Гавриил Троепольский - Белый Бим Черное ухо (сборник)
Алексей Степанович подумал: «И как это я ни разу не привез ему книги? Привезу, обязательно привезу».
– Я тебе спать не даю. Я – по делу, – сказал Костя.
– Значит, важное дело, если ночью пришел.
– За то, что ночью пришел, прошу прощенья. А дело важное: про Сеню поговорить пришел.
– А что такое? – спросил Алексей Степанович, будто и не догадываясь.
Константин рассказал Алексею Степановичу все так, как рассказывал ему Сеня.
– Понимаешь, Алексей Степаныч, – закончил он, – у него даже и в уме не было, что подумают плохое. Волков он выследил. А что он еще мог там делать из таких работ, какие всегда видят волки? Копать нельзя – никто там не копал. А сено там скоро косить будут – на лугу покончили. Гурке-Скворцу не верь: Скворец – брехун спокон веков, и ничего-то он не видит. Слепой он в жизни, этот Скворец несчастный, – так ему и помирать, безобразнику и охальнику.
Ровная и спокойная речь Константина в тихой ночи лилась убедительно. Алексей Степанович понял сейчас, здесь, рядом с Костей, что хотя он и управляет колхозом уже около трех лет, но в душу каждому еще не заглянул. Вот и Константину не заглянул. А глядеть надо. И он произнес после молчания:
– Я и не поверил Гурке. Не волнуйся, Костя. – Он подумал немного и, положив на плечо Константина ладонь, задумчиво сказал: – А насчет веничков для чистки одежды я подумаю. Только все это надо организованно. На зиму надо заготовить материал. Подумаю.
– Спасибо тебе, Степаныч! – взволнованно произнес Константин. – А я, признаться по душам, подумал уж так: человек ты рабочий, с завода, пятнадцать лет не был в селе. Механику знаешь и агротехнику уже изучил. Но… понимаешь ли колхозников? Видишь, как я подумал-то неумно. Вот и хорошо: ошибся я, значит.
– Привыкаю, Константин. Помаленьку привыкаю понимать, – говорил Алексей Степанович, не снимая руки с плеча собеседника. – И Сеню начинаю понимать: один любит сад, другой – пчел, а Сеня любит охоту, поле, природу. И колхозник хороший.
Константин ушел домой успокоенный, а прикосновение руки председателя чувствовал до тех пор, пока не уснул.
Утром пришел за Сеней посыльный: вызывали в правление. Сеня шел туда мрачный. Внутри кипела горькая обида.
– Садись, Семен Степанович! – пригласил его председатель. – Мы по отцу-то тезки с тобой.
Сеня сел, смотря прямо в лицо председателя. Тот заметил, что Сеня угрюм, и, догадываясь о причине, увидел в его взгляде нечто новое, чего не замечал раньше: глаза Сени выражали непреклонность и готовность защищаться.
– Ну? Выследил? – спросил Алексей Степанович.
– Выследил.
– Теперь дальше что?
Сеня прижал фуражку к груди и с оттенком досады сказал:
– Да не возил я сена! Не себе косил… – И он, не договорив, отвернулся к окну.
Алексей Степанович встал из-за стола, накинул крючок на двери, чтобы никто не вошел, и несколько раз молча прошелся по кабинету.
– Ты вот что, Семен Степанович! – заговорил он наконец. – Иди-ка на волков и сегодня… Раз выследил – надо дело до конца доводить. Сколько тебе дней потребуется?
Сеня поднял удивленные глаза, широко открытые, и проговорил неуверенно:
– А сено?..
– Плюнь. Понимаю. Убей волков, Семен Степанович.
– Не знаю. Может, и убью.
– Ты брал когда-нибудь волка?
– Нет. От старых охотников, в Житуках, слышал, как их…
– Убей.
– Сегодня нельзя еще идти: подготовиться надо, картечи накатать. И день надо ясный, солнечный: в такие дни они от логова уходят. – Сеня говорил тихо, уверенно, но он не сказал ни одного лишнего слова.
Алексей Степанович толком не понял, как это он собирается бить волков у логова в то время, когда они уходят от него. Председателю, может быть, и не это было важно: он понял человека.
– Не куришь? – спросил он, подавая папиросы.
– Нет.
– Ну и не кури. Это лучше. Расскажи-ка мне, как к тебе приходил Гурей Кузин, к Крутым Ярам.
Сеня рассказал, ничего не скрывая. Алексей Степанович одобрительно улыбался, и Сеня повеселел.
Кто-то постучал в дверь. Алексей Степанович сказал:
– Ну, Семен Степанович, действуй. Уничтожить выводок – огромная польза колхозу. На тебя надеюсь… Да! А может быть, загонщиков дать?
– Непроходимое там место, загонщики не выгонят.
– Ну, думай. Действуй.
Снова кто-то постучал. Алексей Степанович откинул крючок, и Сеня столкнулся в дверях, лицом к лицу, со Скворцом. Маслянистые прищуренные глазки у него сверкали искорками смеха, мелкие морщины перерезали щеки крест-накрест так, будто оставили следы его безалаберной и бездумной жизни. Гурка был явно в веселом настроении.
Сеня вышел.
– Вызывали? – весело и громко спросил, кланяясь, Гурей.
– Вызывали, – угрюмо и тихо ответил Алексей Степанович.
– Явился, обратно, как часы!
– Явился, «обратно», – иронически повторил председатель.
– Обратно, – сказал Гурей, уже сбавив тон.
– Обратные часы, – зло сказал Алексей Степанович. Гурей растерялся и затоптался на месте, будто стоял босыми ногами на рассыпанных колючих кнопках, и повторил: – Часы. Точно.
– Нет, не точно. Ты – часы обратные: не в ту сторону стрелка идет.
В соседней комнате послышался сдержанный смех.
Гурей ничего не понимал: он сразу как-то раскис, растопырил ноги и уже моргал медленно, опуская веки, как сонная курица надвигает пленку на глаза. И молчал.
– Та-ак. Давно врешь? – рубанул вопросом председатель.
Гурей молчал.
– «Обратно» забыл? Эх ты, Гурей, Гурей! Ну что тебе за такую ложь придумать?.. Судить за клевету по статье – пользы тебе не будет. Вот что: возьми подводу, поезжай к Крутым и перевези все сено на колхозный двор. А Семену Степановичу отвезешь, как и полагается по уставу, каждую десятую копну. Это тебе в наказание за брехню: и люди будуть знать, и сам запомнишь.
– Это как? К Крутым? К в-в-волкам?
– А это уж я не знаю к кому. Сено перевезешь. Понял? И Семену Степановичу – десять процентов. Дошло?
– А это кто же будет, обратно, Семен Степанович?
– «Обратно» забыл? Сеня-охотник – вот кто! Не Сеня он, а Семен Степанович Трошин.
Гурей почесал локтями бока и тоненько заскрипел:
– Я человек, обратно, леригиозный. Мне лучше бы в церкву пойтить, раз уж грех такой. Замолил бы грех, раз уж так. В церкву бы, чем за сеном. Он и сам перевезет.
– Ничего, ничего. Перевези сено, а потом замолишь. Кстати, и мой грех замолишь: мне бы судить тебя за клевету, а я вот против закона поступаю. Замолишь?
Гурей вздохнул и поплелся из кабинета, шаркая подошвами.
Весь день Сеня работал на черном пару, разбрасывая навоз по клеткам. Усталый, но довольный, он пришел вечером домой. Маша задержалась на прополке картофеля – ее не было дома. Сеня отмыл ботинки от налипшего навоза, вымыл ноги, снял рубашку и вымылся до пояса, Маша пришла, когда он уже вытерся полотенцем и так, без рубахи, копался в ящичке, выбирая лучший свинец. Она разожгла огонь под таганом, на загнетке, поставила варить картошку, а сама подошла к Сене и молча обняла его. Потом она просмотрела рубашку Сени и, обнаружив маленькую дырочку, тут же искусно зашила ее. Сегодня она была особенно ласковая, но какая-то тихая. Сеня чувствовал это по ее прикосновению к волосам, по улыбке, и все поглядывал да поглядывал на нее, бросая взгляд осторожно, незаметно. Он резал свинцовые палочки на картечины да поглядывал. И наконец сказал:
– Ты сегодня особенная…
– Как это «особенная»? – с оттенком легкой грусти спросила она.
– Да я и сам не могу тебе сказать, какая ты.
Она неожиданно села рядом с ним на лавку, прислонилась щекой к его голому плечу и прошептала:
– Может быть, тебе не ходить на волков?.. Боюсь, Сеня. Один ведь идешь.
– Как это так «не ходить»? – удивился Сеня. – Сам Алексей Степаныч дал команду – уничтожить выводок.
И снова Маша оказалась побежденной.
Рано утром следующего дня Сеня тщательно скатал нарезанные вчера кусочки свинца в круглые шарики – получилась отличная картечь; зарядил десять патронов, пересыпав картечь картофельной мукой (для кучности боя), залил верхние пыжи воском, чтобы не отошли, и отправился к Крутым. Вместо ботинок он опять же, как и в первый раз, надел сапоги и сунул за голенище кинжал. В рюкзаке была буханка хлеба, на плечах – легкий ватник. Он шел налегке, не обременяя себя ничем лишним: ружье и лопатка.
Теперь-то он шел с ружьем – волки далеко могут его почуять. Поэтому, еще задолго до подхода к месту, он обогнул яры и пошел против ветра. Надо было сделать так, чтобы ни разу ветер не донес запаха ружья до логова и, что не менее важно, чтобы волки не увидели Сеню. Иначе вся охота пропадала.
Но, несмотря на все предосторожности, в тот день он не видел волков.
В сумерках он осторожно – теперь уже под ветер – отошел на полкилометра назад и заночевал в остатках прошлогодней соломы, старой скирды. Огня разводить нельзя было. Сеня поел хлеба, густо посыпанного солью, и лег на солому. Ему не спалось: он думал о волчице. Видела ли она его или нет, но было ясно, что она осторожна. Сеня был убежден: «знакомая» знает его в лицо, узнает его по походке, даже по кашлю или чоху, и, если учует при нем ружье, перетащит волчат в другое место немедленно. Волк не может поверить человеку. Сеня знал, что, если поранит волчицу, а не убьет наповал, волчица, защищая детенышей, перекусит ему горло, как ягненку: раненная у логова волчица страшна даже для бывалых волчатников. Так думал Сеня, засыпая. «Вдвоем бы», – мелькнуло в мыслях. Но в селе нет охотников, кроме него.
