Алексей Писемский - Тысяча душ
Лицо Калиновича в самом деле просветлело.
- Что ж тебе говорили обо мне? - спросил он.
- Говорили, разумеется, что ты взяток не берешь, что человек очень умный, знающий, но деспот и строгий без милосердия... Что общество ты ненавидишь и что в театре ты, вероятно, ни разу не будешь, потому что предпочитаешь казни на площади сценическим представлениям; словом, все похвалы были очень серьезные, а обвинения - сущий вздор, на который я тебе советую не обращать никакого внимания, - присовокупила Настенька, снова заметив, что последние слова были неприятны Калиновичу.
- Нет, это не вздор! Дайте мне, капитан, вина! - проговорил он, обращаясь к Флегонту Михайлычу.
Тот сейчас же и с большим удовольствием налил ему.
- Это не вздор!.. - повторил вице-губернатор, выпивая вино и каким-то задыхающимся голосом. - Про меня тысячи языков говорят, что я человек сухой, тиран, злодей; но отчего же никто не хочет во мне заметить хоть одной хорошей человеческой черты, что я никогда не был подлецом и никогда ни пред кем не сгибал головы?
- Господи! Кто же в этом сомневается? - возразила Настенька.
- Все! - воскликнул Калинович. - И никто даже знать не хочет, что если я достигал чего-нибудь в жизни, так никогда ни просьбами, ни искательствами в людях, а всегда, наперед поймав человека в свои лапы, заставлял его делать для себя. Поступок с тобой и женитьба моя - единственные случаи, в которых я считаю себя сделавшим подлость; но к этому привело меня то же милое общество, которое произносит мне теперь проклятие и которое с ребячьих лет давило меня; а я... что ж мне делать? Я по натуре большой корабль, и мне всегда было надобно большое плаванье.
- Я ужасно досадую, - перебила Настенька, - что ты не сделался литератором: это настоящее твое было назначение по твоему уму, по твоему воспитанию и по твоему, наконец, взгляду на вещи.
Калинович почти вышел из себя.
- О, черт... эта литература! Менее чем что-либо она была мне всегда свойственна. И, наконец, если б я даже был каким-нибудь русским Байроном, Шекспиром - что ж из этого? На наших глазах мы видели, какая участь постигает у нас всех передовых людей на этом деле: кого подстрелят, кто нищим умрет на соломе, кто с кругу сопьется или с ума сойдет... Нет еще-с!.. Покуда у нас не вод поэтам и художникам[48]... Не ко двору они нам пришли... - Проговоря это, вице-губернатор остановился на несколько минут. Потом, как бы рассуждая сам с собою, снова продолжал, разведя руками:
- Более сорока лет живу я теперь на свете и что же вижу, что выдвигается вперед: труд ли почтенный, дарованье ли блестящее, ум ли большой? Ничуть не бывало! Какая-нибудь выгодная наружность, случайность породы или, наконец, деньги. Я избрал последнее: отвратительнейшим образом продал себя в женитьбе и сделался миллионером. Тогда сразу горизонт прояснился и дорога всюду открылась. Господа, которые очей своих не хотели низвести до меня, очутились у ног моих!..
- Все это я очень хорошо знаю и понимаю... - подтверждала Настенька.
Калинович между тем все больше и больше приходил в волненье и выпил еще вина.
- Послушайте, - начал он, беря Настеньку за руку, - я теперь немного пьян, и это, может быть, первая еще откровенная минута моя после десяти лет адского, упорного молчания. Вы, мой маленький друг, и вы, капитан, единственные в мире люди, которые, я желал бы, чтоб хоть сколько-нибудь меня любили и понимали... Послушайте! Знаете ли вы, что с первого дня моего брака я сделался чиновником, гражданином, как хотите назовите, но только уж больше не принадлежал себе. Я искал и желал одного: чтоб сделать пользу и добро другим; за что же, скажите вы мне, преследует меня общественное мнение? Богач - я почти веду аскетическую жизнь. Быв чиновником, я работал день и ночь, подкупал на свои деньги шпионов, сам делался фискалом, сыщиком, чтоб открыть какое-нибудь ничтожное зло. На настоящем моем посту я сломил губернатора, который пятнадцать лет тяготел над губернией и сосал из нее деньги. Отъявленного мерзавца, известного вам князя Ивана, я посадил за уголовное преступление в острог и, может быть, еще каких-нибудь пять или шесть взяточников выгнал из службы. И за все это... за то, что я очищаю губернию от подобного сора, меня же обвиняют... Двух-трех учителей, в честности которых я был убежден и потому перевел на очень ничтожные места и то мне поставлено в вину: говорят, что я подбираю себе шайку, тогда как я сыну бы родному, умирай он с голоду на моих глазах, гроша бы жалованья не прибавил, если б не знал, что он полезен для службы, в которой я хочу быть, как голубь, свят и чист от всякого лицеприятия - это единственная мечта моя... Это слава моя... Кроме этого у меня ничего нет в жизни... - Проговоря это, вице-губернатор закрыл лицо руками и склонил голову.
- Как сведешь все это в итог, - продолжал он каким-то озлобленно-насмешливым тоном, - так выходит далеко не пустяки - жить в обществе, в котором так еще шатко развито понятие о чести, о справедливости; жить и действовать в таком обществе - далеко не вздор!
- Кто ж с этим не согласится? Но зачем принимать так к сердцу? возразила было Настенька.
- Принимать к сердцу! - повторил с усмешкой Калинович. - Поневоле примешь, когда знаешь, что все тут твои враги, и ты один стоишь против всех. Как хочешь, сколько ни дай человеку силы, поневоле он ослабеет и будет разбит.
Разговор на некоторое время прекратился, и, так как ужин кончался, то капитан с Михеичем стали убирать со стола. Настенька с Калиновичем опять остались вдвоем.
- А что жена твоя? Скажи, пожалуйста, - спросила она.
Слова эти точно обожгли Калиновича. Он проворно приподнял голову и проговорил:
- С женой нас бог будет судить, кто больше виноват: она или я. Во всяком случае, я знаю, что в настоящее время меня готовы были бы отравить, если б только не боялись законов.
- Господи! Что ж это такое, друг мой, ты говоришь? - произнесла Настенька и, подошедши к Калиновичу, положила ему руку на плечо. - Зачем ты в таком раздраженном состоянии? Послушай... молишься ли ты? - прибавила она шепотом.
- Молюсь! - отвечал Калинович со вздохом. - Какое странное, однако, наше свидание, - продолжал он, взмахнув глаза на Настеньку, - вместо того чтоб говорить слова любви и нежности, мы толкуем бог знает о чем... Такие ли мы были прежде?
- Да; но что ж? Мы любим друг друга не меньше прежнего!
- Я больше, - проговорил Калинович.
- А я разве не тоже? - подхватила Настенька в поцеловала его.
Вошли капитан и Михеич. Она села на прежнее свое место. Некоторое время продолжалось молчание.
- Прощайте, однако, - проговорил вдруг вице-губернатор, вставая.
- Куда ж ты? - спросила Настенька.
- Домой, - отвечал Калинович. - Я нынче начинаю верить в предчувствие, и вот, как хочешь объясни, - продолжал он, беря себя за голову, - но только меня как будто бы в клещи ущемил какой-то непонятный страх, так что я ясно чувствую... почти вижу, что в эти именно минуты там, где-то на небе, по таинственной воле судеб, совершается перелом моей жизни: к худому он или к хорошему - не знаю, но только страшный перелом... страшный.
- Очень понятно это предчувствие, - возразила Настенька, - встретился со мной и, конечно, будет перелом.
- Нет, это не то! Прощай!.. Прощайте, Флегонт Михайлыч, - проговорил Калинович и пошел.
Настенька с некоторым беспокойством и с грустью проводила его до передней. Капитан бросился ему светить, а Михеич, подав ему шубу и взяв от Флегонта Михайлыча свечку, последовал за вице-губернатором до самого экипажа.
- Не ушибитесь тут, ваше превосходительство, сохрани вас господи! предостерегал он его, слегка придерживая под руку, и потом, захлопнув за ним дверцы в карете, присовокупил, расшаркиваясь на грязи: - Покойной ночи вашему превосходительству желаю!
- Спасибо! - сказал ласковым голосом Калинович и уехал.
Предчувствие его по приезде домой оправдалось. На слабо освещенной лестнице ему попалось под ноги что-то белое.
- Это что такое? - спросил он лакея, который встречал его.
- Ящик... барынин, - отвечал тот нетвердым голосом.
- Зачем же он тут?
Лакей еще больше замялся.
- Они уехать изволили, так в карету не установился, и оставили тут.
- Как уехала, куда? - спрашивал Калинович, продолжая идти.
- В дорогу, должно быть, на почтовых... Письмо там на вашем столе оставлено, - отвечал лакей совсем уж бледный.
Вице-губернатор, наконец, остановился и посмотрел ему несколько времени в лицо.
- Гм! - больше простонал он и, переведя дыханье, прошел в свой кабинет. Там действительно на столе лежала записка от Полины. Она писала:
"Последний ваш поступок дает мне право исполнить давнишнее мое желание и разойтись с вами. Если вы вздумаете меня преследовать и захотите силой заставить меня жить с вами, я обращусь к правительству и буду у него просить защиты от вас".
