Михаил Федотов - Я вернулся
- Что ты тогда будешь есть? Мне и так никто ничего не платит! Кстати, Женька, что у нас сегодня в театре?
"Двенадцатая ночь" в Молодежном. Это, наоборот, очень демократический театр. Зрителей много, всех пускают, сегодня, после того, как забили все проходы и ступеньки, вынесли дополнительные лавки и поставили прямо на сцене. Так что и здесь зрители сидят на сцене. Как раз то, чего ты не любишь.
В Молодежном действительно много молодежи, ходят парочками и большими компаниями. А в этот раз пришли еще школьники, какого-то не очень старшего класса, к тому же приезжие. Поведением такая публика отличается самым свободным, я вообще бы их никуда не пускала. Но спектаклю это не помешало, потому что "Двенадцатая ночь", наверное, самое раскованное представление в городе. В нем артисты бесятся, дурачатся и оттягиваются, как хотят. Это веселый актерский капустник на тему комедии Шекспира. Такому -- почти клоунскому, пародийному -- прочтению комедии не мешали даже школьники, постоянно покидавшие свои места и шествовавшие к выходу. Дело в том, что в Молодежном зал устроен так, что ряды амфитеатром поднимаются от площадки, горизонтальных проходов нет (места вообще очень мало, это тесный маленький театрик) и, если какой-нибудь идиот-зритель вдруг захочет посреди действия сходить в туалет, ему приходится спускаться на площадку и топать вдоль первого ряда, задевая плечами артистов. Ну уж в "Двенадцатой ночи" артисты таким зрителям спуску не дают! Каждого школьника встречал и провожал такой град шуток и острот, что можно было подумать, не "подсадка" ли это - не специально ли тут бродят эти юные дарования? Но тут ребятки нашли где-то в фойе электрический щит и чуть не лишили весь театр света... Пришлось милицию вызывать, но спектаклю эти внесценические обстоятельства не помешали.
На сцене стоит парковая скамейка. И все! За ней -- ряд блестящих ширм, сквозь которые на сцену впрыгивают, вползают, вбегают, вваливаются персонажи. На скамейке они разваливаются и, как положено полупьяной уличной ватаге молодых бездельников, горланят песни и рассказывают скабрезные анекдоты. В первый момент зрители немеют от удивления (наверное, предварительное почтение к имени "Шекспир" есть у всех, даже не слишком образованных), но потом все расслабляются и беззаботно веселятся четыре часа подряд.
Ну кто, скажите, поверит, что вот этот не самый сытый артист К., получающий зарплату 15 долларов, и есть богатый аристократ герцог Орсино, который считает десятками свои корабли в море и умывает руки в розовой воде? Или что эта востроглазая казачка У. с милым южным говорком -- и есть неприступная красавица, владеющая замком с видом на море? Никто не поверит. Как никто не поверит в то, что этот самый герцог дружил с мальчиком-пажом и не замечал, что это не мальчик, а девочка, и в то, что графиня влюбилась в эту девочку-пажа и не могла отличить ее от брата-близнеца, с которым повенчалась. И не верьте! -- предлагают нам артисты Молодежного. Будем по этому поводу хохмить и острить всеми возможными способами, а на несуразицы сюжета не стоит обращать внимания. Кончится все хорошо, и все об этом знают заранее.
А в антракте развеселая компания -- не из шекспировской Иллирии, а с 1-й Красноармейской, из публики - решила сфотографироваться ...прямо на той скамейке, что стояла на сцене. Артисты как раз выходили на последний акт и успели к вылетавшей птичке. Хватит тебе о театре?"
Уже давно хватит.
РЕПОРТАЖ 8
Ах, когда я вернусь. Галич
За два дня газоны покрылись листьями. В Санкт-Петербурге дует сильный холодный ветер. Может быть, он дует с Балтики. Я ее еще не видел. С таким названием ездят только бочки с преуспевающего пивного завода. Пиво подешевело, а аппетит за последние дни значительно снизился. В поезде Москва - Ленинград в обычном купированном вагоне кормят завтраком. Дают самолетный набор и копченую колбасу не по зубам. Москва - это не Россия. Такой перепад я видел только в Берлине. Западный турист переезжал в Восточный Берлин и начинал трепетать от ужаса. Москва - это нормальный европейский город. Не бедный и не наглый. В метро и в лифтах - светло. Чистая рябина на деревьях. Целый асфальт во дворах. Собаки породистее нас. В Москву, в Москву!
В Петербурге решена проблема старушек. Обычные люди, не старушки, ездят на автобусе с пометкой "Т". Это большие автобусы, довольно чистенькие, с мягкими сидениями. Всегда можно культурно ехать сидя. Пьяных в них нет. Ходят такие автобусы очень часто, очень быстро, и если пассажиров нет, то понапрасну они не останавливаются. Но уж если они видят пассажира, то и подождут тебя, и двери придержат. Только если ты не старушка. А для старушек существует специальный вид автобусов, без пометки "Т", которые ходят редко и медленно. Вот туда они почему-то все и лезут. Представляете, едет автобус, набитый старушками, останавливается около базара, и туда втискивается еще куча старушек. Висят на подножке, орут, но все равно рвутся внутрь. Комедия, сколько их набивается. Денег они не платят, потому что по пенсионным удостоверениям в этих автобусах им платить не нужно. Езди сколько хочешь, вот они и ездят. Если вы не старушка, я вам советую ездить в "Т".
Виктор Суворов продается на книжных прилавках, но его не упоминают. Как будто его нет на свете и военная история двадцатого века не переписана набело.
Я еще не был в Царском Селе, я еще не был в Павловске. За город не выбраться, мой день посвящен выживанию.
Сорокалетняя молодящаяся доцент выпила на кафедре и дальше ничего не помнит. Очнулась во дворе без сумки и пальто уже под утро. Зав.кафедрой тоже ничего не помнит. Кажется, не изнасиловали, но она не помнит.
Мой социальный статус очень низок. Ниже, чем в Израиле. Там я относился к подклассу мелких ремесленников - развозка мебели. Здесь я просто -- никто. Бывший врач. Счастье еще, что никто не спрашивает: "Вай, итс э найс бизнес!" Никому не известный писатель. Израильский паспорт тоже меня особенно не красит. Евреев на улицах я не вижу. Может быть, они остались только в правительстве. В семидесятые годы был анекдот: "Последний еврей! выключите за собой свет в Шереметьево!" Сейчас свет будут выключать в Кремле. Но от политики я очень далек. И голосовать не хочется ни за кого.
Говорят, что антисемитизм усилился, но я не чувствую. За три месяца одна-единственная женщина, глядя на рекламу петровских сигарет, начала кричать, что ее придумали евреи.
После выступлений Макашова уличный антисемитизм не стал заметнее.
Ленфильм занят чеченцами. Они бродят по коридорам и страстно говорят о своем. И на своем. Леша Герман переделывает старую картину. Больше просто никого нет.
Уборные заколочены.
Все время так хорошо, что сердце выпрыгивает из груди. Мне уже девяносто второй день хорошо. Мне все еще не привыкнуть.
Кое-где трехметровыми буквами написаны хорошие слова про советский народ. Дорого снимать. Пьяных намного меньше, чем раньше, на тротуарах никто не лежит, даже доценты. Возле нашего метро несколько постоянных пьяных парочек с перебитыми мордами, похожи на пьяных индейцев на Западе Канады.
Федя говорит: "Послушай, одну вещь тебе скажу, пожили здесь, а теперь давай возвращаться в Иерусалим". Я обещаю ему Деда Мороза, мне не объяснить трехлетнему мальчику принцип мышеловки: Израиль всех впускает, но никого не выпускает.
Музеи мертвые. Музеи в музее. Смотрители спят и с них можно тряпочкой вытирать слой пыли. Через сто лет они проснутся.
Русский музей очень вялый. Но я первый раз в жизни увидел Филонова. Застыл как вкопанный и еще долго приходил в себя. Мощнее всего окружающего на пять порядков. Мировая провинция и скука. Но Олег Киреев, дружок Верника, сказал мне: "Не надо трогать, сука, моего русского музея!". Но все равно, Филонов мощнее всех.
До друзей, в основном, не дозвониться. Моя жена, профессорская дочь Женька, не была на родине пять лет, но этот процесс коснулся уже и ее. Связь оборвалась, и в поток второй раз не войти. Я понял, что возвращение нельзя связывать ни с какими людьми, может быть, только с мамой. Но равнодушие бывших знакомых и друзей невероятное. Оно сравнимо только с финалом "84 года" Орвелла. У кого-то осталась капля тепла, но тоже не к тебе, несуществующему, а к памяти. Возвращаться можно ради жизни, ради творчества. Ради творчества, которое не кормит.
Актер Александринки, любимец петербургских театралов Леша Девотченко получает четыре сотни рублей в месяц. Двадцать долларов. Это актер, который может все.
Лучшие художники, которых я видел, не продали ни одной картины. "Да ведь и я продал только пару десятков своих книг", - тщеславно думаю я, и надуваю щеки. Меня греет идея элитного искусства. Но все--таки актерам хочется есть, и все спектакли, которые я видел, прекрасно могли бы идти со зрителями в зале, а не на сцене. Выручка пошла бы актерам на обед. В спектаклях без зрителей я не вижу ничего кроме позы. У книг должен быть нормальный тираж, а картины висеть в галереях. Но они не висят, потому что нет спроса. И на меня нет спроса.
