Владимир Короленко - За иконой
- Конечно, бывает, - сказал Иван Савин.
- Галактионыч! - окликнул меня опять Андрей Иванович. - Слыхали вы это?
- Слышал.
- А как думаете, может ли это быть?
- Я думаю, что он не врет.
- Э, не туда гнете: не врет!.. С чего ему врать-то? Денег за это не дадут... А вы скажите, в чем сила самая? Скажем так: холере надо уже и самой прекратиться, - тоже ведь не вечно ей быть. К тому времени приносят икону. Холера, значит, прошла - чудо!.. Ну, хорошо, и насчет дождя то же самое: тучу ветром пригнало. А ежели девицу теперь, которая скрючивши три года, и вдруг выпрямляет и вполне, значит, делает из нее человека... Это как?
- Вера, Андрей Иванович...
Андрей Иванович опять выжидающе помолчал.
- Вера, вы говорите?.. То-то вот и есть. Э-эх, господа, господа!..
И Андрей Иванович недовольно махнул рукой.
XIV
Он был сильно не в духе, и хотя вообще очень трудно было уследить каждый раз причины той или другой перемены в его довольно причудливом настроении, но на этот раз мне казалось, что я его понимаю. Рассказы Ивана Савина, его спокойный голос, бесповоротная уверенность и очевидная правдивость - все это произвело на горожанина сильное впечатление. Он невольно поддавался настроению веры, чудес и непосредственного общения с таинственными силами природы. Между тем во мне он, с обычною чуткостью нервных людей, улавливал совершенно другое умственное настроение, не менее бесповоротное, - и это мешало цельности его впечатления. Формулировать ясно свои вопросы он не мог, я на его вызовы не поддавался, и потому Андрей Иванович ворчал что-то про себя и сердито укладывался возле шалаша.
- А что, Андрей Иванович, не пойдем ли?..
- Куда вам торопиться! - ответил он ворчливо.
Я не без удивления заметил, что, обыкновенно бодрый и неутомимый, он поворачивался теперь лениво, с некоторым трудом. Вследствие этого у меня невольно мелькнуло подозрение относительно какого-нибудь нового приключения во время посещения знакомого в Сивухе.
Я не возражал. Мне было приятно бродить среди этих полей, не рассуждая и не заботясь о том, дойдем ли в назначенное время до намеченного ранее ночлега или будем путаться ночью где попало.
Вскоре Андрей Иванович захрапел. Белесый мужичонко, ехавший откуда-то издалека, запрягал лошадь, "бекетчики", перекрестясь, уселись за свой котелок, и до меня долетали слова тихого разговора. Сначала дело шло о каких-то двух с полтиной и о новых подшинах для купленной недавно телеги. Но через некоторое время, когда листья клена, на которые я смотрел, начали расплываться и слились в какой-то неопределенно зеленый навес, охвативший меня со всех сторон, - из этих двух голосов выделился грудной баритон Ивана Савина. Он говорил что-то неторопливо, долго, монотонно. Слов я не помню, помню только, что сначала мне было смешно, потом странно. Я чувствовал, что постепенно, по мере того как даже зеленый навес исчезает от взгляда, я попадаю все более и более во власть Ивана Савина. И вдруг я увидел какое-то странное небо, совсем не то, какое видел недавно, и странные облака ходили по нем, точно туманное стадо, а Андрей Иванович гонял их с одного края на другой, размахивая гигантскими руками. В это время я помнил еще, что смотрю на все это чьими-то чужими глазами. Но потом все потемнело; где-то вдали мерцал одинокий огонек из кельи монаха-кудесника, потом полетел змий, трещавший, как трещит пожар в сухих постройках, и, наконец, появилась неизвестная девица в черном платье и белом платочке. Вслед за ее появлением земля дрогнула от какого-то глухого далекого удара. "Беда, - сказал я себе голосом Ивана Савина, - беспременно должны мы теперича провалиться". И тотчас же решил, уже сам от себя, что гораздо лучше... проснуться.
XV
И я проснулся. В первую минуту я не мог сообразить, где я, и что со мною, и отчего мне трудно двигаться с места... Над моею головой тревожно бились листья клена, но теперь они не сверкали от лучей солнца в яркой синеве, а бледно рисовались на темно-свинцовом фоне. Громадная туча поднималась из-за лесу и все ширилась, тихо раскидывая по небу свои крылья. Из-под нее порывами налетал ветер, и вдали ворчал гром.
- Вставайте скорее, Андрей Иваныч, надо хоть до деревни дойти.
Огонь погас. "Бекетчики" спали в шалаше. Проезжие уехали. Было поздно, и надвигалась гроза. Андрей Иванович проснулся, протер глаза и, в свою очередь, стал будить какого-то мужика, лежащего у шалаша. Должно быть, он подошел к нам, когда мы уже спали.
Мужичок заворчал что-то и поднялся.
- Вставай, дядя, а то промокнешь... Э, да, кажись, знакомый. Видал я тебя где-то...
Мужичок как-то сморгнул и сконфуженно ответил:
- Да ведь уж нигде, как в Сивухе.
- То-то в Сивухе!.. А позвольте мне, почтенный, узнать, вы за что меня колотили, какая может быть причина?
- Господи! - удивился я. - Андрей Иванович, неужели опять?..
- Засаду сделали. Емелька, подлец, научил. Да еще вот этот почтенный ввязался.
- Да ведь мы, - конфузливо оправдывался мужик, - мы нешто от себя? За людьми... Как люди, так и мы... Сказывают: больно уж ты, милый, озорник большой...
- А ты видел, как я озорничал? - спросил Андрей Иванович с выражением сдержанной злобы в голосе.
- Не видал, милый, не совру... Потому выпитчи был.
- Посмотрите вы на этот народ: сами нажрутся, а потом других колотят... На-цы-я, нечего сказать! - неожиданно для меня прибавил Андрей Иванович с патриотическою горечью.
- Да ведь мы что? Мы действительно выпитчи, - смиренно говорил мужик, у праздника были, у сродников. Ну, и... выпитчи, это верно... Так в этом беды нету, потому что мы сами себя ведем смирно... спим. А ты, сказывают, на ночлеге никому спокою не дал... Мы, конечно, что, а бабы жаловались: так, слышь, всю ночь шаром и катается, все одно еж по избе...
- Тьфу! - сплюнул Андрей Иванович и, не говоря более ни слова, быстро надел котомку и пошел по дороге.
Я догнал его, и мы пошли молча. Андрей Иванович, видимо, злился и унывал. Нежданно приобретенная слава, которая могла достигнуть до ушей Матрены Степановны, беспокоила его всего более. Результаты сивухинского боя, о котором он не распространялся, тоже, вероятно, присоединили немало горечи к его настроению. Наконец, туча покрыла большую половину неба и грозила ливнем, а до деревни было еще далеко.
- Ник-когда не пойду больше! - злобно сказал Андрей Иванович. - И не зовите! Грех один с этим народом. - И потом он меланхолически прибавил: - А перед хорошим человеком я вполне оказался обманщиком.
- Это вы о ком? - спросил я.
- О ком? - известно, об Иване Спиридоновиче, об давальце. Ведь сапогам-то срок сегодня, в аккурат... Чай, дожидается.
- С которых же пор он у вас хорошим человеком стал? Давно ли вы на него сердились?
- Сердился!.. Странно вы говорите: мало ли что мы сердился!.. Мужик на царя три года серчал, а тот и не знал. Так и мы. А об Иване Спиридоновиче я так обязан понимать, что он мне первый благодетель. Когда ни приди: рупь-два со всяким удовольствием. Конечно, после того в в цене понажмет...
- Ну, вот видите!
- Ничего тут не видно... Нашего брата ежели не нажимать, мы совсем бога забудем... А что: на лице у меня синяков нет?
Я внимательно осмотрел лицо Андрея Ивановича и дал успокоительный ответ.
- И на том спасибо! Семейному человеку это всего хуже, - докторально объяснил он. - Семейного человека лучше ты всего оглоблей исколоти, а лица и рукой не тронь.
- Ну, уж...
- Чего ну? Много вы понимаете!
Я вспомнил про Матрену Степановну и потому не возражал более. К тому же Андрей Иванович, угнетаемый обстоятельствами и готовившийся к "хомуту", совершенно изменился. Со мной стал строптив и раздражителен, о "нацыи" говорил с презрением, зато о купечестве и давальцах отзывался в меланхолически почтительном тоне. Буйный демократизм первого дня нашего путешествия совсем с него схлынул.
Я отчасти приписывал это близкой грозе.
Туча заволокла уже небо и теперь все сгущалась и все падала книзу, опускаясь над полями, на которых побелевшие и поблекшие хлеба бились и припадали к земле. На темном фоне этой тучи несколько оторванных клочков тумана, прохваченных опаловыми отблесками, неслись куда-то тревожно и быстро, точно запоздалые всадники, убегающие вдоль тяжелого фронта атакующей колонны. Гром перекатывался сердитее и гулче, и по временам яркая молния, извиваясь зигзагами, бороздила набухшие грозою тучи.
Дорога казалась пуста. Мы обогнали на холме только глухого еврея-солдата, которого встретили в первый день. Он начал рассказывать нам о том, как он потерял платок и вернулся за десять верст в надежде разыскать его. Кроме того, он проливал кровь за веру и отлично играл на бубне... Все это было когда-то, в далеком прошлом, а теперь он глух, и беден, и несчастен... Голос его звучал в напряженном воздухе как-то особенно резко и однотонно. Заметив, однако, что мы мало обращаем на него внимания и, кроме того, несмотря на свою глухоту, расслышав сильный громовой раскат, он вдруг подобрал полы своей серой шинели и пустился бегом по дороге.
