Николай Чернышевский - Пролог
Однажды, вернувшись домой на рассвете. — вероятно, от актрисы, принявшей его в число своих поклонников, он проснулся очень поздно. «Ушла Шарлотта Осиповна гулять?» — спросил он Ивана Антоныча, когда тот принес ему чай. Madame Lenoir уходила около этого времени. — часу во втором, — гулять с Надеждою Викторовною. Но дел по хозяйству было много, она не могла соблюдать большой правильности во времени этой прогулки: раньше, позже, как удастся. — «Не знаю, а кажется, еще не ушла. Пойду, взгляну». - отвечал Иван Антоныч. — «Не трудитесь, пойду, увижу сам, не велик труд. Я только так спросил, думал, что знаете». - сказал Виктор Львович; Иван Антоныч занялся осмотром платья, приготовленного барину к выезду, хорошо ли вычищено; а он выпил чашку и пошел к дочери. — «При madame Lenoir я был хорошим отцом. — заметил он: — Помнил о детях». Дочери не было в комнате, сидела одна Мери и шила что-то. — конечно, встала при его входе. — «Здравствуйте, Мери. А Шарлотта Осиповна с Наденькою, должно быть, ушли гулять?» — «Ушли, Виктор Львович». - отвечала она. — ему показалось. — будто несколько задыхаясь. Он взглянул на нее хорошенько: она стояла бледная, и ему показалось, будто ее губы и руки дрожат. — «Да вы нездорова, Мери?» — «Да, Виктор Львович». — «Что с вами, лихорадка?» — «Да, Виктор Львович». — «Идите же в свою комнату и приляжьте, и попросите, чтобы съездили за медиком». — «Очень хорошо, Виктор Львович». - сказала она и пошла. — сделала шаг, и пошатнулась. Он подхватил ее под руку, чтоб не упала. Рука была ни холодна, ни горяча: что за чудо, нет ни ознобу, ни жару, а вся дрожит и пошатнулась. — какая ж это лихорадка? — «Да это не лихорадка, Мери. Что вы чувствуете?» — «Я ничего не чувствую. Виктор Львович; покорно благодарю; я сама дойду, не ведите меня». — А сама дрожала больше и больше. — «И голова не болит, Мери?» — «Не болит, Вик…» — и не договорила, ноги подкосились. Он подвел ее к постельке Надежды Викторовны. — это было ближе всего. — усадил; — «Да что ж это с вами, Мери?» — «Ничего, Виктор Львович, не беспокойтесь. Это ничего. Я только испугалась». — «Чего же вам было пугаться? Нечего. Вы были, должно быть, расстроена чем-нибудь?» — «Нет, Виктор Львович; я ничего. Это так». — «Нет, я вижу, вы чем-то расстроена, Мери. Я скажу Шарлотте Осиповне, она поговорит с вами». — «Не надобно!» — воскликнула она. — «Вы боитесь Шарлотты Осиповны? Что ж это такое, Мери? Хорошо, я не буду говорить ей. А меня не боитесь?» — Она молчала, вся дрожала, сердце билось под корсетом, будто хотело разорвать его. — «Посидите же тут, Мери, отдохните, постарайтесь успокоиться». - сказал он и пошел, рассудив, что тут не место исповедывать ее: каждую минуту может войти какая-нибудь служанка в комнату madame Lenoir, — это рядом, — за какой-нибудь вещью, приготовленною по хозяйству. — за каким-нибудь столовым бельем, или мало ли там у них этаких надобностей и вещей? — Он вернулся в свои комнаты и отправил Ивана Антоныча из дому с поручением, какие первое вздумалось. Теперь здесь никто не помешает: другие слуги не суются без надобности, когда им сказано: «Я занят, не входить; кто приедет, меня нет дома». - у одного Ивана Антоныча привилегия входить в его спальную и кабинет, как взбредет фантазия взглянуть в десятый раз, все ли в порядке, и нельзя ли еще прибрать что-нибудь, не найдется ли где пылинка.
Виктор Львович рассудил, что должен поговорить с Мери. С нею что-то странное: опасение, огорчение. — что-нибудь такое, какая-то внутренняя борьба. Чтоб она затеяла какую-нибудь шалость, этого не может быть: очень умная и совершенно скромная девушка. Но увлечение, это очень может быть. Такие лета. Конечно, лучше бы попросить madame Lenoir поговорить с нею. Но когда она так вскликнула «Не надобно!» — И правда. У женщин всегда готовы выговоры. И притом же, хоть Мери и привыкла к Шарлотте Осиповне и любит ее, но все-таки Шарлотта Осиповна — чужая. Он — свой. Лучше поговорить с нею ему.
Это была его обязанность. Он всегда, со всеми, служившими у него, честно исполнял, насколько видел и мог, — честно исполнял обязанность быть опекуном, советником, другом людей, служивших ему. Он не мог не исполнять этого долга: таковы издавна были чувства Илатонцевых. Он не хотел быть недостойным своего отца, деда. И если б мог забывать свою обязанность, то не относительно Мери. Ее семейство десятки лет с полною преданностью служило роду Илатонцевых. Ее бабушка была его нянька; ее отец и мать, умирая, просили передать ему, что оставляют сироту на его попечение, и имели полное право требовать от него заботливости о ней. И она сама так ухаживает за его дочерью, радуется не нарадуется на его дочь; и такая умная, милая, хорошая девушка.
Она сидела, как он оставил ее, на постельке Наденьки. — видно, что совсем забылась в своих мыслях. — если б не забыла в них обо всем, не осталась бы так сидеть, оправила бы постель своей барышни. — сидела, отшатнувшись на спинку кроватки, сложив руки на груди, закрыв глаза. — будто дремала. Бледность еще не совсем прошла, но дрожи уже не было: сложенные на груди руки тихо приподнимались и опускались от глубокого, но ровного дыхания. Можно было подумать, что она уснула; но она не спала: его шаги по ковру не были слышны, и он был еще далеко от нее; а она открыла глаза и встала, и по лицу разлилась краска. — «Я пришел за вами, Мери». - сказал он ласково, но не подходя к ней ближе, чтобы не испугать ее застенчивости, взяв за руку или приласкавши. — а если бы подойти, он приласкал бы ее, такая милая была она в своей застенчивости: — «Я пришел за вами, Мери. Идите ко мне.» — он повернулся и пошел из комнаты. Он прошел несколько комнат, и ему заметилось, что не слышно ее шагов, а им уже должно было быть слышным в этих комнатах, на паркете без ковров, он оглянулся: так, она не идет за ним. Он пришел опять в комнату дочери. Мери стояла на прежнем месте, как стояла, будто приросла к нему, а лицо то бледнело, то краснело. Он взял ее за руку: — «Пойдемте же, Мери». — «Нет», — прошептала она. — «Идите». - он подвинул ее за руку, она и не сопротивлялась и не двигалась сама, она машинально уступала его руке, которая подвигала ее; — «Вот так, Мери; идите же вперед, а я за вами». — Он провел ее несколько шагов за руку, подвинул вперед, а сам остался сзади. Она шла. — сначала нетвердыми шагами, как будто все против воли, и плечи ее были опущены, стан не выпрямлен, будто пригнетался, но постепенно он выпрямился, и поступь стала тверда, стала легка; он шел сзади. Она вошла в его кабинет. — «Сядьте на этот диван, Мери». - сказал он, затворяя за собою дверь. Она остановилась на его голос, но как шла через комнату, посредине, и обернулась. Лицо ее казалось спокойным, но горело, и грудь дышала ровно, но глубокими вдыханиями, и корсет бился, так стучало в него сердце. — так она стала и смотрела на него, как он подходил к ней. — глаза ее были широко раскрыты, блестели, но блеск их быстро померкал. Он подошел, взял ее за руку, подвести к дивану, усадить. — «Сядем, Мери», — глаза ее померкли, и губы раскрывались. — он повел ее; она сделала несколько шагов и остановилась: она не могла ступать и качалась, как опьянелая, ему все еще не казалось тут ничего особенного, он думал, это волнение робости. — робости перед признанием в каком-нибудь неосторожном поступке. — может быть, даже и тайном свидании: взрослая девушка, и не кокетничала; тем легче могла увлечься. Он обнял ее талью одною рукою. — не дать ей упасть: — «Не бойтесь, Мери: я защищу вас». - сказал он. Она быстро ослабевала, опускалась на его руку, глаза ее закрылись, на лице явилось выражение томного блаженства. — теперь уже нельзя было долее ошибаться в характере ее волнения; но он не мог покинуть ее, хоть уже и понимал, что его прикосновение распаляет ее: она не держалась на ногах, она падала. Он должен был взять ее на руки. Она трепетала на его руках, она вся обвилась вокруг него, и вся трепетала, и стонала: «Что со мною?.. Умираю… умираю, люблю…» — По залу мог пройти кто-нибудь. — услышал бы. Он понес ее в следующую комнату. — в свою спальную, положил ее на свою постель, — кроме было некуда: ни дивана, ни большого кресла. — опустил ее на свою постель, она продолжала конвульсивно биться, стискивая его, он боялся оторваться от нее, чтобы пароксизм не перешел в раздражение отчаяния. Он оставался, нагнувшись, не выпуская ее из рук, она целовала его, он должен был принимать ее поцелуи, сам поцеловать ее. — «Неужели я обесчещу ее?» — подумалось ему, потому что он чувствовал, что его мысли начинают путаться. Но она стала изнемогать, успокоиваться, и шептала: «Ах, какое блаженство! Я думала, что я умру! Какое наслаждение! Я не предчувствовала! Но и прежде я уже полюбила! Не думала о подарках, о нарядах, только о любви! Ах, я еще не знала, какое это блаженство!» — Она целовала его уже только ласково, ее руки опускались, он мог теперь уложить ее и осторожно высвободиться, и сел подле постели. Как ему теперь говорить с нею? Как разочаровывать ее? Но она лежала, закрыв глаза, в совершенном утомлении. Он был рад, что ему есть время собраться с мыслями. Но что, если она тут уснет? — И возвратится дядя. — это еще ничего: сесть в кабинете и запереть эту дверь; Иван Антоныч привык не требовать объяснений и не подумает искать племянницу: она там, в той половине дома, по обыкновению, ему не о чем думать. Но возвратятся m-me Lenoir и Наденька: у обеих первый вопрос: а где же наша Мери? — А Мери, кажется, уже задремала… Она дремала, но вдруг вскочила, подошла к зеркалу, оправила волоса.
