Якуб Колас - На росстанях
- Складно говоришь, - сказал Иван Тадорик. - А может, до этого и не дойдет, а если дойдет, то действительно у тебя неплохая мысль. И знаете, хлопцы, что? Мы очень хорошо сделали, что исправили "бороться с царским строем" на "бороться с царским режимом".
- Э-э! - махнул рукой Ничыпар. - Есть поговорка: "То ли умер Гаврила; то ли его болячка задавила". То же самое и здесь. Строй, режим - один черт.
- Ну, нет, брат, извини! - запротестовал Тадорик. - Строй - одно, режим - другое. Строй - это система, политическая направленность, нечто общее, а режим - только часть общего, частное.
- Я талмудистом никогда не был и в такие тонкости не вдаюсь. И следователь не будет устанавливать границу между выражениями "царский строй" и "царский режим", - ответил Ничыпар.
- Все-таки "режим" в некоторой степени смягчает первый и самый опасный для нас пункт постановления, записанного в протоколе, - поддержал Тадорика Лобанович. - Но в целом он рекомендует нас как "крамольников". Ну, да ладно! Вот что, хлопцы, - перевел Лобанович разговор на другую тему, - всем скопом идти на станцию не годится, давайте лучше разбредемся потихоньку. Мой поезд отходит на полчаса раньше, чем ваш, - обратился он к Янковцу, Лопаткевичу и Гулику, - вот я один и побреду. Возьму билет и поеду, а потом вы. Правда, Лопаткевичу и Гулику бояться нечего: ведь они невинны, как божьи агнцы, их подписи не стоят под протоколом.
"Божьим агнцам" не совсем приятно было слышать это, но в душе они радовались, что сухими вышли из воды.
Учителя согласились с Лобановичем. Разбудив Деда Хруща, они подошли со своим другом к самому озеру, откуда уже было недалеко до станции, и простились с ним. Ничыпар Янковец на станцию совсем не пошел. Он взял под руку Садовича.
- Знаешь, Бас, давай прогуляемся в Панямонь.
У Янковца сложился по дороге свой план. Когда они остались с Садовичем наедине, Ничыпар сказал:
- Добром вся эта история не кончится. Тебе же придется хуже, чем другим. Ты давно на подозрении у полиции, и начальство смотрит на тебя как мачеха. Полиция знает и о листовках, которые мы разбросали в окрестностях Микутич. А то, что нас накрыли в твоей школе, еще увеличивает твою ответственность. Так вот что я надумал - давай махнем в Америку. Денег у меня немного есть, сговорчивого агента мы найдем. Раздобудет нам паспорта, и мы двинем, пока не поздно, взяв всю вину за учительский съезд на себя, о чем и сообщим полиции.
Садович, несмотря на всю свою горячность, некоторое время колебался.
- Черт его, брат, знает... Никогда об этом не думал, - признался он.
- А ты подумай. Лучше ветру в чистом ноле, чем за высокой оградой.
Садович немного помолчал, подумал, а затем решительно и с увлечением проговорил:
- Согласен! Чем черт не пахал, тем и сеять не стал. Хоть свету увидим!
Свой сговор держали они в строгом секрете и только месяца через два, уже из-за границы, прислали ближайшим друзьям весть о своей эмиграции.
XXIX
Лобанович остался один. В первые минуты его охватила печаль о друзьях, с которыми он недавно простился. Особенно жалко было Янку Тукалу и Алеся Садовича. Четыре года пробыли они в учительской семинарии, связанные самой тесной дружбой. Лобанович всегда с удовольствием вспоминал многие картины их совместной семинарской жизни и незапятнанные переживания той юношеской дружбы.
Янка Тукала проводил Лобановича до самой железной дороги. Здесь они остановились. Янка надумал пойти в свою школу, пересмотреть на всякий случай книги и брошюры. А затем он снова вернется в Микутичи к Садовичу либо пойдет к своим родителям.
- Ну, Андрейка, - торжественно проговорил Янка, держа руку друга в своей, - пусть будет над тобой благословение святой горы!
- Прощай, Янка! Не горюй, братец, и не подставляй спину ветру, когда он подует на тебя, а иди навстречу ему, - так говорит тебе верханский Заратустра. Пиши мне, а я тебя письмами не обижу.
Народу на вокзале было мало. Лобанович взял билет, окинул взглядом станцию. Ничего подозрительного ни здесь, ни на перроне он не заметил. Но поговорка гласит: "Кто поросенка украл, у того в ушах пищит". До прихода поезда оставалось минут двадцать. Лобанович подошел к буфету, взял бутылку пива и закуски. Выбрав укромный уголок, присел за столик. Выпил стакан и другой. Две бессонные ночи утомили его. За все это время он ни разу даже не прилег. Выпитая бутылка пива одурманила голову. Сладостно-печальное настроение овладело им. Он вспомнил свою мать, братьев, сестер, дядю Мартина. Отправляясь в Микутичи, он собирался проведать их. Но собрание окончилось так, что показываться на своем родном пепелище было тяжело. Что скажет он дома? Там наверняка уже известно, что их Андрей был в Микутичах, известно, чем все кончилось. Его поймут и хотя, может, немного обидятся, но сердиться не будут.
Входя в вагон, Лобанович вспомнил и Янку Тукалу, как последнюю нить, которая связывала его со здешними дорогами и друзьями. Где теперь Янка? Плетется где-нибудь один в свою Ячонку и, вероятно, ощущает одиночество, страх и тревогу перед неведомыми событиями грядущих дней... Как хотелось еще раз посмотреть на своего рассудительного друга, пожать ему руку и сказать: "Янка, держись! Не опускай голову! Иди смело навстречу завтрашнему дню!"
Без малого в полдень прибыл Лобанович на свою станцию. Попалась и подвода, но учитель пожалел денег, - ведь неизвестно, что будет дальше, - и зашагал домой. Он выбрал самую короткую дорогу до Верхани, которая оставляла в стороне хутор Антонины Михайловны. Хотелось скорее очутиться в своей школе и отдохнуть, - ведь уже третьи сутки учитель не спал, оставаясь все время на ногах. Чувствовалась такая усталость, что даже трудно было собраться с мыслями, обдумать все, что произошло за последние три дня.
Наконец дорога кончилась. Вот и школа, и волость напротив нее. Как обрадуется писарь Василькевич, когда узнает о провале своего несносного соседа!
- Вернулся мой странничек! - радостно встретила бабка Параска учителя. - Ну, как же вам ездилось?
- И ездилось, и ходилось, и вот вернулся.
- Ну и слава богу!
Бабка Параска пошла в кухню собирать обед.
Когда Лобанович вошел в свою квартиру, Турсевич сидел за столом, обложившись учебниками. Он порывисто вскочил, шумно встретил приятеля, крепко потряс ему руку.
- Явихся еси?- на церковнославянский лад спросил он путешественника и, посмотрев на него, добавил: - Что-то, братец, ты плохо выглядишь!
- Эх, друг ты мой сердечный, таракан запечный! Дай боже никогда не являться тебе домой так, как я!
Турсевич сразу увял, от его приподнято-восторженного настроения не осталось и следа. Он еще раз окинул взглядом Лобановича, словно желая прочитать его сокровенные мысли, и уже другим тоном спросил:
- А что случилось?
Лобанович без всяких хитростей, прямо и правдиво рассказал обо всем, что произошло в Микутичах.
Помрачневший Турсевич молча слушал приятеля. Тяжело было у него на душе. Мысленно он осуждал молодых учителей, но говорить об этом не хотел. Когда Лобанович окончил невеселый рассказ, Турсевич сокрушенно покачал головой.
- Та-ак! - протянул он. - Дело, брат... гм... не того!
Вошла бабка Параска, быстро накрыла стол. Хотя при ее появлении учителя замолчали, она сразу заметила, что "монашек" приехал с недобрыми вестями, однако расспрашивать его о чем-либо при госте считала неудобным. Бабка вышла из комнаты и тотчас же возвратилась, поставив на стол холодник. Она знала, чем угодить учителю.
- Вот спасибо, бабка, за холодник! - сказал Лобанович, подсаживаясь к тарелке.
Бабка Параска глянула на него, вздохнула.
- Ешьте на здоровье! - И вышла из комнаты.
Турсевич уже пообедал. Он сидел, молчал в о чем-то думал.
- Ну что же, брат, - сказал, пообедав, Лобанович, - пойду спать. Как вышел тогда из дому, с тех пор и не ложился. Отдохну, а завтра виднее будет. - Он глянул на Турсевича и добавил: - Погулял казак на воле, надо и отдохнуть.
Турсевич причмокнул губами, печально покачал головой.
- Гулял и догулялся! Эх, Андрей... Ну, да ничего не поделаешь.
Лобанович остановился на пороге боковушки и сказал:
- Перемелется - мука будет.
- Может, мука, а может, и мука, - заметил Турсевич.
- А что такое мука? - спросил Лобанович и сам ответил на свой вопрос: Мука - это все то, что причиняет нам боль и неприятности. Вот нас выгонят из школы с волчьим билетом, отдадут под суд, посадят, может быть, и в тюрьму, либо вышлют, и мы будем мучиться. А разве таких мало? Разве миллионы простых людей не мучаются под пятой царских сатрапов, помещиков и тысяч других обдирал?.. Но для меня сейчас дороже всего на свете - сон.
Лобанович присел на кровать, снял ботинки, пиджак, положил голову на подушку и тотчас же уснул.
Турсевич остался один за столом. Покой его был нарушен, да и жалко стало приятеля. "А хуже всего то, что сам человек виноват в своем несчастье. Как поможешь ему? И что он этим доказал? Получил уже однажды предупреждение - так нет, ничему оно не научило его. А еще и гордится, словно совершил великий подвиг... Эх, брат, жизнь прожить - не поле перейти!"
