Федор Сологуб - Том 5. Литургия мне
Катя приложила руки к своим пылающим щекам.
– Называйте меня как хотите, – сказала она, – я достаточно молода для того, чтобы и чужие люди иногда забывали, что я уже не девочка.
Чуть-чуть усмехнувшись на слово «чужие», Ронин продолжал:
– Вы говорите, Катя, – достойная жизнь! С детским идеализмом вы мечтаете о жизни, полной подвигов.
– А разве нет такой жизни? – спросила Катя. – Разве мы не слышим о подвигах?
Ронин пожал плечами.
– Конечно, – сказал он, – но что же делать, если не каждый способен быть героем! Да и никто не обязан быть героем. Мы живем как умеем, берем жизнь как она есть, а не как она должна быть. Если нет нам достойной жизни, разве и эта жизнь, такая как есть, не хороша? Солнце греет всех одинаково, и прекраснейшие розы благоухают не для того, кто их достоин, а для того, кто может их купить.
– Не надо, не надо так говорить! – воскликнула Катя.
– Почему не надо? – спросил Ронин.
– Разве эти слова не обжигают вам губы? – ответила Катя вопросом и пристально посмотрела на Ронина.
– Послушайте, Катя, – тоном ласкового убеждения заговорил Ронин, – вот, я спас свою жизнь, сумел спасти, – Катя, как вы думаете, если бы вы были со мною, сумел ли бы я спасти и вас?
Катя засмеялась и промолчала.
Ронин говорил нежно и страстно, и глаза его потемнели и приняли повелительное выражение:
– Катя, любите меня, любите. Катя, хотите разделить мою судьбу, мою жизнь, – все, что я имею?
Катя постояла с минуту молча, с опущенными глазами. Потом сказала:
– Я люблю вас, вы это знаете, и потому мне было так больно в эти дни. Я думала, что никогда больше вас не увижу. Может быть, так было бы лучше. Но вот мы встретились. Люди не отвернулись от вас.
– Как же бы они посмели отвернуться! – воскликнул Ронин. – Разве они сами – герои? Где же их самоотверженные поступки? Это все – сытые люди, Катя. Они любят жизнь они «к ее минутным благам прикованы привычкой и средой».
– Да, – сказала Катя, – вы – самый сильный из тех, кого я знаю. Я люблю вас опять. Если вы не боитесь, что к моей любви будет примешиваться и другое чувство, хорошо, я буду вашею женою.
– Я знаю, о каком чувстве вы говорите, – сказал Ронин, – но, милая Катя, мы все более или менее презираем себя и других, презираем потому, что вся наша жизнь слагается из ряда поступков ничтожных и порою нехороших. И по улице не пройдешь без того, чтобы одежда не запылилась, а уж душа наша, что о ней и говорить!
Он смотрел на Катю нагло-веселыми глазами, любуясь тем, как нежно румянятся ее щеки. Потом вдруг он привлек ее к себе и поцеловал прямо в губы.
Катя не сопротивлялась. Она знала, что это не опасно для ее платья и для ее прически. И точно, Ронин тотчас же отпустил Катю, распрощался с нею корректно и ушел.
Катя опять поднялась в беседку и долго смотрела, как он неторопливо шел по улице, спокойный и элегантный. Потом она вернулась в гостиную. Там было теперь только трое – отец, мать и Мери Дугинская.
Катя, отодвинув синюю портьеру, остановилась в дверях и спокойно сказала:
– Папа, мама, тетя Мери, Ронин сделал мне предложение, я дала согласие.
Все радостно засмеялись. Мери Дугинская воскликнула:
– Но послушайте, как она спокойно говорит это! Точно ее пригласили на тур вальса!
– Она у нас невозмутимая, – сказал отец, опять по-прежнему великолепный и веселый.
Все были рады. Папа, мама, тетя Мери целовали и поздравляли Катю. Катя казалась невозмутимо-счастливою.
А вечером, оставшись одна, Катя долго плакала. Она думала, что любит Ронина, но и презирает его. Как же ей всю жизнь прожить с этим человеком?
Не лучше ли убить себя?
У Кати был маленький, очень красивый револьвер, всегда заряженный, – ее самый большой секрет от родителей. В эту ночь Катя не раз вынимала хорошенькую стальную игрушку. Она даже прикладывала холодное дуло то к виску, то к тому неширокому месту на груди, под которым тогда усиленно начинало колотиться испуганное сердце.
Прикосновение холодной стали к горячему телу каждый раз было тупое и жесткое. Каждый раз Кате было страшно сделать то маленькое движение пальцами, которое вызовет смертельный выстрел.
Когда под утро, подойдя к окну, Катя увидела розоватый налет зари на вскипающей пене волн, она почувствовала всем своим ослабевшим от бессонницы телом, что не умрет и не откажется от счастья с Рониным. То слабое презрение к самой себе, которое почувствовала Катя, потонуло в остром и радостном чувстве любви к своей жизни и к ее благополучию и довольству.
«Расталкивая тех, кто послабее, там, в ужасную ночь, он выбился к жизни. Ну что же, – думала Катя, – вот, люди перестанут его осуждать. Люди думают, что их жизнь – борьба за существование. Сильные побеждают, будет и он всегда победителем».
Засыпая, Катя упрямо думала: «Ну и пусть, пусть буду презирать и его, и себя, – и все-таки буду счастлива».
Катя осталась жить, – не для того, чтобы жить достойною и прекрасною жизнью, сливая свою волю и свою жизнь с волею и с жизнью множеств, а только для того, чтобы выйти замуж за богатого, молодого, красивого, любимого ею человека и вместе с ним наслаждаться радостями себялюбивого существования, наслаждаться всем, что можно купить за деньги.
Грубая, жестокая жизнь еще раз торжествовала свою победу над очаровательною мечтою о высоком подвиге.
Крутильда и семь других
В это ясное апрельское утро Стакан Иванович проснулся как всегда, под гудящее пение жены своей Крутильды. Занавески уже были отдернуты, в спальне было светло, и из открытой фортки веяло холодом, и слышен был шум голосов на дворе.
Низким контральто, не то чтобы приятным, но привычным Стакану, Крутильда пела за его спиною, – он лежал у стены на правом боку, спиною к Крутильде. Давно знакомые слова на привычный мотив слушал Стакан не без удовольствия. Крутильда пела:
Любви неодолима сила.
Противиться кто смеет ей?
Она Стакана превратила
В прекраснейшего из мужей.
Улыбка озаряла помятое сном и пятью десятками жизни, но все же счастливое лицо Стакана. Не поворачиваясь к Крутильде и даже пока еще не открывая глаз, Стакан Иванович запел ответный куплет. Голос у него был резкий тенорок, Стакан часто фальшивил, высокие ноты брал тончайшим фальцетом, – но едва он запел все те же, сотни раз повторенные слова, на смуглом Крутильдином лице показалась улыбка. Крутильда легла поудобнее, подложила под голову полные, крепкие руки, смотрела в розетку потолка почти немигающими, темно-серыми, крупными глазами и слушала. Стакан пел:
Любви непобедима сила.
Противиться не думай ей.
Она меня преобразила
В счастливейшего из мужей.
И повернулся на спину, чтобы вместе с Крутильдою пропеть, – она:
Стакан прекраснейший из всех мужей.
А он:
Да, – я счастливейший из всех мужей.
После краткой паузы запела опять Крутильда:
Любви непобедима сила,
Она капризнее всего,
Она служанку превратила
В царицу дома твоего.
И опять, отвечая ей, запел восторженно и громко теперь уже совсем проснувшийся Стакан:
Любви неодолима сила
И прихотливее всего.
Она Крутильду превратила
В царицу сердца моего.
И потом опять запели вместе, – она:
Да, я – царица дома твоего.
А он:
Да, ты – царица сердца моего.
Это пение было как бы призывным сигналом. Едва замолкли, замерев на высоких нотах, последние звуки любовного дуэта, как тотчас же в дверь постучались.
– Войдите, – крикнула Крутильда голосом громким и веселым.
Явилась горничная, молодая, веселая девушка с необыкновенно правильно-круглым лицом, румяная, чуть-чуть курносенькая, чуть-чуть веснушчатая, по прозвищу Сыр-Дарья.
Она сказала, остановясь у дверей:
– Стакан Иваныч, Крутильда Малофеевна, с добрым утром. Сегодня третий день праздника.
– Знаю, знаю, – отвечала Крутильда.
Стакан, как всегда забывая значение этого дня, проворчал:
– Ну, так что ж?
Сыр-Дарья пояснила:
– Званы нонче к обеду семь других. Как всегда, на третий день.
Крутильда весело улыбалась. Стакан нахмурился. Крутильдина затея – раз в год собирать семь других – никогда ему не нравилась, хоть он и подчинялся этому без спора. Иногда он думал сердито: «Хоть бы их ветром каким сдунуло, хоть бы к черту в пекло».
Но ни одна из семи других не умирала, не уезжала в другой город. Какое-то странное чувство заставляло их каждый год принимать приглашение счастливой соперницы и приезжать на ее пир.
