Сергей Клычков - Князь мира
В субботу перед последним концом солдат прибежал в десятый раз к Секлетинье, а та как раз дотапливала печку и собиралась поспеть к самому звону.
- Склетинья! Сделай божескую милость, - упал перед ней солдат на колени, - я тебе, - говорит, - целковый принес! Берег, как килу, а тут возьми ради бога, только младенца прими!
Секлетинья и так было, и сяк, а солдат не уходит, сует ей под самый нос серебряный рубль и с колен не встает:
- Люди, - а сам так и плачет в три ручья, - есть в вас бог или нету?..
Тут уж Секлетинья сдалась, на целковый только посмотрела - с дыркой, подержала в руках и назад отдала.
- Зачем, - говорит, - деньги… я и без денег!.. Вот как печку исправлю, так беспременно приду… Как же в таком деле не помочь: дело божье!
Солдат даже в ноги за такие слова поклонился, а той - с чего уж, шут ее знает! - показалось, что на глазах у него, когда солдат поднялся с коленок, не слезы, а Марьины бусы, которыми Марья незадолго перед этим хвасталась на середке села, вернувшись из Чагодуя с базара:
- Ишь, бабы, какие мне Михайла бусы купил: камушек к камушку, как слезинка к слезинке!
- Гляжу, - рассказывала потом Секлетинья, - гляжу, милые мои, на него, плачет, рыдает, слезы по горошине катаются, дело, говорю, божье: приду… только, милые мои, гляжу - у него через ухо к глазам висят эти самые бусы… ну, думаю, нет, не пойду… за сто рублей не пойду… скорее, милые мои, как только он вышел, в печку ведерко и - в церкву… Зря мы тогда позавидовали, бабы!..
Так, значит, и прождал солдат Секлетинью.
Сам же, видно, мало чем мог помочь, тоже сноровка нужна, а тут к звону Марью совсем, видно, выворотило перед последним концом, надо бы малость ему еще потерпеть, а он не вынес один на один с родихой, не видя конца ее муке, убежал из дома в лес и там недалеко от дороги выбрал осину и удавился.
*****
Да, чудной случай.
Нашли его сельские парни в самое Светлое, значит, уж, вернее всего, на другой день, когда по хорошей погоде пошли вместе с девками в лес на погулянки.
Кто мог подумать?..
Шли они гуртом как ни в чем по дороге, кто с кем по парам, дорога просохла, в лесу дух хороший, какой только на Пасхе бывает, деревья, словно вот только перехристосовались друг с дружкой и опять чинно расставились у дороги, веткой не шелохнут, и видно сквозь ветки далеко.
Еще издали его увидали…
Сначала подумали, что так… ходит Михайла по лесу, кто же не знал про Михайлу, что он не любил сидеть дома, а потом, когда подошли поближе, да поглядел он на них из-за голых сучьев вылупленным глазом, бросились все врассыпную: прибежавши в село, никак не могли отдышаться и толком обо всем рассказать - дело праздничное, начали судить да рядить, как же это могло получиться и как же тут поступить, пока-то в понятые сами не вызвались храбрецы, которым в море вода по колено.
Но, должно быть, пока собирались, с удавленником уже управились волки, потому что когда подобрались с крестами к осине, так на ней уж никто не висел, болтался только отченашинский поясок с мертвой петлей на конце, оборванной посередине.
Выскочил ли сам удавленник, оборвавшись с петли, и, пришедши в себя, убежал бог знает куда от человечьего глаза, или и в самом деле на него наехала волчья свадьба и разорвала в куски - по-разному могло получиться.
Михайла, известно, был какой человек, волков же в ту пору водилось -скотины на них не напасались, а был как раз у них мясоед, пора была бегаться зверю, а когда они крутятся, устраиваясь в пары на лето, так зверь лютей человека.
Одним словом, на что хочешь, на то и подумай!..
Получилось так, что и тогда да и сейчас, пожалуй, даже на свежую голову не разобраться…
*****
Свелось же все дело к тому, что хоть и родился Михайлов мальчонка, но родился ни себе, ни другим не на радость.
Хорошо, что малыш выдался крепкий, должно, что день и ночь пролежал на полу необмытый и неприкрытый, как скинула мать на половик, так и продрыгал голенький, пока-то бегали в лес да из леса.
Когда же прибежали из леса, где вместо удавленника нашли только мертвую петлю, спохватились и вспомнили про родиху, бросились к Михайловой избе, но не сразу обосмелели, хотя в избе было тихо, только вроде писк оттуда идет из-под половицы, словно мыши радуются.
Поглядела Секлетинья в окошко: темно.
- Темно, православные! Под мышкой светлее, - обернулась она от окна к бабам и девкам.
- Да ты смотри, Склетинья: нет ли Михайлы?.. Окликни нето.
- Михайл… а Михайла, - прошептала Секлетинья, опять прилипши к окну, и подавилась, - не, православные, нет!
- Да ты смотри хорошенько! - подбодряют ее мужики.
Приставила Секлетинья щитками руки к глазам и сквозь оконную муть разглядела убогую утробу избы: у двери стоит скособочившись печка, в переднем углу, как на часах, под божницей ухват расставил широко рогули, ушат из-за печки вытянул ухо, на полу мусор и посередке с пойлом чугун, сразу видно, что мужик хозяйничал, сама Марья лежит на постели ничком, одна рука свесилась вниз без движения, станушка на ней задралась под подбородок, и опавший живот пустым мешком сбился в бока, а на половой дорожке возле постели…
- Милые вы мои, - вскрикнула Секлетинья, - Марья-то опросталась!
- Ну-у, - нависли ей бабы на плечи.
- Всю как скосорючило… и робеночек, милые мои, на полу, голенький!
- Ка- же так, - загалдели мужики, - надо бы вступиться!
Тут дело ясное: дверь со скобок, и все село облепило Михайлову избу.
*****
Малыш и в самом деле валялся в чем мать родила на половике, кверху тонкие ручки и ножки, щурился на окошко и даже, показалось Секлетинье, когда она к нему подошла, состроил ей ручонками нос.
Эх, если б знать на ту пору да предугадать, так барину нашему был бы непременный каюк, тронуть, конечное дело, никто бы не тронул, не то чтобы там головой да об угол, но и рук бы никто не приложил, так бы и зацыкался младенец первой слезой, но, на общую беду, проняла на этот раз жалость.
Бабы даже ударились в слезы:
- Ангельская ду-ушенька!
Решили всем миром вскормить младенца, отхаживая по череду. Помрет - бог дал, бог и взял, а выходится, так будет для мира пастух безданный и бесплатежный, пока не вытянется к казенному сроку, когда по жеребьевке поставить парня заместо чьего-нибудь природного сына в солдаты…
Умно-согласно мужики дело решили, и жалость к дитю соблюдена, и мирской интерес не упущен: быть, дескать, ему по всему пастухом, пастух в мирском деле не последняя должность!
Но судьба, как увидим потом, распорядилась по-своему: из мальчонки вышел, словно на смех, не пастух, а знаменитый в нашей округе барин Бачурин, который после себя оставил монастырь и сколько бог нивесть - капиталу…
*****
Так уж, видно, было ему на роду написано, а что напишется на роду, так того огнем не выжгешь и терпугом не сотрешь!
Когда бабы приняли младенца и стали его по бабьей привычке пестовать и киликать, большая голова у него страшно болталась на тонкой шейке, вот-вот оторвется, ножки и ручки вскидывались, как сломанные в серединке лучинки.
- Невидованный урод! - шепот пошел по народу.
Только глазенки больно шустры, глазастый, а в деревнях большие глаза у ребят очень любят, большим глазом больше увидишь.
- Завертывай его скорей, Склетинья… гляди, посинел и ножки как льдинки!
Тут вот Секлетинья младенца чуть на пол и не уронила, вышибло у Секлетиньи глаза и рот клещами зажало: на самой грудке младенца, на крестильной тесемке оказался целковик, провернута с краю незаметная дырка, в дырку продета тесемка, и тесемка завязана мертвым узлом…
"Целковик, - думает про себя Секлетинья, - ишь, прокурат: повесил заместо креста!"
Не открылась она в удивленье, что целковик этот вчера сама еще держала в руках и по-хорошему от него отказалась… он самый, истертый, видно, что побывал в разных руках, ни решки на нем не разглядишь, и от орлиного крыла торчит только перо, похожее больше на ножик…
- Вот и ладно, - довольно сказала Секлетинья, - абы в первом числе, бабы, было матери на похороны и дитю на крестины!
Бабы ахнули было, но поглядели на Секлетинью и губы поджали.
*****
Крестили в тот же день, и поп Федот в честь отца дал мальчонке имя Михайла!
Народу набилось по праздничному делу, яблоку негде упасть, все ждали, не будет ли от младенца перед алтарем каких-нибудь знаков, может, крикнет как-нибудь по-особому или еще проявится как, когда в третий раз будут окунать младенца в купель с холодной водой, зажавши уши и ноздри…
Но Мишонка и звука не подал: лапы у попа Федота словно вареги, может, и было что-нибудь, да из них разве что-нибудь расслышишь?..
- Ишь, смиренный какой… а?.. И не цыкнул!
- Терпеливый будет и… живущей!
В хрестных была Секлетинья, а в отцах Семен Родионыч Лешонков, мужик божественный, библию знал от корки до корки, потом он известен был больше по фамилии Зайцева, потому что фамилию природную свою нашел по леригии неподходящей, о чем и подавал в свое время прошенье не кому-нибудь, а прямо царю.
