Борис Зайцев - Земная печаль
— Жаль, — сказал Аркадий Иваныч серьезно.
— Ничего не жаль. У самого то да се, в постели лежит… Э–э, да что говорить! Поскорей бы эта докторша приехала, уж хорошенько бы узнать, что да как…
Аркадий Иваныч свернул козью ножку и закурил.
— Я лежу, но довольно хорошо чувствую себя сейчас… Ты… и на гитаре не позволишь мне попробовать?
Анна посмотрела на него. Глаза ее вздрогнули, повлажнели. Она сдержалась, молча встала, вышла в другую комнату, вернулась с гитарою и положила ее на постель.
В это время за окнами машистовского дома, над Серебряными и Мартыновками начиналось то белое «действо», которое называется метелью, когда носятся по полям дикие косяки, стучит, ухает, наносит сугробы, задувает ложочки, напояя воздух острым благоуханием, колюче хлещет лицо снежной пылью.
На окнах стали налипать звездисто–путаные узоры. Белый свет яснее лег в немолодые комнаты машистовского дома с топившейся голландской печью, старыми фотографиями на стенах, запахом медвежьей шкуры, ружей и лекарств.
Аркадий Иваныч взял гитару, слегка тронул струны. Они слабо, грустно ответили. Он стал подтягивать колышки.
— Вот и развлекусь немножко. Не вечно же хворать, лежать…
Анна преданными, темными глазами на него взглянула.
— Триста романсов… Меня у Яра отлично знали. Варя Панина[270] одобряла. Все триста на память знал. Но и не одни цыганские…
Он сел повыше, подперся большой подушкой и слабым полуголосом, полуговорком, но уверенно начал.
Кроме гитары метель ему аккомпанировала. Но в ее порывах, в безумном, сухом хлестании было что‑то грозное. Временами так громыхали листы железа на крыше, ослабевшие от времени, так постукивали ставни, что почти заглушали романс. На Анну это пение нагоняло мрак.
— «И умере–еть у ваших ног. О если б смел, о е–е-если б мог!»[271]
Он слегка задохнулся, отложил гитару.
— Под этот романс мы с покойным Кладкиным столько деньжищ спустили…
— Ну, что там вспоминать, где да сколько, — сказала Анна. — Были баре, разумеется. Денег не считали… сами они к вам шли. Своим горбом мало что добывали.
— Верно, — Аркадий Иваныч произнес это вполтона. — Легко пришло, легко ушло.
Анна взяла его за руку.
— Я тебя не осуждаю. Ты как был барин, так барином и остался. Мы — другие. И теперь другая жизнь идет.
Она улыбнулась.
— Я тебя за то и люблю, что ты барин… настоящий. А что цыганок разных любил, этого не люблю.
— Цыганки бывали ничего себе… Но я ими не занимался. Кладкин вертелся немного. Да с ними и вообще не так легко. Нет, мы шальные деньги сорили, это что и говорить, я‑то не так, у меня много никогда не бывало, а вот этот Кладкин, например…
Аркадий Иваныч помолчал, потом закурил.
— Его имение отсюда было верст пятнадцать, в сторону Корыстова. Как тебе сказать, не то чтобы особо знатный, родовитый, что ли, человек, скорей напротив, происхождения неопределенного, занимался подрядами, поднажился — и купил Олесово, переехал туда с семьей, зажил, я тебе скажу, широко. Именины, или там праздник, то водчонки, вина сколько твоей душе угодно. И наши же помещики так у него перепивались, что потом их на дорожках олесовского парка находили или под кустами с девками–мананками[272]…
— Мерзавцы. И ты такой был?
Аркадий Иваныч слегка выпрямился, опираясь на подушку, по старой привычке выставляя вперед грудь.
— Я, во–первых, никогда не напивался, хотя пил и много. Второе — женщины меня любили не за деньги.
Анна посмотрела на него невесело. За деньги плохо, но что его любили и не за деньги, тоже мало ей нравилось.
— Так вот, этот самый Кладкин завел тут молочное хозяйство, кирпичный завод и еще раскинулся невесть на что, и надо тебе знать, что все он говорил жене: «Надо мне, Сашенька, по делам в Москву». По этим‑то делам мы с ним все к Яру и залетали. Так он к делам пристрастился, что и у Яра, и на бегах, и в разных других злачных московских местах стал своим человеком… И в три–четыре года, под такие‑то романсы все его деньжонки, и коровы, и завод — и ухнули. Пытался на бирже играть — окончательно запутался. Все у него пропало. Имение продали за долги, а сам он уж не знаю где сейчас, всю семью разметало… Как и нас прочих, разумеется. Что говорить, — он вздохнул, — мало мы чем от него отличались. Может быть, меньше только пришлось развернуться… Ну, вот теперь и расплачиваемся.
— Кому ты это пел: «И умереть у ваших ног»?
— Никому. В прежней моей жизни я никому не пел этого так, как сейчас тебе…
Он вдруг нервно и бурно провел пальцами по струнам, вздохнул и опять взволновался.
— Хорошо, — тихо сказал, — что ты пришла ко мне. Ах, хорошо…
* * *Сквозь шум метели Анна различала хлопанье дверей, голоса в прихожей. Заглянув туда, увидела невысокую фигуру в свите, укутанную платками, так забеленную снегом, что в полутьме резко она выделялась. Арина помогала ей раздеться. Снег мокрыми хлопьями летел с косынок, с воротника свиты. Приезжая добралась наконец до носового платочка и старательно обтерла им ресницы, тоже густо залепленные. Несколько оправившись, оказалась полной, довольно красивой женщиной с голубыми глазами и преувеличенно румяными от метели щеками.
— Меня чуть не занесло. Ну и метель… А, это вы… — она протянула Анне руку, — ко мне Леночка заезжала, но я была в разъездах, а потом эта метель — только сейчас могла выбраться.
Несмотря на долгую езду в поле (под окном кучер поворачивал запотелую пару гусем в пошевнях), от Марьи Михайловны кроме свежести молодого тела пахло еще йодоформом— духами медицины. Поправив темные волосы, слегка покачивая полным станом, она уверенно пошла к Аркадию Иванычу — как не быть ей уверенной! — жизнь ее, земского врача, в том и состояла, что или она принимала у себя в Конченке, или ездила куда‑нибудь по вызову: тем же ровным и покойным шагом входила эта румяная женщина и к помещику, и к мужику, и к мельнику, и к советскому владыке.
Увидев ее, Аркадий Иваныч слегка смутился, запахнул ворот рубашки. Но по всему лицу, как ветерок, пронеслось дуновение удовольствия: приятно было ее видеть, Анна заметила это. Привычным своим докторским взглядом заметила и Марья Михайловна, но другое: потускневший цвет его лица, вялую руку, припухлость под глазами. Разумеется, виду не подала, что заметила. Но в добросовестном сердце, тоже чужими лекарствами уж пропитавшемся, все это сложила.
Она села рядом, заняв почти все кресло. Докторский запах медленно и неукоснительно распространялся от нее. Аркадий Иваныч взял ее руку, наклонился и осторожно поднес к губам. Поцеловав, не выпустил, продолжал слегка гладить.
— Теперь надо нам заняться здоровьем, поговорить и поисследовать вас, — сказала Марья Михайловна и спокойно отняла руку.
Анна вышла. Аркадий Иваныч продолжал смотреть на приезжую тем же ласковым взором — Марья Михайловна отлично все это знала, но в теперешней обстановке даже не улыбнулась.
— Точно выпил хорошего вина. Знаете, глоток Марго…
Марья Михайловна вздохнула.
— Глотков было достаточно. Столько глотков, — прибавила, вновь всматриваясь в нездоровое тело его руки, — что и за нашим братом пришлось посылать.
Анна не входила. Исповедь телесных слабостей протекала без нее. Лишь часть того, что в нем происходило, мог рассказать словами этот длинный человек. Знал только следствия: ночью тяжко дышать. Там‑то больно. Пухнут ноги… Марья же Михайловна прохладными, бесстрастными глазами точно бы производила сыск. В этих почти девических глазах была невинность, как бы равнодушие — они и открывали ей тайну тела немолодого мужчины, в безразличии, лишь легком вздохе.
Анна стояла в столовой, прислонившись лбом к стеклу. Метель лепила неустанно. Теперь почти уж ничего нельзя было разглядеть в ее вихре — иной раз мелькали мчавшиеся куда‑то, простираемые мучительно ветви березы, потом опять тонули в сухом молоке. Овчарка прокатилась по дорожке с раздутым, патлатым хвостом. Анна упорно рассматривала нараставшие хлопья на стекле… «Умирать будет, так без женщины не помрет…» Снег налипал и вкось, и прямо. Звезды сливались, образуя почти сплошной узор, сквозь который сочился белесый свет. «То говорит, что хочет все по–хорошему, по–Божию, а то и больной…»
Анна резко оторвалась, подошла к двери, за которой было тихо. Вот он слегка застонал. Кровать скрипнула. «Покойнее, так, хорошо. Тут болевых ощущений нет?»
Анна затихла. Вой метели, чуть приоткрытая дверь, сдержанные голоса и все это простое, столь обычное дело представились необычайно жуткими. Холодноватая струя, тянувшаяся от окна, почувствовалась ледяной. «Он тяжело, он очень тяжело болен. Как у них тихо…»
Она отошла, села к столу. Подперев голову руками, уставилась на висевшее на стене деревянное блюдо с резною головою оленя. Бледный отсвет лежал на его узкой мордочке, на рогах. Глаза были полузакрыты. Мертвенная скорбь в них. «Какая я дрянь, какая дрянь!» Анна хлопнула рукою по столу.
