Анатолий Найман - Каблуков
Не в личных интригах "петербургских друзей" твоя судьба, а в собственной ее интриге. Убожество режима и интригу сделало серой. Обличители, начиная с Нины Львовны, обличали правильно, звучали внушительно. Но исполнители были - не Блок, не Кузмин, не Вячеслав Великолепный. Первые же кадры, честные, живые, фильмов, снятых по честным, живым сценариям, удручают именно этой честностью и живостью. Как чертежи пятиэтажек, не допускающие даже возникновения мысли о каком-нибудь Бердслее. Как голос станционного радио - отменяющий Уайльда со всеми его потрохами. Кто хоть когда-нибудь брал из чужих рук, тот навсегда, при всей своей натуральности и даже с вызовом независимости, себе чужой. А кто, скажите, не брал? Потому мы и не портим игры, никогда, потому и становимся секретарями и лауреатами, при любых правительствах. Или их друзьями.
О-о-о, пошло нытье. Всё сантименты да слезы - немужественно как-то, невзросло. Бестактно и неуважительно по отношению к тем, кто ни от чего такого не нервничает и тем более не плачет. Короче: бросаешь ты гранату? или рассуждаешь, бросать ли? или объясняешь, почему не бросать? Не хватает еще подсунуть религиозности: дескать, живем в христианской цивилизации с возлюблением ближнего. Христианство - жестоковыйно, просто его тугошеесть более аморфная, чем кремниевость иудеев. Даже протестанты недостаточно прокалены. Жесткость необходима для цельности веры. Все равно во что. Сочувствие, ласка, помощь, если не врожденные, не качества души, не натура, приглашаются разве что сопутствовать вере - только чтобы сделать ее привлекательнее. Ларичев - наглядного сильного ума, однако как личность - с дефектом, вроде пивших или коловшихся в молодости. "Вы что, здесь живете? женитесь?? ищете систему??? Велик только писатель Строчков - у которого давным-давно уже едят экскременты, совокупляются с козами и трупами!" Строчков - велик в мире, который Ларичев создает под себя.
Религия как религия. Хотя мир - хилый, церковь - хилая. Один у них козырь - Шурьев, не крупный, между восьмеркой и девяткой, старый, ездит на спущенных шинах, но еще с остатками молодого, обаятельного таланта. "Духовный лидер пятидесятых". Потому что шестидесятых были уже Евтушенко-Вознесенский-Рождественский. Не то что он презирает людей, а - все равно, презирает или кого-то любит - они для него лишь обладатели чего-то, что можно взять. Тоже вера. Книжку с полки, пятьсот рублей без отдачи, факт-другой для книги воспоминаний. Этим - и природной, видимой всем одаренностью он от них отличается. А энергией того, что общее, продвигается вместе с ними - куда там могли они продвинуться: в победители конкурса, в жюри, в политические эксперты. (Элик клялся, что видел его на Невском в День Победы увешанным орденами и медалями.)
Катастрофически не укладывается жизнь в сценарий. Все торчит, как из-под захлопнутой крышки запихнутое в спешке в чемодан. Ларичев, Шурьев. А где их жены? А лыжи в Кавголове, ровный бег, подъем-спуск, финские крепления "ротафеллы"? А каток ЦПКиО, коньки "Спорт" с длинными лезвиями и клеймом "ин-т Лесгафта", купленные за десятку на трамвайной остановке? У вора: надвинутая на глаза кепка, поднятый воротник. (Кино.) А крокет, полный набор: проволочные воротца, деревянные шары и молотки с полосками красной и синей краской, одна, две, три, четыре?.. Твои сценарии - мемуары: это он услышал еще во времена "Отелло". И десятилетиями что-то в этом роде доносилось. Каждый раз не ленился отвечать: нет, мемуаров я еще не писал. Как будто преудпреждая, что напишет. Тоже "сценарием". Приготовление жизни к взрыву. В котором погибнут все персонажи мемуаров.
А рябина-то все-таки есть на этой улице: вон краснеет и вон, а под девятиэтажкой целая рощица. И вдруг наискось над головой - на Киев? на Тулу? если конкретно, так на "Спортмастер" на той стороне эстакады - клин журавлей. Поздновато в этом году, так ведь и тепло, как летом. Два года с половиной тому назад смотрели с Тоней, как они летят над лугом, от песчаных карьеров к заречному лесу. В обратную, стало быть, сторону. Девятого мая. Береза под окном была вся в сережках, длинных и на вид тяжелых, индийских. Листиков было чуть-чуть, только чтобы прокрасить прозрачный зеленый фон. Сережки, коричнево-оранжевые, сильно раскачивались под ветерком одновременно как колокольчики и их языки. Каблуков сказал: "Эти - секунды, а эта, - показал на клин, - большая стрелка: часовая, годовая, стовековая". Тоня отозвалась: "Помнишь? - И заговорила чужим, кого-то напоминающим, - а кого? - голосом: - Время - деньги. Вещи, пролежавшие некоторое время, приобретают в цене в десятки и сотни раз. Мебель, одежда, безделушки, монеты, даже сами денежные купюры". Тети Нины собственная шутка. Обожала повторять, тысячу раз, наверное, повторила. И я каждый раз обожала тетю Нину".
XXIX
Ксения как будто не сдвинулась со вчерашнего дня. Или уже с позавчерашнего? Так же лежала на плоской подушке, правая нога откинута в сторону, ступня приподнимает край одеяла. "Я еще одну смешную историю для тебя вспомнил, - сказал Каблуков. - Надо человеку давать лет сорок дополнительных. Только для рассказа историй. С подпиской, что ничем другим заниматься не будет. Жить не будет, только рассказывать. Так вот, был еврей - двойник Сталина. Его сажали в машину вместо оригинала, на случай теракта. И после смерти того он рехнулся: решил, что тот в Мавзолее протухнет и его положат в саркофаг". Она усмехнулась, не весело, из вежливости. "Могу песенку, когда-то слышал, дети пели в электричке. "Как"... Это запевка "как", она за ритмом: "кък". "Кък вологодские ребята. Захотели молока. Им сказали под корову. Они сели под быка. Тянут быньку за пыпыньку..." И так далее. Тянут быньку - кульминация... Смешно же. Нет?"
Наконец спросил по-человечески: "Ты что-нибудь делаешь? Читаешь? Днями". "Читать не могу. Музыку слушаю". Показала на приемничек на тумбочке в изголовье. "Четвертый концерт Бетховена передавали. Там во второй части оркестр заявляет свое - ад, зверь, неопровержимо. Рояль не опровергает, сочувствия не просит. Просто говорит свое. Чисто. С полным отсутствием желания "что-нибудь с этого иметь". Убедить, спастись, выжить - ничего. Из-за этого зверь рык хотя и повторяет, а задумывается. Оркестр и рояль действуют между собой напрямую, без посредников. Юдина и Зандерлинг. Юдина делает то самое, про что Бетховен сказал: если есть вечность, то что такое наше величие, признание, высокое мнение и прочее?"
Каблуков проговорил: "А я вчера думал: кому позвонить? Некому. Есть кому, но позвонить, набрать номер, "алё" произнести - неохота никому. Вдруг: маме! Ну и что, что туда, какая разница? Я про Вайнтрауба написал потому, что история непреложная. Как любая библейская. Универсальная история человека. Собственно говоря, только поэтому и еврея. Честно сказать, сил нет. Я как избитый, как ограбленный, в засаду попавший. Бьют слегка, покалечить или убить боятся. Подкарауливших знаю в лицо: кому-то насолил, в суде против свидетельствовал, про кого-то написал. Я не отвечаю. Потому, что сил нет, особенно в груди, вокруг сердца. Сердце мое яко воск, таяй посреде чрева моего. И потому, что десятилетиями готовил себя не отвечать... Чего ты плачешь? Ну прости же. Сколько я тебя прошу! Бывает же. Сошлись обстоятельства. Сколько же мне каяться? Ты плачешь, мне тошно. Тошней некуда. Зачем все это?" Она произнесла неторопливо: "Возможность плакать вы у меня не отнимете. Хоть это не в вашей власти".
Он опять вытер ей слезы, салфеткой, поднес к носу, заставил высморкаться. Лицом показал, что, видишь, высморкалась, а это ведь смешно само по себе. "Все неправильно. Нельзя быть удрученными беспросветно. Женщина, вы что, не знаете: мужчины могут оступаться. Они слабцы. Что на вид гладиаторы, то тем их жальче. Как подраненных львов. Их надо прощать. Немного презирая". Помолчал и прибавил, голосом уже сухим и бесцветным: "Надо давать им шанс. Ладно, взорву я все это. Обещаю. Никакой "безграничной свободы", никаких "этранжеров". Только потому, что обещаю, взорву".
Она сказала: "Я вас понимаю. Я не против. Я не "за", но и не "против". Не потому, что раз они так, то мы вот этак. С вилами на несправедливость. А потому, что мы - мы. Каблуков. Ксения. Как в "Укрывающем небе": сесть на пароход и уплыть в Африку. В Овраг. В Сахару. Туда, где обыденность еще в цене. Простой глоток воды стоит тифа. Нельзя же, чтобы не заболеть, принимать заранее таблетку. Если заболел, другую. Нельзя же требовать от жизни всегда выздоравливать. Мы выздоравливаем - и от этого погибаем. Не от ислама, не от бомбы, не от озоновой дыры. Мы погибаем оттого, что не рискуем ради жизни. Хотим жить, не живя. А? Я не права? Экзистенциализм - милый, талантливый, честный. Но лучше обходить стороной те места, где можно столкнуться с Сартром. Лучше сесть на пароход и уплыть туда, где его нет. Грубо, по-американски. Не рассуждая. Живя. Перебив пробирки. Разгерметизировав батискаф. Я не против". "Я, если правду, давно за", сказал Каблуков.
XXX
