Иван Шмелев - Том 8. Рваный барин
Декабрь 1917 г.
(Русские ведомости 1917. 28 дек. № 276 С. 2–3)
У живого камня
На широкой лужайке, под господским домом с облупившимися колоннами, сидело человек пять солдат из земского лазарета. В первый раз вышли они в теплый погожий день сентября и сделали прогулку – осматривали имение. Имение было старинное, с парками и прудами, и когда-то принадлежало графу Хлебоперу, а может быть и Рибоперу. Теперь им владел сахарный заводчик. Осматривали развалившиеся каменные конюшни с облезлыми лошадиными головами на воротных столбах, скотный двор с каменными бычьими мордами, позлащенный липовый парк, с посвистывающими синицами. Побывали у толщенного дуба, которому за пятьсот лет, поглазели на тихий пруд с островком, где стояла сквозная беседка на четырех колонках под круглым куполом-крышей, с каменной «голой бабой» между колонок, и, наконец, порядком устав, расположились на луговине у памятника. Так назвал кто-то из них почерневшую статую.
– К памятнику, ребята!
Был предвечерний час. На лужайке было золотисто-светло от пруда и желтевших кленов. Тихо падали золотые листья на пруд. Краснела на островке калина. Хорошо было посидеть в тиши, слушать синиц и неуловимый осенний шелест.
Солдаты подковыляли к памятнику. Трое было пехотных: двое в годах, бородатые, с темными лицами, и совсем парнишка, в немецкой каске, на костылях; четвертый – худой, чернявый, словно длинная головешка, артиллерист, с забинтованной шеей; пятый – франтоватый писарь, отравленный газом: он покашливал и сердился.
– Статуя это, а не памятник! – сказал он и плюнул на каменную ногу с отбитым пальцем. – Для красоты, сукины сыны, ставили на пустом месте. У крепостных избы не крыты были, а они тыщи за это художество платили – галкам гадить!..
Стали глядеть на статую.
– Голую девку ташшить! – сказал пожилой солдат, с поджатой ногой, оперся на желтый костыль под мышкой, чтобы было удобней, и аккуратно высморкался. – Это чего ж так? И мужик-то голый…
– Листком закрыто… И у ей за коленкой-то не видать. Занятная машина… – сказал другой бородач. – Девчонке-то носик отшибло, курносенька стала…
– Тошша, а ничего, наглядно. Куда ж он и волокет-то?..
– Для каких делов надоть, туды и волокет… – сказал артиллерист. – У нас, в третьей батарее, старший фейерверкер был, Груздев… очень похож. С бабами разговору не любил. В Питере, в Ермитаже, этого товару много. Называется искусство.
– И на пруду такая! – показал на островок парнишечка.
– А чьими все трудами, надо спросить?! – сказал с сердцем писарь. – Наши деды при крепостном праве все это установили, а они им на конюшнях шкуру спускали! Я читал такую книгу, что…
– Ну, это итальянцы делали! – отозвался от пруда человек в черной шляпе колоколом, ловивший рыбу.
Солдаты поглядели и перемигнулись.
– Не лю-бит!
– «Похи-щение… – читал артиллерист на мраморе, – Про-зер-пины!» Прозенпиры…
– А-а… похищение! – сказал с интересом бородатый. – Может, от родителев уволок. В бане, што ли, мылись, голые-то? В старину обчая была… И девка-то в простынке…
– Гм! – отозвалось с бережка.
Солдаты посмотрели. Рыболов согнулся совсем и трясся: смех его разбирал.
– Погоди, почему – в бане? А собаки почему? Одна собака, а две головы! Что-нибудь такое…
– Так придумано, художники есть фантастические… – сказал писарь. – Надо денег зашибить, вот и старается. А господам только давай чего чудней, для фантазии. «Работа Нава-ли-ни!» – прочитал он. – Ну, понятно, итальянской работы.
– Вот он и навалил – пожалуйте деньги! – засмеялся молодой солдатик с поджатой ногой в туфле, шустро опрыгивавший на костылях статую. – Во, откуда здорово-то! Тут У ней все видать!
Подошли, оглядели и похвалили. Паренек даже размахнулся, будто хлопнул: не достать.
– Чисто обточено, живая видимость. На польку одну похожа, под Вильной стояли. Заходили в шинок, – полька, годов семнадцати, белюсенькая, Зоська. Ну, строгая! Прапорщик стал по-ихнему говорить – заплакала, – папашу у ней убили…
– Притворяющая есть, знаю я всех полек, – сказал артиллерист. – Я по всем краям жил. Бывало, скажешь: католик-католик, плюнь на столик! – завьется, не дай Бог! В Галиции фольварком проходили, приходили в такой же вот сад-парки. Статуи обязательно стоят! Богу молятся которые, которые яблоки едят, которые так стоят, без дела. Мы с Груздевым по ним били, на сорок шагов! Отщелкивает, крепкий! А как стали австрийцы восьмидюймовыми крыть, – всех посшибали. Там этого товару побито – не счесть.
– А здесь сами свое доканчиваем… – сказал с бережка в шляпе.
– Вы в каком это смысле? – откликнул писарь. – Если нотацию читаете, так мы вас не просили!
– Не нотацию, а говорю, что надо. Перед лазаретом каменный лев лежит, а кто-то уж ему челюсть отбил сапогом. Даже каблук отскочил, валяется. Это называется озорство!
– А позвольте спросить: это ваш лев?
– Это наш лев! – сказал рыболов резко, не поворачивая головы. – И ваш, и мой. Над ним человек работал, известный художник, а пришел солдат – р-раз, сапожищем! Труда не умеете уважать!
– Очень странно рассуждаете! Рыболов замолчал.
– Много он про труд понимает! – сказал артиллерист. – Рыбку ловить да папироски палить! Их теперь жгет, нам свобода досталась через революцию всего народу. У нас тоже, в Пензенской губернии, имении Островумова… землю сдает по тридцать рублей всю, а сам только рыбку ловит. Всю именью дочиста разбили, брат писал. Убег! Рыги все пожгли, хлеб поделили. Будя, похозяйствовал. Сам бы побег, дай срок… Закрутил письмо, чтобы отписали, чего моим пришлось. Быки у него были породистые… Коровы этой вот масти, голанской, – маленькие рожки, сами черные.
– Это важный вопрос, – сказал писарь. – Специализация земли и всего инвентаря! Я, например, должен сказать, что через эту несправедливость ничего не имею. Я конторщиком в громадном имении был, все порядки знаю. И про крепостное право знаю все подробности. Если бы, товарищи, вам все рассказать, как у господ Каповицких дела делались, как им именья попадали… ни порошинки бы им не оставили!.. Барыня в Ницце сто семьдесят пять тыщ в год на платья прожигала, – в книгах по бухгалтерии писали. За собачку десять тысяч заплатила, чтобы в кармашек прятать, мышиной породы… Лесов на десятки верст, собственная железная дорога, а прута не дадут! Статуев этих!.. Для лошадей конюшня триста тыщ! Собакам памятник с электрическим освещением…
– А людям, небось, пятачка не додадут!
– Управляющий два миллиона нажил да три имения!..
– Уж кто про эти безобразия знает – так это я! – сказал артиллерист, присаживаясь под статуей. – Сажайся, товарищи.
Все расположились в кружок, закурили. Один бородатый растянулся на спину и поставил негнувшуюся коленку. Поздняя, черно-красная бабочка попорхала над ними и села на коленку. Паренек поймал ее осторожно за крылышки, подул и пустил. И смотрел, как она летела над прудом.
II– Синицы-то как, – начал артиллерист. – Погожая осень будет. Вот и говорю. Я все края прошел, по всяким эконо-миям, всего наслушался, навидался. Жил, например, я в Калужской губернии, в конюхах. Дом, сто годов ему, в четыре этажа, как монастырь… Дугами крылья по три этажа. Напротив дома роскошная луговина в три десятины и все каменным забором обведено, с дырками по рисунку. Камень-то что-о! Огромадную крепость можно ставить – не уберешь! Сто три комнаты, в каждой сколько небели на сколько тыщ, замечательной ореховой да карельской, на всяких ножках. Такими… винтовые ножки есть, как вот штопор! А то пузатые, а то горбатые… столики из кусочков, как вот одеяло из лоскутков, египетской работы! Есть столы, глядеться можно. Есть такого дерева, что мухи дохнут от воздуха, ей-Богу! Мертвое дерево называется… как гробом пахнет старинным. Небель барин один в музей торговал, четыреста тыщ давал – не отдали! Теперь знак вопроса: кто ж все это исхитрился удержать?!
– Понятно, кто, – сказал бородатый. – Я энти все дела небельные хорошо понимаю. Дед столяр был, у Шмита жил, а до него у барина, дворовый – крепостной зависимости. Он ему такие штукатулки делал секретные, а одну уделал такую, что голова!., старикова голова, а ближе глядеть страм-но! Из разного дерева бабы наделаны голые, спутаны руками-ногами. Я счас про ево расскажу…
– Нет, ты мне дай сперва сказать про дом! Генерал Болдырев был сперва барином, сто лет прошло. Ему царица подарила за подхоящие дела, понятно…
– Самое их дело.
– Хороший был кобель, во какие сапоги носил! – показал артиллерист на костыле мерку. – Портрет его видал в золотой раме – мо-орда! Носина, как осина, глазищи выпучены, чисто бляхи оловянные, а волосы мукой тогда присыпали для чистоты, сволочи! А брюхо было… бочонки там показывают, пиво пил, – так ему этот самый бочонок выпить. Вот такой вот, как селедошный, за день задувал! Гроб на лестнице заворотить не могли, на канатах спускали!
