Николай Лейкин - Просветитель
— Ну, и парней пригласимъ. Пригласимъ такихъ, которые почище. Не всѣ-же они въ грязныхъ сапогахъ. Я знаю такихъ, что и калоши резиновыя носятъ.
— Сѣрость… Всѣ они сѣрость и невѣжество, даже и тѣ, кто въ калошахъ ходитъ.
— А вотъ среди насъ, полированныхъ, и они отполируются. Ты имъ тоже какое-нибудь, стихотвореніе Некрасова прочтешь. Помнишь, что ты мнѣ читалъ когда-то? И будетъ музыкально-танцовально-литературный вечеръ. Правильно я? Согласенъ?
— Ну, да объ этомъ потомъ. Прощай!
Учитель ушелъ. Самоплясовъ остался одинъ. За обѣдомъ онъ изрядно выпилъ, и теперь хмель тяжело выходилъ изъ его головы: болѣлъ затылокъ, стучало въ виски, во рту было сухо. Онъ прилегъ отдохнуть, думая заснуть, но не спалось. За стѣной кряхтѣлъ Холмогоровъ и кашлялъ раскатистымъ кашлемъ. Самоплясовъ поднялся, спросилъ себѣ зельтерской воды и сталъ переругиваться черезъ стѣну съ Холмогоровымъ.
— Считаешься пріятелемъ, а не хочешь за рыбой для обѣда съѣздить! Какой ты пріятель! Ты, стало-быть, не пріятель, а только карманная выгрузка, — говорилъ онъ.
— Прошу не называть меня такой кличкой! Я этого не потерплю! — закричалъ Холмогоровъ.
— Да конечно-же только изъ-за денегъ пріятелемъ считаешься! Чтобъ сорвать, урвать или взять въ долгъ безъ отдачи!
— Ты долженъ за честь считать, что я иногда у тебя беру по-пріятельски! — еще больше возвышалъ свой голосъ Холмогоровъ. — Ты и я! Я родовитый дворянинъ, а ты разбогатѣвшій мужикъ, да еще не самъ и разбогатѣвшій-то, не своимъ умомъ, а мальчишка, которому счастье привалило.
— Не смѣй и меня называть мальчишкой! А то такой кличкой назову, что не поздоровится. Видѣлъ я разъ, какъ тебя въ клубѣ въ игорной комнатѣ чествовали.
Холмогоровъ началъ кашлять, какъ-бы стараясь замять разговоръ, и потомъ произнесъ:
— Если-бы ты предложилъ мнѣ по-пріятельски съѣздить за рыбой, то, я не отказался-бы, а вѣдь ты сказалъ: «адьютанта командирую». По-пріятельски — изволь, я съѣзжу.
— Да ужъ поздно теперь. Дьячекъ поѣдетъ. А ѣхать тебѣ было прямое дѣло. Ты и гастрономію знаешь, и все эдакое… можетъ быть, ты въ городѣ и заграничную рыбу тюрьбу нашелъ-бы… Устрицъ купилъ-бы. Ну, мы и утерли-бы всѣмъ здѣсь носъ-то. Сырыхъ я не могу ѣсть, а жареныхъ на скорлупкахъ могу… Эѳіопомъ-то называлъ меня, а выходитъ, что самъ Эѳіопъ.
— Ну, ну, ну! Я бранить себя не позволю! — послышалось изъ другой комнаты.
— Да вѣдь ты мертваго выведешь изъ терпѣнія, — сталъ перемѣнять тонъ Самоплясовъ и тутъ-же мягко прибавилъ:- Займись завтра хоть облавой-то. Похлопочи…
— Да вѣдь ужъ для насъ хлопочутъ объ облавѣ. Учитель хлопочетъ и все наладилъ. А я нездоровъ. У меня я подагра разыгрывается.
— Что такое? — спросилъ Самоплясовъ.
— Подагра. Ножныя боли, подагрическія боли. Сегодня страшно большой палецъ на правой ногѣ болитъ, а это ужъ предвѣстникъ.
— Подагра… Въ первый разъ слышу такую болѣзнь. Вѣдь выдумаетъ тоже болѣзнь!
— Эта болѣзнь у меня давно. Разыграется она, такъ я тогда и совсѣмъ ходить не буду мочь, даже и стоять будетъ трудно.
— Зачѣмъ-же ты ѣхалъ съ такой болѣзнью?
— Да вѣдь ты-же пригласилъ меня къ себѣ въ гости на облаву.
Самоплясовъ рѣшительно не зналъ, чѣмъ ему заняться.
«Пойти развѣ къ дѣвушкамъ на посидѣлки? — мелькало у него въ головѣ. — Отправиться къ учителю въ школу на спѣвку?»
Онъ позвалъ тетку. Та выглянула и спросила:
— Самоварчикъ поставить?
— Зачѣмъ-же это я буду съ одного свое брюхо теплою сыростью наливать! А вы вотъ что мнѣ скажите: есть здѣсь сегодня у кого-нибудь посидѣлки?
— Не начинались еще, мой милый. У насъ дѣвушки посидѣлки всегда начинаютъ съ Филиппова поста. Свадьбы кончатся — ну, и посидѣлки начнутся. Недѣльки черезъ двѣ теперь.
— А свадьбу сегодня играетъ кто-нибудь здѣсь?.. — допытывался Самоплясовъ.
— Какая-же можетъ быть, милый мой, свадьба во вторникъ! — отвѣчала тетка. — Что ты!
— Ахъ, да… и то… Здѣсь у васъ я и дни-то перезабылъ. А то вѣдь и у насъ въ Петербургѣ… По вторникамъ, четвергамъ и субботамъ кареты на вечеръ отпускаемъ по четыре рубля въ вечеръ, а то и по три, а въ свадебные дни семь — восемь рублей. Ну, ладно… Ничего больше. Ступайте! — кивнулъ Самоплясовъ теткѣ и крикнулъ Холмогорову:- Баринъ, а баринъ! Давай телефонъ проводить отъ скуки!
— Да вѣдь ужъ обѣщались тебѣ прислать искусника и для телефона и для электрическихъ звонковъ, — послышалось изъ сосѣдней комнаты.
— Ну, давай въ подзорную трубу звѣзды небесныя разсматривать. Заберемся наверхъ въ свѣтелку, наладимъ и будемъ смотрѣть.
— Не могу я… Я вѣдь сказалъ тебѣ, что у меня подагра…
— Ну, компаньонъ! Какой-же ты послѣ этого компаньонъ, коли ты хозяина потѣшить не хочешь! Не компаньонъ ты, а… Ну, да чортъ съ тобой.
Самоплясовъ сталъ надѣвать тулупчикъ, чтобы идти къ учителю на спѣвку.
XIII
Поминки отца удались Самоплясову на славу. Вылъ морозъ, и непролазная грязь на улицѣ села Антропова подмерзла и сдѣлалось сухо. Добрая половина села въ этотъ день не работала по случаю поминокъ. Ученики сельской школы, взявшіеся пѣть на клиросѣ во время заупокойной обѣдни, не учились. Передъ обѣдней была опять спѣвка. Обѣденная стряпня началась еще до разсвѣта. Для стряпни было приглашено шесть бабъ и двѣ изъ нихъ были спеціально рекомендованы въ распоряженіе Колодкина, ему на подмогу. Стряпня дѣлилась на двое: для простонародья и для гостей. Такъ эти стряпки называлъ самъ Самоплясовъ. Четыре бабы подъ наблюденіемъ Соломониды Сергѣевны, тетки Самоплясова, варили щи въ большихъ котлахъ, взятыхъ напрокатъ у лавочника Молочаева, валяли и пекли пироги съ рисомъ и приготовляли кисель. Тридцать селедокъ были накрошены въ глиняную чашку, политы уксусомъ и маковымъ масломъ и составляли закуску. Водка и пиво были поручены дочери Соломониды Сергѣевны Феничкѣ, чтобъ она выдавала всѣмъ по стакану водки и по бутылкѣ пива. Стряпня для гостей началась даже съ вечера. Дьячекъ Кузьма привезъ изъ города судаковъ и осетрины, и Калина Колодкинъ дѣлалъ изъ судака салатъ-ерши, украшая его раковыми шейками. Надъ помогавшими ему бабами онъ такъ командовалъ, что буквально замучилъ ихъ. Онѣ толкли миндаль, что-то протирали сквозь сито, терли на теркѣ, взбивали яица метелками изъ соломы. Вмѣсто поминальнаго киселя въ столѣ для гостей готовилось что-то въ родѣ бланъ-манже изъ сливокъ, яичныхъ бѣлковъ и миндаля. Не забыты были и блины. На шесткѣ русской печи стояла громадная блинная опара. Рыбу осетрину Колодкинъ рѣшилъ подать теплую подъ соусомъ изъ бѣлаго вина съ лимонами, для чего потребовалъ бутылку сотерну и тутъ-же выпилъ самъ полбутылки для бодрости.
Колодкинъ не пилъ ничего хмѣльного мѣсяца четыре. Хорошее вино на него сразу подѣйствовало. Онъ сейчасъ-же повеселѣлъ и, стряпая, сталъ напѣвать бабамъ «Фонарики-сударики, горятъ себѣ, горятъ».
Черезъ полчаса онъ говорилъ Соломонидѣ Сергѣевнѣ:
— Не выпить было нельзя, а боюсь, какъ-бы моя нутреняя жаба не разыгралась и не запросила еще вина. Тогда совсѣмъ бѣда.
— О, Господи! — испуганно говорила Соломонида Сергѣевна. — Зачѣмъ-же вы это дѣлали? Зачѣмъ пили?
— Усталъ очень. Нужно было подкрѣпить силы.
— Ахъ, Боже мой! Какъ-же это вы такъ?.. Лучше-бы кофейку крѣпенькаго. Ну, что будетъ, если вы запьете?
— Тогда ужъ я самъ въ себѣ не воленъ.
— Дать вамъ чернаго кофейку?
— Пожалуй, давайте. Да надо скорѣй сладкаго ѣсть.
— Какъ сладкаго? Что сладкаго?
— А чего попало. Сахару, такъ сахару, конфетъ такъ конфетъ, мармеладу. Это отшибаетъ.
Колодкинъ выпилъ стаканъ сильно сладкаго кофе, но имѣя въ своемъ распоряженіи коньякъ для стряпни, ложась спать, «дерболызнулъ» стаканчикъ коньяку.
Утромъ къ обѣднѣ и къ поминальному обѣду пріѣхали, кромѣ доктора Клестова и лѣсничаго Кнута, мельникъ Дементьевъ и лѣсной торговецъ Каверзневъ изъ сосѣднихъ деревень, а также и священникъ изъ другого прихода отецъ Василій Тюльпановъ. Священникъ Тюльпановъ пріѣхалъ уже въ половинѣ обѣдни, былъ съ дьячкомъ и узломъ съ ризой и, здороваясь съ Самоплясовымъ, который стоялъ въ алтарѣ, сказалъ ему:
— Не утерпѣлъ, чтобы не пріѣхать на панихидку по уважаемому батюшкѣ вашему, и вотъ съ вашего разрѣшенія и съ соизволенія отца Іова послѣ литургіи вступлю въ сослуженіе. Не могъ себѣ отказать, не могъ. Очень ужъ уважалъ покойника, зная его болѣе десятка лѣтъ.
Отецъ Василій Тюльпановъ былъ благообразный небольшого роста самый безобидный старичекъ, но отецъ Іовъ Свѣтильниковъ его пріѣздъ счелъ себѣ за обиду и видѣлъ въ этомъ покушеніе на доходы своего прихода.
— Позволите, досточтимый Капитонъ Карпычъ? — обратился къ Самоплясову отецъ Василій.
— Съ превеликимъ удовольствіемъ, батюшка… И даже прошу. Чѣмъ параднѣе, тѣмъ лучше. На духовенство я не жалѣю. А послѣ всего онаго прошу ко мнѣ помянуть. Поминки у меня въ домѣ.
