Александр Герцен - Былое и думы (Часть 2)
Надоело мне дожидаться их в нечистой комнате станционного смотрителя. Я вышел за ворота и стал ходить (223) перед домом. Это была первая прогулка без солдата после девятимесячного заключения.
Я ходил с полчаса, как вдруг повстречался мне человек в мундирном сертуке без эполет и с голубым pour le merite24 на шее. Он с чрезвычайной настойчивостью посмотрел на меня, прошел, тотчас возвратился и с дерзким видом спросил меня:
- Вас везет жандарм в Пермь?
- Меня, - отвечал я, не останавливаясь.
- Позвольте, позвольте, да как же он смеет...
- С кем я имею честь говорить?
- Я здешний городничий, - ответил незнакомец голосом, в котором звучало глубокое сознание высоты такого общественного положения. - Прошу покорно, я с часу на час жду товарища министра, - а тут политические арестанты по улицам прогуливаются. Да что же это за осел жандарм!
- Не угодно ли вам адресоваться к самому жандарму?
- Не адресоваться, - а я его арестую, я ему велю влепить сто палок, а вас отправлю с полицейским.
Я кивнул ему головой, не дожидаясь окончания речи, и быстрыми шагами пошел в станционный дом. В окно мне было слышно, как он горячился с жандармом, как грозил ему. Жандарм извинялся, но, кажется, мало был испуган. Минуты через три они взошли оба, я сидел, обернувшись к окну, и не смотрел на них.
Из вопросов городничего жандарму я тотчас увидел, что он снедаем желанием узнать, за какое дело, почему и как я сослан. Я упорно молчал. Городничий начал безличную речь между мною и жандармом:
- В наше положение никто не хочет взойти. Что, мне весело, что ли, браниться с солдатом или делать неприятности человеку, которого я отродясь не видал? Ответственность! городничий - хозяин города. Что бы ни было, отвечай; казначейство обокрадут - виноват; церковь сгорела - виноват; пьяных много на улице - виноват; вина мало пьют - тоже виноват (последнее замечание ему очень понравилось, и он продолжал более веселым тоном); хорошо, вы меня встретили, ну, встретили бы министра, да тоже бы эдак мимо, а тот спросил бы: "Как, политический арестант гуляет? - городничего под суд..." (224)
Мне, наконец, надоело его красноречие, и я, обращаясь к нему, сказал:
- Делайте все, что вам приказывает служба, но я вас прошу избавить меня от поучений. Из ваших слов я вижу, что вы ждали, чтоб я вам поклонился. Я не имею привычки кланяться незнакомым.
Городничий сконфузился.
"У нас всё так, - говаривал А. А., - кто первый даст острастку, начнет кричать, тот и одержит верх. Если, говоря с начальником, вы ему позволите поднять голос, вы пропали: услышав себя кричащим, он сделается дикий зверь. Если же при первом грубом слове вы закричали, он непременно испугается и уступит, думая, что вы с характером и что таких людей не надобно слишком дразнить".
Городничий услал жандарма спросить, что лошади, и, обращаясь ко мне, заметил вроде извинения:
- Я это больше для солдата и сделал, вы не знаете, что такое наш солдат ни малейшего попущения не следует допускать, но поверьте, я умею различать людей - позвольте вас спросить, какой несчастный случай...
- По окончании дела нам запретили рассказывать.
- В таком случае... конечно... я не смею... - и взгляд городничего выразил муку любопытства. Он помолчал. - У меня был родственник дальний, он сидел с год в Петропавловской крепости; знаете, тоже, сношения - позвольте, у меня это на душе, вы, кажется, все еще сердитесь? Я человек военный, строгий, привык; по семнадцатому году поступил в полк, у меня нрав горячий, но через минуту все прошло. Я вашего жандарма оставлю в покое, черт с ним совсем...
Жандарм взошел с докладом, что ранее часа лошадей нельзя пригнать с выгона.
Городничий объявил ему, что он прощает его по моему ходатайству; потом, обращаясь ко мне, прибавил:
- И вы уж не откажите в моей просьбе и в доказательство, что не сердитесь - я живу через два дома отсюда - позвольте вас просить позавтракать чем бог послал.
Это было так смешно после нашей встречи, что я пошел к городничему и ел его балык и его икру и пил его водку и мадеру.
Он до того разлюбезничался, что рассказал мне все свои семейные дела, даже семилетнюю болезнь жены. (225) После завтрака он с гордым удовольствием взял с вазы, стоявшей на столе, письмо и дал мне прочесть "стихотворение" его сына, удостоенное публичного чтения на экзамене в кадетском корпусе. Одолжив меня такими знаками несомненного доверия, он ловко перешел к вопросу, косвенно поставленному, о моем деле. На этот раз я долею удовлетворил городничего.
Городничий этот напомнил мне того секретаря уездного суда, о котором рассказывал наш Щепкин. "Девять исправников переменились, а секретарь остался бессменно и управлял по-прежнему уездом. "Как это вы ладите со всеми?" - спросил его Щепкин. "Ничего-с, с божией помощью обходимся кой-как. Иной, точно, сначала такой сердитый, бьет передними и задними ногами, кричит, ругается, и в отставку, говорит, выгоню и в губернию, говорит, отпишу - ну, знаете, наше дело подчиненное, смолчишь и думаешь: дай срок, надорвется еще! так это - еще первая упряжка. И действительно, глядишь - куда потом в езде хорош..."
...Когда мы подъехали к Казани, Волга была во всем блеске весеннего разлива; целую станцию от Услона до Казани надобно было плыть на дощанике, река разливалась верст на пятнадцать или больше. День был ненастный. Перевоз остановился, множество телег и всяких повозок ждали на берегу.
Жандарм пошел к смотрителю и требовал дощаника. Смотритель давал его нехотя, говорил, что, впрочем, лучше обождать, что неровен час. Жандарм торопился, потому что был пьян, потому что хотел показать свою власть.
Уставили мою коляску на небольшом дощанике, и мы поплыли. Погода, казалось, утихла; татарин через полчаса поднял парус, как вдруг утихавшая буря снова усилилась. Нас понесло с такой силой, что, нагнав какое-то бревно,, мы так в него стукнулись, что дрянной порой проломился, и вода разлилась по палубе. Положение было неприятное; впрочем, татарин сумел направить дощаник на мель.
Купеческая барка прошла в виду, мы ей кричали, просили прислать лодку; бурлаки слышали и проплыли, не сделав ничего.
Крестьянин подъехал на небольшой комяге с женой, спросил нас, в чем дело, и, заметив: "Ну, что же? Ну, заткнуть дыру, да, благословясь, и в путь. Что тут киснуть? (226) ты вот для того, что татарин, так ничего и не умеешь сделать", - взошел на дощаник.
Татарин в самом деле был очень встревожен. Во-первых, когда вода залила спящего жандарма, тот вскочил и тотчас начал бить татарина. Во-вторых, дощаник был казенный, и татарин повторял:
- Ну, вот потонет, что мне будет! что^мне будет! Я его утешал, говоря, что и он тогда с дощаником потонет.
- Харошо, бачька, коли потону, а как нет? - отвечал он.
Мужик и работники заткнули дыру всякой всячиной; мужик постучал топором, прибил какую-то дощечку; потом, по пояс в воде, помог другим стащить дощаник с мели, и мы скоро вплыли в русло Волги. Река несла свирепо. Ветер и дождь со снегом секли лицо, холод проникал до костей, но вскоре стал вырезываться из-за тумана и потоков воды памятник Иоанна Грозного. Казалось, опасность прошла, как вдруг татарин жалобным голосом закричал: "Тече, тече!" - и действительно, вода с силой вливалась в заткнутую дыру. Мы были на самом стрежне реки, дощаник двигался тише и тише, можно было предвидеть, когда он совсем погрузнет. Татарин снял шапку и молился. Мой камердинер, растерянный, плакал и говорил: "Прощай, моя матушка, не увижусь я с тобой больше". Жандарм бранился и обещался на берегу всех исколотить.
Сначала и мне было жутко, к тому же ветер с дождем прибавлял какой-то беспорядок, смятение. Но мысль, что это нелепо, чтоб я мог погибнуть, ничего не сделав, это юношеское quid timeas? Caesarem vehis!25 взяло верх, и я спокойно ждал конца, уверенный, что не погибну между Услоном и Казанью. Жизнь впоследствии отучает от гордой веры, наказывает за нее; оттого-то юность и отважна и полна героизма, а в летах человек осторожен и редко увлекается.
...Через четверть часа мы были на берегу подле стен казанского кремля, передрогнувшие и вымоченные. Я взошел в первый кабак, выпил стакан пенного вина, закусил печеным яйцом и отправился в почтамт. (227)
В деревнях и маленьких городках у станционных смотрителей есть комната для проезжих. В больших городах все останавливаются в гостиницах, и у смотрителей нет ничего для проезжающих. Меня привели в почтовую канцелярию. Станционный смотритель показал мне свою комнату; в ней были дети и женщины, больной старик не сходил с постели, - мне решительно не было угла переодеться. Я написал письмо к жандармскому генералу и просил его отвести комнату где-нибудь, для того чтоб обогреться и высушить платье.
Через час времени жандарм воротился и сказал, что граф Апраксин велел отвести комнату. Подождал я часа два, никто не приходил, и я опять отправил жандарма. Он пришел с ответом, что полковник Поль, которому генерал приказал отвести мне квартиру, в дворянском клубе играет в карты и что квартиры до завтра отвести нельзя.
