Олесь Бенюх - Горечь испытаний
Картенев вышел на улицу, постоял у подъезда, потом пошел - все быстрее, быстрее, и вот уже едва не бежал по слабо освещенным дорожкам сонного городка. В некоторых окнах еще горел свет. Но он не манил, а отпугивал Виктора. Какая-то крупная птица, тяжело хлопая крыльями, пролетела над самой его головой. Издалека доносился вой шакалов, чье-то хрюканье, чье-то рычанье. В траве прошуршала змея, замерла. И впервые Картенев спокойно подумал, что он не боится даже кобры, даже королевской... Глава
семнадцатая
МЫСЛЕННЫЙ ДИАЛОГ РАДЖАНА С ОТЦОМ
"Раджан": Отец, как часто, засыпая И вознося хвалу богам За день, что прожит был И честно и без горя, Как часто я молил богов О том, чтобы они здоровье Тебе послали. И удачу В делах, в торговле...
"Раджан-старший": И в любви! Не так ли, сын мой ненаглядный? Любовь она всем миром движет.
"Раджан": И - ненависть!
"Раджан-старший": Ты прав, пожалуй...
"Раджан:" Любовь - как ясный день души, А ненависть- как ночь в грозу. Душа - клубок, набор, сплетенье Всей гаммы чувств, и планов, и надежд.
"Раджан-старший": Ты помнишь маму?
"Раджан": Маму? Очень смутно. Мне слово "мама" мысли навевает О чем-то теплом, ласковом и добром.
"Раджан-старший": Да, вот душа - без хаоса и гаммы Светилась вся одною добротой. А было так: в тяжелую годину Ты заболел холерой. И она Тебя у царства вечного забвенья, Своей рискуя жизнью, вызволяла. И вызволила дважды родила! Но умерла сама. Судьбою правят боги!
"Раджан": О, черный день! О, черная година!
"Раджан-старший": Нет-нет, она богов благодарила: "Он жив! Он жив! Я ухожу с улыбкой".
"Раджан": Ты тоже дважды жизнь мне дал, отец. Лет в семь, я помню, я тонул. Меня ты спас.
"Раджан-старший": Да, еле откачали. Везуч ты, сын. Счастлив твой гороскоп... В нем, между прочим, говорится, Что чужестранка молодая Тебе пошлет и горе, и страданья.
"Раджан": За те счастливые мгновенья, Что пережил я с Беатрисой, Отец, готов я муки ада На веки вечные принять.
"Раджан-старший": Любовь! И вот мой сын готов Забыть свое гнездо родное. И даже Родину забыть.
"Раджан": Отец, но ты ведь сам сказал: "Любовь - она всем миром движет!"
"Раджан-старший": Сказал. И повторить готов. Но у нее, как мудрецы толкуют, Есть господа и есть рабы. Такое рабство поначалу, Я знаю, сам любил когда-то, Нам сладко, радостно, желанно. Но вот приходит час похмелья И жить не хочется на свете.
"Раджан": И, тем не менее, скажи Хотел бы ты возврата "рабства"?
"Раджан-старший": Сын, сердце, грудь моя - сплошное пепелище. Грез, замыслов, любви, страстей.
"Раджан": И все же?
"Раджан-старший": Все же... да, хотел бы. Но не рабом, а господином Хотел бы быть в любви своей. И не за ней бежать за океаны, А чтоб она у ног моих лежала Как верный пес!
"Раджан": Печальная любовь.
"Раджан-старший": Печальная? Свободная, как птица От путь, и клятв, и обязательств.
"Раджан": Такой свободы я не жажду.
"Раджан-старший": Я об одном, мой сын, мечтаю: Тебя счастливым видеть дома. И чтобы род наш древний жил, Чтоб внуки старость украшали Мою.
"Раджан": Отец! Ужели я прощен!
"Раджан-старший": Коль ты иных путей не видишь
к счастью, Я все готов принять, со всем
смириться.
"Раджан": О боги добрые, я вас благодарю За радости и горести земные. За одоленье тяжких испытаний. И за любовь к прекраснейшей из женщин!
"Раджан-старший": О боги, добрые, спасите Его от рока гороскопа. В пять тысяч лет ведь раз бывает, Что звезды, дрогнув, вдруг слукавят. И вместо черного проклятья Шлют счастье.
Глава тринадцатая ВИДЕНИЯ ДАЙЛИНГА
Он медленно шел по дну реки, погрузившись в нее по пояс. Ему безумно хотелось пить. И хотя он видел, что по реке проплывают вздувшиеся трупы животных и людей, он зачерпнул из нее обеими ладонями воду и поднес ее ко рту. И увидел, что это была не вода, но кровь...
"Боже, какие ужасные кошмары преследуют меня. неужели это все было со мной когда-то? За что так жестоко караешь раба своего, Господи...".
Когда Роберт решил взять Лауру с собой в Штаты в отпуск, он полагал и вполне резонно - что в Вашингтоне ему не придется задержаться надолго. Отчет был подготовлен заранее. На решение текущих вопросов в ЮСИА и в Госдепартаменте уйдет не более одного-двух дней. А там - путешествие на автомобиле на Юг. Майами. Пляж. океан.
Особый интерес у руководства ЮСИА вызвало его предложение о необходимости всемерно раздувать в зарубежной американской пропаганде теорию "конвергенции" - о неуклонно сходящихся - а отнюдь не параллельных! - путях развития капитализма и социализма, которые на каком-то этапе их эволюции сольются в одну, единую формацию.
- Эта теория, - заявил Дайлинг на заседании Совета по контрпропаганде, - идейно разоружит значительную часть левых сил, деклассирует наименее стойких, парализует колеблющихся. естественно, если обе формации трансформируются и в конце концов абсорбируют друг друга, какой смысл бороться, страдать, приносить жертвы? Правда, здесь существует определенная опасность дезинформировать преданные нам умы, невольно подтолкнуть их на преднамеренное сползание влево. Однако шансы возникновения обратной реакции ничтожны и ее легко предотвратить, в худшем случае нейтрализовать.
В эти три дня Лаура много бродила одна по Вашингтону. По его паркам и музеям. осматривала памятники. Наблюдая за детьми, игравшими на набережной Потомака, зеленых лужайках, на тихих улочках Чеви Чейз или Силвер Спринг, она нет-нет да и прикладывала руку к тому месту, где уже билось в ней второе сердце. Сердце ее первенца. Дайлинга-младшего (она была уверена, что родит мальчика). И извечная радость женщины, готовящейся впервые стать матерью, мешала ей видеть нередкие косые брезгливые взгляды. Слышать отпускавшиеся по ее адресу за ее спиной - шипящие реплики:
- Ку-клукс-клан безмятежно спит, и цветные бестии удобно уселись на шее белых!..
Она долго стояла в одиночестве перед памятником Линкольну. Тихо молилась: "Большой отец! Линкольн-саб! Сделай так, чтобы я и мой сын были счастливы. Чтобы наш Роберт любил нас и был с нами. Сделай так, ради всего святого на свете, и я клянусь, больше никогда ни о чем не попрошу ни небеса, ни людей". Упав на колени, плакала. Плакала, улыбалась. Еле слышно повторяла вновь и вновь слова своей молитвы. линкольн как бы в раздумьи смотрел вдаль. По-хозяйски прочно сидел в кресле, крепко взявшись за поручни, молчал. Она и не ждал, что он заговорит, как иногда говорили каменные боги в индийских храмах. Просто плакала от счастья. И трепетно молилась Доброму Богу страны своего Роберта.
Наконец, на исходе третьего дня их пребывания в Штата, Роберт объявил:
- Едем!
И вот они мчатся на Юг в его просторной, удобной машине. Лаура не переставала удивляться богатству этой страны. Его страны. Беспечному виду сытых, счастливых людей. Вспоминала Индию. Сравнивала ее с Америкой: изобилие, которое здесь сквозило напоказ со всем, с нищетой, которую там ничем нельзя было прикрыть, никак невозможно было спрятать. Конечно, Роберт не показывал ей изнанку Штатов. С их миллионами безработных. С их очередями за похлебкой, пособиями. С мощными забстовками, сотрясающими страну время от времени до основания. С трущобами, где люди заживо гнили. Да ведь можно было бы возразить, что и в Индии не все сплошь нищета. Что там живет один из самых богатых людей на земле. Что тысячи людей купаются в такой роскоши, которая многим, даже очень богатым американцам, и во сне не снилась. Но общий вывод был бесспорен: здесь - богатство, там - нищета. Однако Лаура о той нищете уже думала как-то равнодушно. Это - страна ее Роберта. А значит и их сына. А значит - и ее. Место жены - рядом с мужем. И какое ей, в конце-концов, дело до того, что где-то там, далеко!
Через три дня пути они остановились под вечер в мотеле недалеко от Майами. Было ветрено, хмурое небо рано опустило на землю сырые сумерки. Ветви деревьев резко стучали в окна. Зябко кутаясь в теплый халат, Дайлинг сидел на диване. Отхлебывал из большого стакана "Блэк дог". Листал вечернюю газету. Лаура вот-вот должна была прийти из аптеки, расположенной в трех кварталах от мотеля, куда она отправилась за какими-то мелочами. Отбросив газету, Роберт закрыл глаза. В Вашингтоне он каждый вечер спешил к Лауре. раза два вырывался с работы днем. По нескольку раз на день звонил. Боялся оставить е слишком долго одну. Какая-то смутная тревога не покидала его. Теперь он успокоился.
"Судьба одарила меня Лаурой на старости лет, - думал Роберт. Сколько знал я женщин, и все что-то от меня хотели, требовали. Высчитывали. Лаура ничего не высчитывала перед той, первой ночью в Дели".
Да, с Лаурой все было иначе. Она сама была иной. И Роберт мучительно чувствовал, что что-то он ей, самой единственной, самой желанной, не договаривает. Что-то не доделывает. Что-то не додумывает. И все пытался восполнить лаской. нежностью. Он и сам не знал раньше, сколько нежности может вместить его сердце. Видно, за всю жизнь не растратил он и малую часть из того, что было ему отпущено. То, что тратил на других, было не нежностью.
