Григорий Фукс - Двое в барабане
Сколько бы Сталин специально ни находил у Платонова благоприятных описаний погоды, когда солнце светило ярко, а небо оставалось безоблачным, он видел его в низких осенних тучах, задевающих кремлевские башни.
Зная по себе, что у хорошего писателя "всякое лыко в строку", он все больше убеждался, что "воронежский самоучка" "лыка не вяжет".
"Усомнившийся" Макар Ганушкин, вместо того чтобы налаживать колхозную жизнь, отправляется в Москву "повышать политический уровень собственного сознания".
Не успев оглянуться, этот Макар делает скоропалительные выводы и поучает рабочих: "Товарищи работники труда. Вы живете в родном городе Москве, в центральной силе государства, а в нем непорядки и утрата ценностей..."
А рабочие, видно недавние выходцы из крестьян, вместо отпора Ганушкину, сами несут чушь несусветную: "Мы здесь все на расчетах работаем, на охране труда живем, на профсоюзах стоим, на клубах увлекаемся, а друг на друга не обращаем внимания - друг друга закону поручили!!"
Интересно получалось: страна социализм строит, светлое завтра, а в красной столице, оказывается, - душа отсутствует, люди друг друга "закону поручили", любят "дальних", а не "ближних".
Обращается Макар за советом к, надо понимать, самому главному "научному человеку", то есть, по логике вещей, к товарищу Сталину, "ожидая от него либо слова, либо дела". Но тот человек, в отличие от товарища Сталина, стоял и молчал, не видя говорящего Макара, и думал лишь о целостном масштабе, но не о частном Макаре.
Если так называемый самый главный "научный человек" у писателя Платонова не товарищ Сталин, то тогда, позвольте спросить, кого он имел в виду - папу римского?
Как мог красный спец, в прошлом мастеровой и коммунист, скатиться в болото безыдейности и анархизма!
В отличие от Фадеева, Сталина возмущала отсебятина, которую позволил себе Платонов, комментируя через своих персонажей последние работы Ильича.
"Наши учреждения - дерьмо, - пересказывал Ленина некий Петр, дружок Макара. - Наши законы - дерьмо... А иные наши товарищи стали сановниками и работают как дураки..."
Во-первых, не писал такими словами Ильич никогда. Во-вторых, диктовал, уже не помня себя. В-третьих, когда это было. Наконец, в-четвертых, пятых, шестых: кто дал право Платонову использовать святое имя Ленина для протаскивания своих сумасбродных идей?
Все это Сталин спокойно, не повышая голоса, разъяснил по телефону Фадееву. Заканчивая, поинтересовался: "Имеются ли другие мнения? Если да, то товарищ Сталин готов вступить в дискуссию..."
Вместо возражений расстроенный Фадеев, слегка заикаясь, как это случалось с ним при сильном волнении, со всем согласился: "Поделом мне. Поделом!" И обратился с просьбой: "Прошу за допущенную потерю, так сказать, коммунистической бдительности объявить выговор".
Сталин, не сдержавшись, хмыкнул в трубку, заметив: "А это, так сказать, мы сделаем, товарищ Фадеев, без вашего разрешения".
"Сволочь"
Однако одного сталинского звонка Фадееву оказалось недостаточно. Потребовалась новая головомойка.
Поводом для нее стала публикация Фадеевым в третьем номере журнала "Красная Новь" за 1931 год небольшой повести Платонова "Впрок".
Выяснилось, что Фадеев вновь потерял классовое чутье, опять поддался гипнозу платоновских чар, убедив себя в том, что содержание повести "вроде бы не противоречит сталинскому плану коллективизации, а, наоборот, крепко ударяет по "загибщикам", "перегибщикам" всех мастей".
Тем более, с первых строк повести Платонов признавался, "что он способен был ошибиться, но не мог солгать, и ко всему громадному обстоятельству социалистической революции относился настолько бережно и целомудренно, что всю жизнь не умел найти слов для изъяснения коммунизма в собственном уме".
Однако Сталин воспринял повесть в ином, истинном свете, как неприкрытый пасквиль на свое любимое детище - коллективизацию, которая должна была напрочь подрыть корни мелкой и средней буржуазии в СССР.
Речь шла ни мало ни много о полной и окончательной ликвидации, впервые в мировой истории, исключая первобытно-общинный строй, эксплуатации человека человеком.
А Платонов умудрился устроить балаган, откровенное посмешище. Да еще позволил себе использовать его, Сталина, для своих выкрутасов.
От самокритичного признания Платонова на страницах повести в собственной малополезности для социализма никому не делалось ни холодно, ни жарко. И без такого уточнения было ясно, что его сущность состоит из сахара, разведенного в моче, а не из пролетарской серной кислоты.
Поначалу Платонов направляет рассказчика, от лица которого ведется повествование, в сельскохозяйственный коллектив "Доброе имя", где каждый так называемый колхозник "считает для пользы дела другого дураком", не доверяя ни в каком общем деле никому, кроме себя, да еще занимаясь регулярным доносительством друг на друга.
Но это у Платонова цветочки. Ягодки он припас на потом.
Получив газету "Правда" со своевременной статьей товарища Сталина о "головокружении от успехов", председатель Кондроев оборачивает ею кулак и бьет в ухо подвернувшегося районного "перегибщика".
С одной стороны, этот удар как бы усиливает значение статьи, но с другой - выглядит анархистской провокацией. В нужном ли свете показан товарищ Сталин? Недоставало еще массового мордобоя, используя статью напрямую. Надо же такое придумать. Опасная штучка этот Платонов. Переводит иронию из области сознания в сферу рукоприкладства.
На страницах небольшой повести Платонов трижды упомянул товарища Сталина, и все три раза ни к селу ни к городу. Почему каждое печатное слово товарища Сталина обязательно "хрустит в уме", как недоваренный горох, и напоминает "свежую воду для питья"?
Очередная двусмысленность.
"Свежая вода" - лучше, чем несвежая. Но сама "вода" никогда не являлась признаком высокого качества устной или письменной речи. Если хотели принизить автора, всегда говорили: много "воды", одна "вода". Неужели русский человек Платонов не знал таких особенностей родного языка?
Очередной платоновский деятель, какой-то Упоев, попав в Кремль к Ленину, просит его: "Главное, не забудь оставить нам кого-нибудь, вроде себя - на всякий случай". Во-первых, что значит "оставь кого-нибудь"? Он, Сталин, этот Ленин сегодня, разве "кто-нибудь"? Во-вторых, а может быть, скорее, во-первых, в просьбе крестьянина явно просматривалась возможность выбора "кого-нибудь" из широкого круга претендентов, а не наличие одной-единственной сталинской кандидатуры.
В-третьих, кому не известно, что Ленин не послушался платоновского ходока и "забыл" назначить "кого-нибудь" вместо себя, а написал так называемое "Письмо съезду", где дал отвод возможным преемникам, в том числе и товарищу Сталину.
А Платонов на это недвусмысленно намекал.
"Сволочь", - написал Сталин синим карандашом на полях повести, сломав грифель.
Он не любил бросаться такими словами: нервы сдали.
Оппортунизм Фадеева, проявленный дважды, сердил Сталина. Не к лицу крепкому большевику строить из себя либерала, протаскивать на страницы советской печати анархиста и мелкобуржуазного уклониста.
Но Сталин, когда надо, бывал терпеливым педагогом.
Фадеев, обдумывая критику, не пытался оправдываться, безоговорочно признавая за собой "ослабление классовой и партийной настороженности", как было записано в решении партийной фракции РАПП по поводу публикации повести "Впрок".
Друзьям говорил, смущенно посмеиваясь: "Опять бес попутал. С ноги сбился".
Чертыхался, вымучивая опровержение в очередной номер журнала, признавая повесть "кулацкой хроникой".
Тер лоб, ерошил начинающую седеть густую шевелюру. Не теряя въевшегося партизанского озорства, приговаривал, охая: "Эх, мать честная. Налево пойдешь - коня потеряешь, направо пойдешь - голову сложишь..."
Ему казалось, что он уже научился понимать Сталина и его классовый подход к оценке литературы. Разве не он отвергал голое администрирование в вопросах искусства? Сталин, как представлялось Фадееву, вообще старался избегать категоричного тона в любом вопросе, постоянно не забывая спрашивать: "А как вы думаете?"
Однажды поправил одного из наркомов, предлагавшего запретить употребление спиртного.
- Не запретить. А не рекомендовать к употреблению.
Как говорится, две большие разницы!
Сталин, анализируя природу политических ошибок Фадеева, корил, в первую очередь, себя. Значит, плохо еще отработана система руководства. Не получалось пока, как в учениях на флоте, всем следовать сигналу флагмана: "Делай как я". Видно, много туману было еще на социалистическом фарватере.
Отвечая леваку-драматургу Билль-Белоцерковскому, писал в феврале 1929 года: "Конечно, очень легко критиковать и требовать запрета в отношении непролетарской литературы. Но самое легкое нельзя считать самым хорошим..."
