Николай Гоголь - Сорочинская ярмарка, Ночь перед рождеством, Майская ночь и др.
В другой раз сам церковный староста, любивший по временам раздобарывать про старину глаз на глаз с дедовскою чаркою, не успел еще два раза достать дна и поставить ее перед собою, как видит, что чарка кланяется ему в пояс, он от нее; давай креститься!.. А тут с достойною половиною его тоже диво: только что она начала замешивать тесто в огромной диже, как вдруг дижа выпрыгнула и подбоченившись важно пустилась в присядку по всей хате… Да, смейтесь, смейтесь, сколько себе хотите, только тогда не до смеху было нашим дедам. Долго терпели, наконец потянулись все гурьбою к отцу Афанасию и взмолятся: помоги ты нам божьею властию, выгони нечистого. Отец Афанасий обошел крестным ходом всё село, окропил святою водою все переулки, и с той поры никаких проказ уже не было, хотя тетка моего деда долго еще жаловалась, что слышала часто как будто кто-то стучит в крышу и царапается по стене.
Несколько лет прошло. Село наше стоит теперь на том самом месте, где творилась чертовщина, и, кажись, всё спокойно; — а ведь еще недавно, еще отец и я даже запомним, как возле стоящего в захолустьи развалившегося шинка, который черти долго еще поправляли на свой счет, нельзя было ни пройти, ни проехать. Часто замечали, как густой дым валил клубом из обвалившейся трубы, и вместе с дымом подымалось какое то чудище, длинное, длинное, с красными, как две горячие головни, глазами. Доставши такой высоты, что посмотреть, так шапка валилась, с шумом рассыпалось и мелким, как горох из мешка, смехом обдавало всю окрестность.
ОБЪЯСНЕНИЕ НЕКОТОРЫХ МАЛОРОССИЙСКИХ СЛОВ, УПОМЯНУТЫХ В СЕЙ ПОВЕСТИ.Каганец — род ночника.
Велик-денъ — Христов день.
Дрибушки — мелкие косы, обходящие несколько раз около головы.
Синдячки. — ленты.
Полутабенек — в старину употреблявшаяся в Малороссии материя в роде гроденапеля, волнистая, лоснящая, но несравненно плотнее.
Горлица, гопак — танцы в Малороссии.
МАЙСКАЯ НОЧЬ. ЧЕРНОВАЯ РЕДАКЦИЯ
Враг ёго батька знае! Начнуть що робыть люды хрещены, то мурдуюцця, мурдуюцця, мов хорт за зайцем, а усе[7] щось не до шмыгу. Толькы ж куды чорт усунецця, то верть хвостыком, так де и возмецця все мов з неба.
ГАННА
Звонкая песня лилась рекою по улицам села ***. Было то время, когда утомленные от дневных трудов и забот парубки и девушки шумно собирались в кружок, [Далее начато: выливать свое] в блеске чистого вечера, выливать свое веселье в звуки, всегда неразлучные с уныньем. И вечер, вечно задумавшийся, мечтательно обнимал синее небо, преобращая [и, казалось, превращал] всё в неопределенность и даль. Уже и сумерки; а песни всё не утихали. С бандурою в руках пробирался ускользнувший от песельников молодой козак Левко, сын сельского головы [сын сельского головы Левко Макогон. ] На козаке решетиловская шапка. Козак идет по улице, бренчит рукою по струнам и подтанцывает. Вот он тихо остановился перед дверью одной хаты. Чья же это хата? [Что это за хата?] Чья это дверь? После минутного молчания тихо заиграл он и запел:
Сонце нызенько, вечер блызенько,
Выйди до мене, мое серденько!
«Нет, видно, крепко заснула моя ясноокая красавица», сказал козак и приближился к окну [поближе к окну] «Галю, Галю! ты спишь? Ты не хочешь выйти ко мне? [Далее было: Не бойся, никого нет на [дворе] улице, вечер тепел] ты боишься, верно, чтобы нас не увидал кто, или не хочешь [ты боишься] показать белое личико на холод? Не бойся: никого нет; вечер тепел. А естли бы и показался кто [был кто] прикрою тебя своею свиткою, обмотаю своим поясом, закрою руками тебя, и никто нас не увидит. А бы и холодом повеяло [и ветер поднялся] я прижму тебя поближе к сердцу, отогрею поцелуями, надену шапку свою на твои беленькие ножки. Сердце мое! Рыбка моя! Ожерелье! Выгляни на минут, просунь сквозь окошечко хоть белую ручку свою… нет, ты не спишь, гордая дивчина!» проговорил [сказал] он громче и [и как будто] таким голосом, каким выражается устыдившийся мгновенного унижения [а. выражает речь свою доведенный до унижения б. выражает себя устыдившийся своего мгновенного унижения]: «Тебе любо издеваться надо мною; прощай!» Тут он отворотился [обернулся] насунул на бакрень свою шапку и гордо отошел от окошка, тихо перебирая струны бандуры [Далее было: Дверь заскрыпела] В это время деревянная ручка у двери зашевелилась [а. стала шевелиться б. завер<телась>] Дверь распахнулась со скрыпом, и девушка на поре семнадцатой весны, обвитая [Далее начато: а. су<мерками> б. мечтательны<мя>] сумерками, [Далее начато: оглядыва<ясь>] робко оглядываясь и не выпуская из руки деревянной ручки, переступила через порог. В полуясном мраке [Сквозь полуясный мрак] горели приветно, будто две звездочки, светлые очи, блистало красное кораловое монисто, [Далее было: а. и лице рделось и пылало как мак б. но на лице, верно бы, никто не приметил] и от [для] орлиных очей парубка не могла укрыться даже краска, стыдливо вспыхнувшая на щеках ее.
«Какой же нетерпеливый», говорила [а. шопотом говорила б. шопотом проговорила] она ему в полголоса: «уже и рассердился… Зачем непременно так хочется тебе [„Зачем ~ тебе“ вписано. ] Толпа народу шатается то и дела по улицам [на <улицах?>] … Я вся дрожу»…
«О, не дрожи, моя красная калиночка, прижмись ко мне покрепче», говорил парубок, обнимая ее и садясь вместе с нею на присьбе у дверей хаты, выпустив из рук бандуру, которая висела на ремне у него на шее [«выпустив ~ на шее» вписано. ] «Ты знаешь, что мне и часу не видать тебя горько».
«Знаешь ли, что я думаю?» [Только мне кажется] сказала девушка, задумчиво потопив в него свои очи. «Мне всё [Далее было: чудит<cя>] что-то как будто на ухо твердит, что не видаться нам так часто [Вместо „не видаться ~ часто“: а. нельзя будет так часто видеться б. нельзя будет нам вперед так часто видеться] Не добрые у вас люди: девушки все [все девушки] глядят так завистливо, а парубки… Я примечаю даже, что мать моя с недавней поры [с недавнего врем<ени>] стала суровее строже] приглядывать за мною. Признаюсь, мне веселее у чужих было». Какое-то трогательное движение тоски выразилось на лице ее при последних словах.
«Только два месяца в стороне родной, и уже прискучила! Может, и я тебе надоел уже [уже надоел уже надоел]?..»
«О, ты мне не наскучил», молвила она усмехнувшись. «Я тебя люблю, чернобровый козак! За то люблю [люблю тебя] что у тебя карые очи и как поглядишь [выведешь] ты ими на меня, у меня как будто на душе усмехается, и весело, и чудно ей, что [что так] приветливо моргаешь ты черным усом своим, что ты идешь по улице, поешь, играешь на бандуре, и любо [люблю] слушать тебя».
«О, моя милая девушка!» вскрикнул парубок [козак] с огнем радости в глазах [«с огнем радости в глазах» вписано. ] целуя и прижимая сильнее ее к груди своей.
«Постой, полно [Полно, постой] Левко! Скажи наперед, говорил ли ты c отцом своим?»
«Что?.. Да [Да, говорил, говор<ил>]», сказал он, будто проснувшись. «Да, что я хочу жениться на тебе, а ты выйти за меня замуж [„Да что я ~ замуж“ вписано. ] Говорил, говорил», но как-то унывно зазвучало в устах его это слово: говорил. [а. как <1 нрзб.> б. но какое-то унывное ударение отразилось на этом слове]
«Что же?»
«Что станешь делать с ним! притворился, старый хрен, по своему обыкновению, глухим, ничего не слышит и еще бранит [Вместо „ничего ~ бранит“: да бранит] что таскаюсь бог знает где, повесничаю и шалю с хлопцами по улицам [„повесничаю ~ по улицам“ вписано. ] Но не тужи, моя Галю [Галя ясная]! Вот слово козацкое, что я уломаю его [Что бы ни было, я его уломаю]».
«Я верю [Не верю] тебе, Левко. Тебя всякой послушает [Тебя, верно, всякой послушается, что ты не скажешь] Я по себе это знаю. Иной раз, кажется, не послушала бы тебя, а скажешь слово — невольно делаю то [делается] что тебе угодно. Посмотри, посмотри!» продолжала она, [Далее начато: указывая] положив голову на плечо ему и подняв глаза вверх, где необъятно синело теплое украинское небо, завешенное [немного завешенное] снизу кудрявыми ветвями стоявших перед ним вишен. «Посмотри, вон-вон [вон далеко] далеко мельканула звездочка одна, другая, третия, четвертая, пятая… Не правда ли, ведь это ангелы божии поотворяли окошечки своих светлых домиков на небе [свои окошки на небе] и глядят на нас [и глядят на нас мерцая <?>]? Да, Левко? Ведь это они глядят на нашу землю? Как широко, как раздольно там вверху! Что бы, если [если бы] у людей были крылья, как у птиц, туда бы полететь высоко, высоко. Ух, страшно! Ни один дуб у нас не достанет до неба, а, говорят, однако же, есть где-то в какой-то далекой земле такое дерево, которое уходит вершиною в самое небо, и бог сходит по нем на землю ночью перед самым светлым праздником…»
«Нет, Галю, у бога есть длинная лестница от неба до самой земли, и ставят ее перед воскресением святые архангелы, и как только бог ступит на первую ступеньку [ступень] и все нечистые духи стремглав полетят от земли и кучами попадают в пекло, и от того на воскресение христово [на светлое воскресение христово] ни одного черта не бывает на земле».
