Тамара Петкевич - Верность себе
Только об Эрике думать было непросто. Я шла на суд и на свидание с ним
У здания, где размещался областной суд, стояла небольшая толпа. Я искала глазами Барбару Ионовну. Не находила. Еще и еще раз обегала взглядом стоящих и не могла понять, почему лица многих мне кажутся знакомыми. Не сразу дошло до сознания: это же студенты моей институтской группы! Человек семь. Впереди всех однокурсник Чингиз. Мои товарищи? Почему они? Не из-за меня же?!
И вдруг поняла: из-за меня!
А я о них совсем забыла. Мы так недолго учились вместе. Это почти не могло быть правдой, чтобы они узнавали про суд, чтобы пришли. Пусть здесь смешано любопытство и страх, отвага и недоумение. Но ведь пришли! Я о них не думала, а они...
Следователь как-то сказал: "Институт дал на вас блестящую характеристику". Эти слова блеснули тогда и потонули в пучине прочего.
Как я не знаю жизни! Не умею разглядеть в ней главного.
Чингиз просил у конвоиров разрешения отдать мне какой-то сверток. Они посмотрели, что в нем, и разрешили.
- Это тебе, это тебе! - торопился отдать принесенное киргизский мальчик, сжимая мне локти.
В пакете лежало четыреста граммов масла, сахар, хлеб. Знакомые порции донорского пайка! Чтобы принести, раздобыть эту еду, Чингиз пошел на донорский пункт и сдал свою кровь. Все уцелевшее во мне заплакало. Надо же! Надо же! Всем существом своим я ощутила цену предпринятого моим сверстником шага!
Никогда я больше не встречала Чингиза. Ничего не знаю о нем. Даже фамилию его не могу сейчас вспомнить.
Не знает и он о том, что по сей день у меня перехватывает горло при мысли о нем. Этот мальчик открыл другой счет добра в моей жизни. И открыл его так вовремя.
Меня ввели в зал суда.
Судейский стол, деревянный барьер, скамья для подсудимых... Деревянный зал был пуст. Я села на один из стульев. Конвоиры встали по бокам.
Торопливыми шагами вошел невысокого роста человек.
- Моя фамилия Баран. Я - ваш адвокат. Общественный адвокат.
Иначе - представитель суда. Так положено по закону, оказывается. Если подсудимому не наняли адвоката, его предоставляет суд. Без этого процедура не может состояться. Игра. 1943 год!
- Как настроение? - спросил Баран. - У меня хорошее. Я верю в успех. Юридически в деле нет состава преступления.
"Юридически... нет состава преступления!" - эта фраза долго сопровождала меня потом.
Адвокат задал несколько уточняющих детали вопросов. А затем... затем... В зал ввели Эрика. И это стало главным. Важнее суда.
Следовавшие за ним и охранявшие меня конвоиры ничего не сказали, когда он бросился ко мне.
- Когда тебя?
- В восемь утра. Только раздел пальто, вошел в кабинет. А тебя?
- В одиннадцать. Пришла с рынка, возле дома женщина в каракулевом манто сказала, что вызывают к директору института. Записку тебе написала. Положила под наш камень.
- Не верь им, родная.
- ??? Зачем ты про профессора Ветроградова?
- Я их ненавижу.
И самых-самых главных вопросов я Эрику не задала: про Аню Эф., про то, зачем он сам им, которых ненавидит... а главное - как мог? Не смогла. Не захотела. Эрик и без того жадно всматривался, искал во мне обвинителя. Отодвинула все. Взгляд, состояние, весь Эрик, как я считала, говорили больше, о большем.
Слабый Эрик был на удивление спокоен, держался мужественнее, чем я ждала. Это стало поддержкой.
К Эрику подошел "его" адвокат. Ему Барбара Ионовна все-таки взяла защитника.
Нам велели пройти и сесть на скамью подсудимых.
Публики в зале не было. Не пустили. Но "моя" публика, то есть Чингиз, забрался на сук тополя под окном следить за происходящим оттуда.
- Встать! Суд идет!
Вошедшие люди с будничными, равнодушными лицами расселись на свои места.
Вся я, бывшая когда-то одним целым, начала болезненно разрываться на части: сердце и мозг отказывались допустить то, что мы, реальные Эрик и я, сидим на скамье подсудимых. Меня бил жестокий, беспощадный озноб. Эрик крепко сжал мне руку: "Успокойся!"
Воображение сорвалось с цепи, подставляя Плевако и Кони на место моего общественного адвоката. Будет жар словам! И только стыд и пыль останутся сейчас от судейского стола. Прекрасная сила все это сметет!..
Тем временем я отвечала на вопросы: фамилия, имя... Слышала, как отвечает Эрик.
- Вам предъявляется обвинение в контрреволюционной агитации... Признаете себя виновной? - спросили меня.
- Нет!
Обращение к Эрику:
- Вам предъявляется... Признаете себя виновным?
- Нет!
Судья улыбнулся почти поощрительно и дружелюбно, переглянулись между собой люди за столом. Значит, они все понимают так, как надо? Но суд шел дальше...
- Свидетельница Муралова, вы подтверждаете, что Петкевич высказывалась против советской власти?
- Да.
- Что именно она говорила?
- Что нехорошая власть.
- Точнее.
- Не знаю.
- Что она еще говорила?
- Не помню.
Едва знакомая женщина, приходившая к хозяйке мыть полы, сбиваясь и переступая с ноги на ногу, давала свои глупейшие показания. Больше свидетелей у меня не было.
С Эриком дело пошло веселее.
- Свидетель Воробцов, что вы помните из антисоветских разговоров с П.?
- Он не хотел идти на субботник, на строительство БЧК (Большого Чуйского канала).
- Как он объяснял свой отказ?
- Говорил: "Как я буду оперировать больных после субботника? Мне надо руки беречь, а не мозоли натирать лопатой".
- А может, он прав? - рассудительно вставил судья. - Сами-то вы легли бы под нож хирурга, если б он только что поставил в угол лопату?
- Нет! - радостно ответил Воробцов.
- Значит, П. был прав? - спросил довольный собой судья.
Адвокат Баран, защищая меня, оперировал "отсутствием состава преступления", призывал обратить внимание на то, что "малограмотная свидетельница Муралова" фактически не припомнила ни одного разговора с обвиняемой, который можно было бы считать предосудительным. Далее он убеждал суд в том, что обвинение в антисемитизме нельзя считать состоятельным, поскольку у меня много друзей-евреев, что мне не свойственны такие выражения, как "жид".
Адвокат Эрика, привлеченный Барбарой Ионовой, говорил неопределенно, размыто.
Сломала атмосферу суда речь прокурора. Его выступление было похоже на отборную брань. С пеной у рта он изрыгал: изменники, отщепенцы, вражеские, антисоветские, антиобщественные элементы, от которых надо очищать землю... В заключение потребовал обоим по пятнадцать лет лишения свободы.
Судья обратился к Эрику:
- Вам предоставляется право последнего слова.
Он отказался. Предложили мне.
- Прошу отправить меня на фронт, - вместо "последнего" слова сказала я.
Суд удалился на совещание. Нас с Эриком отвели в комнату рядом с залом суда.
Три с лишним месяца назад пришли в наш дом наделенные бесноватой властью люди, растащили нас в разные стороны, запихнули в тюрьму, выпотрошили и изломали душу. Теперь выдали десять минут на разговор.
В ожидании приговора, взамен свободы, которую вот-вот могли отнять, надо было заручиться, конечно же, клятвой в верности.
- Если дадут срок, будешь меня ждать? Я люблю тебя, люблю, верь мне, торопливо говорил Эрик.
Я зорко всматривалась в него. В те спешные минуты эти слова удерживали что-то единственное живое, несмотря ни на что.
- "Рассмотрев дело... - выдрессированно, заученно читал судья положенное вступление... - П. Эрика... по статье 58 часть 2-я и статье 59 часть 7-я (антисемитизм) приговорить к десяти годам лишения свободы, пяти годам поражения в гражданских правах и конфискации имущества...
...Петкевич Тамару Владиславовну... по статье 58-10 часть 2-я приговорить к семи годам лишения свободы, на три года лишить гражданских прав, конфисковать имущество; по ст. 59 часть 7-я - оправдать..."
Десять и семь лет лишения свободы!
Казалось, один состав осуществлял процедуру суда, другой выносил приговор. Но в том-то и дело, что один.
Нам вручили едва различимый текст приговора - последний экземпляр из-под плохой копирки. В течение трех суток мы имели право его обжаловать в вышестоящие инстанции. Сомнений в фарисействе и фиктивности этих инстанций не существовало.
- Прощайтесь! - сказали нам.
И мы попрощались.
На обратном пути я не видела ни сияния, ни весны.
По островам Архипелага
В этапе я была самой молодой. Рядом шли пожилые женщины. Каждый перемогал себя, как мог. Если падал, то молча, без жалоб. Здесь сразу становилось ясно, насколько ты одинок.
"Дойдем, там поспим, отдохнем", - утешали себя.
Селение Джангиджир обошли стороной, оно осталось слева. Перед нами замаячили огороженные рядами проволоки два больших барака с парой подсобных помещений. То была зона. На четырех вышках по ее углам прохаживались с автоматами охранники.
Но кровь остановилась в жилах, и ледяная стужа начала растекаться по ним не от вида зоны как таковой.
Там, за проволокой, стояла шеренга живых существ, отдаленно напоминавших людей. В зное и пекле дня они стояли как вкопанные.
