Владимир Рецептер - Ностальгия по Японии
Как заместитель директора Рома признал свою неумышленную ошибку, но счел нужным отметить, что из всего большого коллектива, понимающего особую сложность международной обстановки, один Рецептер имел неосторожность выразить свое личное бытовое неудовлетворение...
- Берегите голову, - сказал мне Рома, вручая ключ от номерка в шестом этаже, и мне почему-то запомнилась его предупреждающая реприза.
Но, Боже, какое счастье испытал я, завоевав одну вторую татами и выиграв целых два этажа! Как уютно мне стало в моем законно добытом пространстве под номером 636!
Я смотрел в окошко и видел, как паркуются во дворе нашего отеля автобусы и легковушки, как выше, за нашим забором, выплывает из темной норы тоннеля, проткнувшего холм, неспешная подземка; как беззвучно играют дети на крохотном школьном стадионе, прислонившемся к фабричной стене, и как большие круглые часы над стеной останавливают время.
А зелень деревьев!..
А небо!..
А счастье одинокого мига!..
Завидуйте мне, господа! Я скоро увижу Фудзи!
6
Однако автору следует честно признаться, что, кроме знаменитой Фудзиямы, он ждал и жаждал увидеть вблизи другую вершину, от которой жизнь и судьба его зависели в гораздо большей степени, нежели от спящего вулкана. Этой вершиной и одновременно вулканом, причем вовсе не спящим, а безусловно действующим, был не кто иной, как Георгий Александрович Товстоногов, художественный руководитель Академического Большого драматического театра имени М. Горького, в чьей монаршей воле было приблизить к себе, то есть к настоящей славе, подручного искателя или же, наоборот, задвинуть и отдалить. О, как много вопросов артист Р. хотел обсудить с Мастером, имея в виду не только свое, но и общее с ним прекрасное будущее у костра бессмертного искусства.
И точно так же, как он, ждали и жаждали такого свидания очень многие члены творческого коллектива, не в меньшей степени озабоченные собственной судьбой и столь же зависимые от хорошего отношения к ним своего Отца и Наставника.
Отец же задержался дома, и в Токио его ждали с неба, т. е. самолетом, лишь к моменту окончания нашего земноводного путешествия.
Хотя это и общее место и само собой разумеется, но вдумчивый читатель должен помнить и понимать, что каждый артист всю жизнь проводит в выяснении отношений со своим режиссером, даже и тогда, когда не беседует с ним, а всего лишь попадается ему на глаза. Потому что и случайный взгляд на артиста событие, т. к. является напоминанием театральному Вседержителю о бедном грешнике, напоминанием, от которого может зародиться здравая мысль о его недооцененных или недоиспользованных пока актерских возможностях.
И правда, один вид актера может превратиться в живой упрек Мастеру и разжечь в нем вспышку заботы. Иной раз и нескольких молчаливых встреч или двух-трех "здравствований", произнесенных со скромным достоинством, может оказаться довольно, чтобы получить новую роль. А всякая роль - это путь к творческой радости и лучшему положению...
Впрочем, если последняя роль не удалась, актер превращается в наглядный пример неудачи, и встреча с ним рождает негативные эмоции, а Мастер в своем великом труде должен быть всегда прекраснодушен и радостен...
Жизнь артиста - вечная тревога и вечный вопрос: смириться или бунтовать? Не бывает ни одного члена труппы сверху донизу, который был бы постоянно удовлетворен и не нервничал: "слишком много играю, везу воз за других" или "слишком мало играю, могу растерять зрителя". Даже самые благородные и любимые, с довольной улыбкой на челе, внутри себя все обсуждают и обсуживают свое непостоянное положение. И так до конца, пока, как говорится у классика, "положат тебя и лежи" - вот до этого последнего "положения".
Впрочем, и тут непокой у администрации и окружающих - куда положить: в Пантеон, на Литераторские мостки, на Волково, или Богословское, или по соседству с Ахматовой, в Комарово, или, как Пашу Луспекаева, в поселке Парголово, на рядовое и отдаленное Северное...
Ну, конечно, бывают и исключения, не подлежащие общим правилам и не подверженные случайностям: когда ты всенародный гений или член царствующей семьи. Или и то, и другое одновременно...
И это вечное выяснение отношений происходит независимо от воли актера и безо всякого явного участия второй стороны, т.е. самого руководителя. Каждый лицедей частенько пробуждается среди ночи и пытается толковать свои сны, в которых, как любимый герой, постоянно участвует его театральный Вождь и Учитель. Даст ему Гога эту роль или не даст, ту ли роль он прочит ему или вовсе иную, и почему ее, долгожданную, наконец получил совсем другой артист, а не он, единственный и самый достойный.
А тут еще - зарплата и премия...
А тут еще - зарубежные гастроли...
А там, глядишь, и представление к награде или званию - мало ли что?..
И во всем этом - "Гога сказал..." или "Я спросил, а Гога ответил", "Гога уехал", "Гога приехал", "Гога заболел", "Гога выздоровел", и так далее, и тому подобное, но всегда неизменно и постоянно: Гога, Гога и Гога...
Зоркие наблюдатели следили за большими гардеробными соревнованиями ведущих артистов за почетное место вблизи Гогиного плаща. Со стороны это может показаться пустяком, но в стенах театра пустяков не бывает. Чем ближе крючок и вешалка члена коллектива к крючку и вешалке Мастера, тем уверенней сосьетер в своем лучезарном будущем.
Долгое время Гога вешал свое верхнее платье в глубине гардероба, где находилась дверь, ведущая за кулисы. Сюда и потянулись пальто и плащи "народных", "заслуженных" и "лауреатов". Но однажды Мастер неожиданно сменил ориентир и водрузил свое изящное полупальто у самого входа со двора, там, где обычно отвисались пальтишки "второй категории", никчемные плащики пришлых и "разовиков".
Это произвело шоковое впечатление на многих, и хотя тема занимала умы, но, по негласному договору, считалась "закрытой"...
Именно это обстоятельство, думаю я, имел в виду Константин Сергеевич Станиславский, когда сказал свою знаменитую фразу: "Театр начинается с вешалки!". А наш Гога был верным последователем Станиславского...
Гога еще летел в самолете, а нас распределяли по соответствующим положению этажам...
Когда в вестибюле отеля возникло броуново движение и зазвучали первые имена вперемежку с номерами, из уст в уста пронеслось сообщение о том, что ввиду возможных провокаций выходить за пределы "Сателлита" пока не советуют...
Решение гастрольного генштаба лично до меня довел секретарь партийной организации артист Анатолий Пустохин.
Как обычно, Р. стал задавать лишние вопросы:
- Что значит "пока"?
Толя не без юмора пояснил:
- "Пока" значит "пока". То есть до следующей информации...
- А что значит "не стоит"?
Стараясь не раздражаться, он перевел:
- "Не стоит" значит "не рекомендуется".
Но я не угомонился:
- Толя, - сказал Р., - ты - начальник, объяви в повелительном наклонении: никуда, мол, не ходите. И тебе проще, и нам...
- Нет, Володя, - отвечал Толик с холодной улыбкой, взглянув по сторонам и призывая окружающих в свидетели моей тупости, - повелительным наклонением мы не пользуемся. Мы только рекомендуем или не рекомендуем. В данном случае не рекомендуем. Вот и все...
И отошел к руководящей группе...
Кажется, именно так вел себя ленинградский обком, принуждая Товстоногова самому решить вопрос о судьбе крамольной "Римской комедии" Зорина: после того как спектакль был снят, не дожив до премьеры, одни говорили, что он попросту запрещен, а другие - что всего лишь "не рекомендован"...
Вообще говоря, против Толи Пустохина я ничего не имел. Скажу больше, если бы он жил хотя бы через стенку, я бы ему даже симпатизировал, как симпатизировал его предшественнику на посту парторга артисту Евгению Горюнову.
Единственное, что мне не слишком пришлось по душе, так это то, что Толя поселился в нашей насквозь аполитичной гримерке и занял в ней место Паши Луспекаева. Это произошло совершенно случайно и безо всяких с Толиной стороны претензий. Скорее всего, заведующий труппой Валериан Иванович Михайлов этим хотел выразить ему свое заведомое расположение, потому что размещение новых артистов входило в его компетенцию, но именно эта случайность поставила Толю Пустохина в трудное положение...
С Луспекаевым и Сергеем Сергеевичем Карновичем-Валуа мы были стопроцентно беспартийны, а наш четвертый - Гриша Гай был даже счастливо исключен из партии. В нем одном и сохранились невыполотые ростки партийности, конечно, со знаком "минус". Скажу больше, Гай был отважно и благородно антипартиен и позволял себе такие тексты и анекдоты, которые в других гримерках, кажется, вряд ли можно было услышать...
До прихода Пустохина наша "каюта" имела экзотический вид и накапливала в себе особую ауру жизнелюбия и непринужденности. Создавал и определял ее, конечно, магический Луспекаев. Но, может быть, и остальных случай подбирал не без умысла...
