Павел Мельников-Печерский - На горах. Книга первая
— Ох! Денег-то у тебя что на нас изошло! — с глубоким вздохом молвила Пелагея, глядя умиленным взором на деверя.
— Не деньги нас наживали, а мы их нажили, — добродушно улыбаясь, молвил Герасим. — Чего их жалеть, коль на пользу пошли…
Глядя на расходы Герасима, все, даже его семейные, думали, что у него деньгам ни счета, ни края нет, и никогда не будет им заговенья. На деле, однако, выходило не так. Возвращаясь на родину, правда, он привез очень большие для крестьянского обихода деньги, но после устройства дома, приписки в купцы и покупки земли залежных у него осталось всего только две тысячи. Торговлей добывал он достаточно, но по роду ее необходимо было ему всегда иметь при себе немалые деньги. Вдруг падет слух, что в таком-то месте, у такого-то человека можно купить такие-то старинные вещи, надо тотчас же ехать, чтоб другой старинщик не перебил, а иной раз ехать надо очень и очень далеко. На всё расходы, а редкостные вещи всегда покупаются на наличные. Тут ни сроков нет, ни векселей, ни переводов, ни рассрочек: деньги в руки — и дело с концом.
Глава шестнадцатая
Вскоре после покупки земли, когда мошна у Герасима Силыча поистощилась, узнал он, что где-то на Низу можно хорошие книги за сходную цену купить. Сказывали, что книги те были когда-то в одном из старообрядских монастырей, собираемы были там долгое время, причем денег не жалели, лишь бы только купить. Временем не медля, делом не волоча, Герасим тотчас же сплыл на Низ, недели две проискал, где находятся те книги, и нашел их, наконец, где-то неподалеку от Саратова. Книг было до трехсот, и все редкие, замечательные. Тут были все почти издания первых пяти патриархов, было немало переводных[299], были даже такие редкости, как «Библия» Скорины, веницейские издания Божидаровича, виленские Мамоничей и острожские[300]. Кроме старопечатных книг, в отысканном Чубаловым собранье было больше двух десятков древних рукописей, в том числе шесть харатейных, очень редких, хотя и неполных. Продавец дорожил книгами, но, не зная ни толку в них, ни цены, не очень дорожился, все уступал за три тысячи целковых, но с обычным, конечно, условием: деньги на стол.
Внимательно рассмотрел Герасим книги, увидал, что уступают их за бесценок, и ухватился за выгодную покупку. Но вот беда, денег при нем всего только две тысячи, дома ни копейки, а продавец и не спускает цены и в розницу не продает. Чубалов туда-сюда за деньгами, ничего не может поделать. А упустить такого редкого случая неохота: знает Герасим, что такие собранья и такая сходная покупка, может быть, в двадцать, в тридцать лет один раз выпадут на долю счастливому старинщику и что, ежли эти книги продать любителям старины да в казенные библиотеки — втрое, вчетверо выручишь, а пожалуй, и больше того… Но тысячи целковых нет как нет.
В тоскливом раздумье, в безнадежном унынье, ничего не видя, ничего круг себя не слыша, проходил Герасим Силыч по шумной саратовской пристани и в первый раз возроптал на себя, зачем он почти весь свой капитал потратил. Но, взглянув на шедшего рядышком Иванушку и вспомнив скорбный взгляд Абрама, каким встретил он его при возвращенье на родину, вспомнив слезы на глазах невесткиных и голодавших ребятишек, тотчас прогнал от себя возникшую мысль, как нечестивую, как греховную… в самую эту минуту лицом к лицу столкнулся с Марком Данилычем. В то время у Смолокурова баржи сухим судаком да лещом грузились, и он погрузкой распоряжался.
— Ба, земляк! — ласково, даже радостно вскликнул Марко Данилыч. — Здорово, Герасим Силыч. Как поживаешь? Какими судьбами в Саратов попал?
— Дельцо неподалеку отсело выпало, — отвечал Чубалов. Он тоже обрадовался нежданной встрече со Смолокуровым.
— Аль на золоту удочку хочешь редкостных вещиц, половить? — спросил Марко Данилыч.
— Есть около того, — молвил Чубалов.
— Клюет? — спросил Смолокуров.
— То-то и есть, что клевать-то клюет, да на удочку нейдет. Ничего, пожалуй, и не выудишь, — усмехаясь, сказал Герасим.
— Как так?
— Удочка-то маловата, Марко Данилыч. Вот что, — молвил Чубалов. А сам думает: «Вот бог-от на мое счастье нанес его. Надобно вкруг его покружить хорошенько… На деньги кремень, а кто знает, может быть и расщедрится».
— Что лову? — с любопытством спросил Марко Данилыч.
Смолокуров тоже любил собирать старину и знал в ней толк, но собирал не много, разве уж очень редкие вещи.
— Книги все, — отвечал Герасим. — Редкостные и довольно их. Такие, я вам скажу, Марко Данилыч, книги, что просто на удивленье. Сколько годов с ними вожусь, а иные сам в первый раз вижу. Вещь дорогая!
На ловца, значит, зверь бежит, — молвил Марко Данилыч. — А какие книги-то… Божественные одни, аль есть и мирские?
— Книги старинные, Марко Данилыч, а в старину, сами вы не хуже меня знаете, мирских книг не печатали, и в заводях их тогда не бывало, — отвечал Чубалов. — «Уложение» царя Алексея Михайловича да «Учение и хитрость ратного строя»[301], вот и все мирские-то, ежели не считать учебных азбук, то есть букварей, грамматик да «Лексикона» Памвы Берынды[302]. Памва-то Берында киевской печати в том собранье, что торгую, есть; есть и Грамматики Лаврентия Зизания и Мелетия Смотрицкого[303].
— Других нет?
— Нет, других нет, — ответил Чубалов.
— Купишь — покажи, может что отберу, ежели понравится. Наперед только сказываю: безумной цены не запрашивай. Не дам, — сказал Марко Данилыч.
— Зачем запрашивать безумные цены? — отозвался Чубалов. — Да еще с земляка, с соседа да еще с благодетеля?
— Земляк-от я тебе точно земляк и сосед тоже, — возразил Смолокуров, а какой же я тебе благодетель? Что в твою пользу я сделал?..
— Как знать, что впереди будет? — хитрое словечко закинул Чубалов.
Марко Данилыч догадлив был. Разом смекнул, куда гнет свои речи старинщик. «Ишь как подъезжает, — подумал он, — то удочки ему маловаты, то в благодетели я попал к нему».
— А не будет ли у тебя, Герасим Силыч, «Минеи месячной», Иосифовской?[304] — спросил он.
— Есть, только неполная, три месяца в недостаче, — отвечал Чубалов.
— Да мне полной-то и не надо, — молвил Марко Данилыч. — У меня тоже без трех месяцов. Не пополнишь ли из своих?
— Отчего ж не пополнить, ежель подойдут месяца, — ответил Чубалов. — У вас какие в недостаче?
— Ну, брат, этого я на память тебе сказать не могу, — молвил Марко Данилыч. — Одно знаю, апреля не хватает.
— Апрель у меня есть, — сказал Чубалов.
— Вот и хорошо, вот и прекрасно, ты мне и пополнишь, — молвил на то Смолокуров. — А то на мои именины на Марка Евангелиста, двадцать пятое число апреля месяца, ежели когда у меня на дому служба справляется, правят ее по «Общей минеи» — апостолам службу, а самому-то ангелу моему, Марку Евангелисту служить и не по чем.
— Можно будет подобрать, можно, — сказал Чубалов. — На этот счет будьте благонадежны.
— Ладно. Ежель на этот раз удружишь, так я коли-нибудь пригожусь, — молвил Марко Данилыч.
Герасим тут же денег у него хотел попросить, но подумал: «Лучше еще маленько позаманить его».
— Есть у меня икона хороша Марка-то Евангелиста, — сказал он. — Редкостная. За рублевскую[305] выдавать не стану, а больно хороша. Московских старых писем[306]. Годов сот четырех разве что без маленького.
— Ой ли? — с сомненьем покачав головой, молвил Марко Данилыч. — Неужто на самом деле столь древняя?
— Толк-от в иконах маленько знаем, — ответил Чубалов. — Приметались тоже к старине-то, понимать можем…
— Да не подстаринная ли[307]? — лукаво усмехнувшись и прищурив левый глаз, спросил Смолокуров.
Это взорвало Чубалова. Всегда бывало ему обидно, ежели кто усомнится в знании его насчет древностей, но ежели на подлог намекнут, а он водится-таки у старинщиков, то честный Герасим тотчас, бывало, из себя выйдет. Забыл, что денег хочет просить у Марка Данилыча, и кинул на его грубость резкое слово:
— Мошенник, что ли, я какой? Ты бы еще сказал, что деньги подделываю… Кажись бы, я не заслужил таких попреков. Меня, слава богу, люди знают, и никто ни в каком облыжном деле не примечал… А ты что сказал? А?..
— Ну, уж и заершился, — мягким, заискивающим голосом стал говорить Марко Данилыч. — В шутку слова молвить нельзя — тотчас и закипятится.
Марка-то Евангелиста не хотелось ему упустить. Оттого и стал он теперь подъезжать к Чубалову. Не будь того, иным бы голосом заговорил.
— Какая же тут шутка? Помилуйте, Марко Данилыч. Не шутка это, сударь, а кровная обида. Вот что-с, — маленько помягче промолвил Чубалов.
— А ты, земляк, за шутку не скорби, в обиду не вдавайся, а ежели уж оченно оскорбился, так прости Христа ради. Вот тебе как перед богом говорю: слово молвлено за всяко просто, — заговорил Смолокуров, опасавшийся упустить хорошего Марка Евангелиста. — Так больно хороша икона-то? — спросил он заискивающим голосом у Герасима Силыча.
