Владимир Максимов - Стань за черту
И об этом не забывай, Михей Савельич, не забывай!
XII
Было в госте что-то от жука - шустрого и любопытного. Семеня короткими ножками, он перебегал от одной фотографии к другой, и быстрые пальцы его мягко ощупывали предмет за предметом.
- Орел, Михей Савельич, ей-бо, орел! - Заложив руки за спину, гость валко покачивался перед свадебным снимком хозяев. - Из этакого чуба полпуда каната навить можно. А какую кралю полонил! Губа, брат, у тебя не дура, Михей Савельич. - Под легкой ладонью его всякая вещь словно бы приобретала осязаемость. - Крепкая работа, так сказать, довоенного подела сундучок...
У встревоженно наблюдавшей за ним в полуотворенную дверь мужниного убежища Клавдии остро защемило сердце: еще один явился.
Лет пять тому получила она странное письмо, помеченное уфимским адресом. Просил ее некто по фамилии Плющ оповестить его о местонахождении Михея, объясняя свою просьбу давней, еще с войны, дружбой. Но сквозило между строк что-то такое, что сразу же заставило Клавдию насторожиться. Для действительной заинтересованности было это письмо слишком уже велеречиво-чувствительным. "Будучи стародавним другом Михея Савельевича в течение многих, богатых событиями лет, не могу, многоуважаемая Клавдия Андреевна, не обеспокоиться его многострадальной судьбой..." И так далее и в таком духе на пяти с лишним страницах. И внизу разлапистая, вроде кляксы, подпись: "Плющ".
Помнится, Клавдия ответила адресату в том духе, что-де тронута душевно его сочувствием, но, к сожалению, о муже своем она по сию пору знать ничего не знает и узнать не надеется.
Переписка продолжалась, приняв с обеих сторон характер затяжной разведки, хотя из множества писем, столь же суесловных, подобно первому, и больших, Клавдия так и не уяснила себе, что же за человек этот Плющ и с какой целью разыскивает он с таким тщанием ее мужа.
Но сейчас, едва взглянув на гостя, она без труда признала в нем своего давнего корреспондента: скорлупа его слов, словечек, присказок, какими пересыпаны были письма уфимца, пришлись точно впору всему его разбитному облику. Прикрыв дверь за собою, сказала тихо:
- Здравствуйте.
Обернувшись к ней, тот радушно заулыбался:
- Здравствуйте. Я - Плющ. Помните? Вы мне писали, как говорит Пушкин Александр Сергеевич, не отпирайтесь. Так какие у нас с вами новости?
- Какие нее у меня для вас новости? - чуть слышно сложила она. - И есть, и нету... Написал, а где он, кто его знает.
- А я не за новостями, собственно. Я - на вас посмотреть: какая вы? По письмам судя, женщина вы особенная. Даже за стилем вашим, - не совсем, извините, безупречным, - личность сказывается... Так и что Михей Савельич сообщает? - в глубине его маленьких, опушенных белыми ресницами глаз неожиданно засветились колючие льдинки. - Здоров ли?
- Пишет, здоров... Может, чаю с дороги?
- Давно не пью. Не тот напиток... Скоро ли встречать думаете? - льдинки становились все острее. - С чем едет, Михей свет Савельич?
- Так я вам водочки, - тяжелое предчувствие, все нарастая, перекрывало дыхание. - Сама не знаю...
- Благодарствую... Под закуску и поговорим...
Гость хозяйственно разместился, выправил перед собою скатерть, и, пока Клавдия собирала ему, он цепко осматривал комнату, легонько похлопывая круглыми ладошками по столу.
- Так... Так, Савельич... Подал, значит, голос... Так, родимый... Вот и доведется свидеться, как говорят...
- Вот и посоветуйте, - каждое его слово добавляло ей тревоги, - как быть?
- Не мне советовать, не вам слушать... Я вот и сам не знаю, как мне к этому отнестись... Здесь думать и думать надо, а главное - прощать уметь. Вы, женщины, эту тяжкую науку освоили, нам, мужскому сословию, тяжелее... Особенно если кровь замешана.
- Старый он и больной, видно. - Клавдия подливала и подливала гостю. - За все отплатил, отстрадал втрое... Выходит, - ее вдруг прорвало, - и вы неспроста за ним ходите... Так что ж, ему на себя руки наложить, что ли, коли всем он вам задолжал?
Гость поднял глаза и спокойно, уже без тени улыбки, сказал:
- Может быть.
И по тому, как он это сказал, Клавдия поняла, что давний ее адресат не так уж прост, каким хочет показаться, обряжая речь свою шутейными присловиями.
- Что же сделал он вам такое?
- Долго рассказывать. - Плющ выпил, понюхал хлебную корочку, снова взглянул в сторону хозяйки. - Только вы напрасно беспокоитесь... Я ведь ни мстить, ни счеты с ним сводить не собираюсь... У меня желание скромное, маленькое: в глаза ему посмотреть... Да-да, не удивляйтесь, только и всего.
- Затем и писали столько лет?
- Затем и писал. И еще бы пять раз по столько писал бы. Чуяло мое сердце: жив Михей свет Савельич! Не тот он человек, чтобы не за здорово живешь пропасть, порода не та.
- Вот и простили бы.
- Счетов, как я уже и сказал, сводить не буду и мстить тоже, а простить простить, извините, не могу.
- Прости, говорят, и сподобишься.
- Для этих баек, Клавдия Андреевна, слишком я много бит. Легко прощать, когда это вам ничего не стоит. Списали долг - и все. Но иногда простить значит дать уверовать в безнаказанность. А это ой как дорого аукается, если и не нам, так детям нашим. Наверное, и нам с вами не всегда сладко жилось только потому, что кто-то, когда-то, не подумав, кому-то что-то простил. Щедрость, так сказать, души проявил. А убытки от этого прекраснодушия приходится покрывать нам, и часто - кровью.
- На столько-то загадывать.
- Одним днем только бабочки живут.
- Да и не вольны мы...
- Во всем вольны, если захотим и не побоимся.
- В словах силы нет.
- Есть. Во всем, что истинно, - есть: и в слове и в деянии.
- Вашими бы устами да мед...
- Эх, Клавдия Андреевна, Клавдия Андреевна...
За этим неровным и внешне бессвязным разговором их и застал Андрей, вдруг появившийся на пороге.
- Общий бонжур. - Он вопрошающе окинул гостя трезвым оком и повернулся к матери: - Сеньку в городе встретил. Говорит - звала.
- Старший мой, Андрейка, - объяснила Клавдия Плющу, а сыну коротко кивнула. - Садись, не лишним будешь... Что Семушка?
- С попом нашим ходит. По физиономии судя, за жизнь философствуют... Чем могу?
- Вот отца твоего товарищ тоже про письмо спрашивает.
Мужчины коротко, как бы прицениваясь, взглянули друг на друга, и словно два проводка законтачило: от взгляда к взгляду потянуло светом общности и дружелюбия.
- Тяпнем на брудершафт, ребенок, - налил в обе рюмки Андрей. - Хоть ты и лыс, как яйцо, в тебе есть что-то от черта.
- А я и есть, в некотором смысле, сатана... Грешник только-только голос подал, а я уже тут как тут, с расписочкой.
- Не дави на меня, дитя, я не блокадник... Дай выпить, потом ты будешь исповедоваться.
- Не гони, дед, не гони... Еще успеем... С женщины что возьмешь, а с мужчины можно без околичностей...
- Льстишь, сосунок. Но в общем ты прав. У них, у женщин, всегда так: на глазах когда - убила бы, с глаз долой - в голос. Непонятный народ.
- Это и нельзя понять, это почувствовать надо, милый. У меня, извини, к твоему отцу ох как много претензий, больших причем претензий, а вот взглянул я на нее, только взглянул, по правде, даже и не слушал после, что она там лепетала, но сразу почуял: не смогу, не выдержу, сдамся.
- И сдался?
- Сдался.
И мужчины захохотали, захохотали раскатисто, в один голос, и слышалось Клавдии в их смехе что-то такое, чем они, словно бы враз и навсегда отчуждали ее от своих, лишь им одним доступных дум и разговоров, и потому на сердце у нее становилось тускло и неуютно. И, обидчиво уходя в себя, она уже не слышала последующего разговора. Да ей и незачем было слышать его: все, о чем здесь могло говориться, давным-давно известно ей от самого Михея...
- Рассказывай, маленький, рассказывай...
- А не пожалеешь?
- Не жалею, извини, не зову... Давай.
- Трудненько будет.
- Смотри, ты меня так заранее напугаешь, что и не страшно будет.
- Смотри.
- Ты что, с радио, из отдела "Угадай-ка"?
- Ну, будь по-твоему. Плесни еще для храбрости.
- Ох уж эти мне без пяти минут Матросовы. Пей...
Гость неожиданно отодвинул от себя стопку, посмотрел в сторону Андрея испытующе и с отеческой доверительностью накрыл его ладонь своею:
- Может быть, дед, без этого?
- Может быть.
И та трезвая серьезность, с какой это было сказано, то, присущее лишь вдумчивым и дельным натурам перед началом всякого доброго дела особое выражение, отметившее вдруг лицо сына, озарило душу Клавдии гордой уверенностью: не пропил ума ее старший, не сгинет в нем крепкая материнская закваска!
XIII
"Что же ты можешь рассказать ему, Плющ, - с брезгливой горечью думал, слушая их, Михей, - сверх того, чего ему хватило, чтобы еще до тебя возненавидеть отца родного? Что?"
Нет, он никогда не винил себя за тот поступок. Мало ли каких дел против совести не совершалось в то дымное и голодное время... Он раскаивался сейчас только в том, что пощадил тогда Плюща - не добил. Не пришлось бы ему - хочешь не хочешь - выслушивать теперь всю эту историю, от начала до конца.
