Святослав Рыбас - На колесах
А Журков мог бы запастись эпитафией: "Тот, кто не боялся кому-то не понравиться и кого уважали".
Заседание месткома закончено. Теперь планерка. Снова графики, планы, резкость Журкова, оправдания... Идеальное сочетание: жесткий главный инженер и демократичный директор.
Журков. Почему техбюро на протяжении месяца не сдает мне анализ выполнения графиков ремонта? Повторяю, только строгая очередность прекратит злоупотребления. Почему вы срываете указания главного инженера?
Начальник техбюро. У меня нет человека. Мы готовим требование на специнструмент.
Журков. Требование надо было сдать в декабре, а вы протянули до лета! Там ленивому чертежнику на неделю работы.
И так далее. Беда в том, что людей не хватает. Надо работать с теми, кто есть. Других не будет, взять неоткуда: по району недостает больше четырех тысяч человек. В горкоме указали: с предприятий не сманивать, деревни не трогать, привлекайте уволенных в запас солдат и выпускников школ... Пока травка подрастет, лошадка с голоду помрет. Стоп, беру слова обратно.
- Подведем итоги, - говорит Никифоров.
Подвели. Он остался один.
Перед ним лежало личное дело Губочева, принесенное секретаршей из отдела кадров. В этой тонкой папке по-за обычными документами, возможно, находилась разгадка житейского перерождения, которая сопутствует каждому и которую редко кто понимает.
Никифоров вспомнил голос сына, солнечное апрельское утро с последним заморозком, парок дыхания, смешной вопрос-перевертыш: "Папа, а у тебя идет из дыма рот?" Играя с малышом, он любил весь мир, недостойный любви взрослого человека, но без нее - бессмысленный и грозный. "Папа, прыгай, как зайчик!" И Никифоров скакал рядом с Василием, счастливо смеясь. Жить без любви - это значило просто терпеть себя и других.
Но почему он чувствовал себя обязанным защищать Губочева?
Фотография. Тертый жизнью, с потухшим взглядом, толстый, лысый. Образование - семь классов. В сорок первом году - доброволец. Три ранения. Медаль "За отвагу". После войны учился в автодорожном техникуме, не доучился, крутил баранку грузовика, был механиком, заведовал складом горюче-смазочных материалов, работал снабженцем на прядильно-ткацкой фабрике.
Простая судьба. Чем ее измерить?
Так же, как Губочев, в шестнадцать лет полуребенком ушла на войну Мария Макаровна, теща Никифорова. Порой он был с ней ласков, порой не терпел. Должно быть, Мария Макаровна столько намыкала горя в своем материнстве, что любой человек, ставший мужем Лены, казался недостойным ее дочери. Однажды Никифоров грубовато спросил, почему она, распоряжаясь строительными материалами и специалистами, даже не пыталась сделать что-либо для себя. Мария Макаровна усмехнулась: "А ты?" - "Ну что я?" - отмахнулся Никифоров. Но она наседала, принудила ответить: "Неохота мараться". И тогда Макаровна с укором произнесла: "Хоть я тебя не рожала, а все ж я тебе мать - потому что мы похожи".
То, что Никифоров хотел разрешить наверняка, на самом деле можно было разрешить лишь приблизительно, ответив на единственный вопрос: "Мог ли Губочев стать преступником?" Судя по военному прошлому, вряд ли стоило так думать. Судя по рассказу Журкова о вывозке списанного бензина - тоже.
Что ж, пошли дальше. Рассказ несложно проверить: следователь Подмогильный прежде работал в ОБХСС и в прокуратуру перешел не очень давно. Не исключалось, что он даже занимался тем делом. Никифоров позвонил и, не тратя времени на окольный разговор, спросил:
- Несколько лет назад из автопарка пропал списанный бензин, кто вел дело?
- Не помню. Какой бензин? Я занят, Александр Константинович! Я тебе перезвоню. - Подмогильный говорил как сквозь зубы.
- Я буквально минуту! - воскликнул Никифоров. - Там был на складе человек, фамилия Губочев. Гу-бо-чев! Он отдал бензин колхозу. Бесплатно, чтобы не сжигать. Вспомнил?
- Ты чего кричишь? - ответил следователь. - Я, поди, не глухой. Помню то дело. Ерунда: не было состава. У меня свидетельница сидит, понял?
- Почему он отдал именно в колхоз? - выпалил Никифоров первое, что пришло на ум.
- Кажется, тамошний председатель его фронтовой товарищ. Привет. Положил трубку.
Никифоров спустился в цех, зашел в склад. Пахло машинным маслом и деревянными ящиками. Высокие, в три человеческих роста стеллажи были забиты коробками, ящиками, сумками, железной арматурой. В проходах едва можно было протиснуться. Если бы кто-нибудь попробовал проверить, что тут есть, он бы просидел пол-лета. За стеклянной перегородкой, в клетушке, украшенной золотисто-алыми плакатами "Автоэкспорта", Губочев и девушка-комплектовщица рылись в картотеке. Сквозь маленькие верхние окна, забрызганные побелкой, на стол падал солнечный свет; под потолком горели длинные люминесцентные трубки.
- Доброе утро, - поздоровался Никифоров и выключил электричество. - Не темно?
Губочев отодвинул ящик, встал. На нем была белоснежная сорочка с залежалыми складками на груди. К вечеру она наверняка испачкается.
- Ну что, Иван Спиридонович? - Никифорову сделалось неловко. - Ты давно предлагаешь пломбировать твое хозяйство. Раньше руки не доходили, а теперь, знаешь, давай-ка начнем. Пломбируй.
- Как? - спросил Губочев.
- Вот так! С сегодняшнего вечера.
- Конечно, ваше право. - Губочев повернулся к своей помощнице, вдруг быстро заперебиравшей карточки. - Не нашла? Эх ты, чижик... - В его голосе прозвучал ласковый упрек этой тридцатилетней девушке, плоскогрудой, угловатой, с изумительно красивым лицом.
Никифоров заметил, что, кроме белой сорочки, на Губочеве новые темно-синие брюки и бордовые туфли с блестящими пряжками. "Прощальный парад?" - мелькнуло у него.
Прежде Никифорова мало занимало, почему он делает так, а не иначе. Если бы он, Никифоров, был гением, талантом - да куда там талантом, просто сильным организатором, - тогда можно было бы решить, мол, все дано от бога, от природы. Однако природа была к нему не больно щедрой, скорее даже скудной, не наградила ни выносливостью, ни сильной волей, ни ярким даром, а то, чем он располагал, в лучшем случае называлось средними способностями. Девять из десяти на его месте делали бы то же самое: строили, собирали кадры, боялись ошибиться, оберегали свое честное имя. Он был нормальным - в этом, наверное, и заключался его дар.
Он никогда не думал, что способен сказать старому человеку "ты вор".
Отослал комплектовщицу и остался с Губочевым наедине.
- Иван Спиридонович, как же по-другому? Теперь я не могу вам доверять.
- Ну, вывез ветровое стекло, - спокойно признался Губочев. - Дочка в институт поступает. Попросили.
- Ты серьезно? - спросил Никифоров. - Как у тебя рука поднялась?
- Так и поднялась. В общем, спер я это стекло ради собственного дитя. Отпираться не собираюсь.
- Хоть бы отпирался для приличия.
- Я думал, вы с Журковым меня поймете. А стоимость я возмещу. Мы делаем одно дело... Доверять должны. Будто в одной семье.
- Но ты же украл, Иван Спиридонович! - крикнул Никифоров. - Как я могу тебе доверять? Что тебе мешает завтра вывезти целый контейнер с запчастями? Закон тебе не писан, страха не знаешь.
- А совесть? - мрачно спросил Губочев. - До сих пор я распоряжался вещами и поценнее стекла, а вроде остался честным.
- Неужели не видишь разницу? Ты для себя злоупотребил. Для своей шкуры.
- Так и вы, Александр Константинович, для себя злоупотребляете. Это ведь как поглядеть. Вот возил я на заводы разные подарки, в первую очередь ради вас. Чтобы вы были на хорошем счету. Однако вы честный человек. Не спорю. Мы ведь с вами православные люди: совесть для нас - это совесть...
Никифоров не нашелся, что ответить на странное противопоставление совести и нормы и, подтвердив решение опечатывать склад, ушел.
Приемная оказалась закрытой, а своего ключа у Никифорова не было. Журкова и Иванченко тоже не было на месте. Он направился в столовую, думая, что, может быть, Иванченко удалось привезти мастера и сейчас все толкутся возле холодильников.
"С чего я так устал?" - спросил он себя.
В столовой было солнечно. Светились голые дюралевые стеллажи, у кассы стояли проволочные ящики с бутылками кефира и лоток с пирогами. А людей было мало, своих - почти никого. Нет, вон там у раскрытого окна секретарша Вера откусывала пирог, и ветерок шевелил ее волосы. Она поманила Никифорова ключами. Он собрался ей напомнить, что перерыв еще не начался, но говорить было бесполезно.
- Иванченко не приехал?
- Не видела... Там телефонограмма из горсовета, - вспомнила она, когда Никифоров уже отвернулся.
Он постоял в очереди, купил кефира и пирогов. Над кассой висело предупреждение: работники центра обслуживаются вне очереди. И раздатчица улыбнулась.
- Александр Константинович, ну что вы!
- А куда мне торопиться? - ответил Никифоров. - Ты Иванченко не видела?
Значит, еще не вернулся. Спрашивал на всякий случай. На обед ушло минуты две, была у Никифорова дурная привычка есть торопливо, точно толкали в шею. Давным-давно, в невозвратные времена отец посмеивался над ним: "Поспешай медленно!" Сейчас вроде некуда было гнать, а привычка действовала.
