Николай Старилов - Хроника революции
Замершие днем улицы Охты к вечеру снова оживились. Возвратились ушедшие с утра на Выборгскую сторону и Пороховые заводы охтенцы. Все чувствовали, что пролитая сегодня кровь - не поражение, близится развязка. Пора было дать последний и решительный бой холопам самодержавия. Распространился слух, что в полицейские участки привезены пулеметы, которые установят на чердаках домов. Это известие было искрой, брошенной в порох. Раздались голоса, призывающие идти на участок, и рабочие пошли на другой конец Большого проспекта Охты, чтобы раз и навсегда покончить с фараонами. Из участка раздались выстрелы. К счастью, никто не пострадал. Колонна свернула на Георгиевскую улицу, чтобы оттуда приступить к осаде. У входа в участок стоял ненавидимый всей Охтой за жестокость околоточный Гудков. Рядом с ним потрясая револьвером, что-то кричал охтенский пристав. Окна участка были открыты, и видно было, как мимо них пробегают с винтовками городовые. В городе шла беспрерывная стрельба. Виднелись зарева пожаров. В толпе стал усиливаться шум и кто-то зычно крикнул: - Товарищи, айда на участок! Только это и было нужно. Под оглушительное "ура" рабочие напали со всех сторон на растерявшихся полицейских, не успевших сделать ни одного выстрела. Городовых обезоруживали и выводили на улицу. Там их стали избивать чем попало. Они не сдавались, во все горло выкрикивали угрозы и старались привычно сунуть кулаком в лицо. Кое-кто из них струсил и бухнулся на колени. - Братики... пощадите! Ради Христа! - вопил Галкевич, один из самых ретивых. - Вы-то нас щадили?! Слишком много у всех накопилось: голод, тоска по мертвым детям, память об ударах нагайками и тюремной баланде. Где уж было думать о пощаде душителей народа. Разделавшись с городовыми и освободив заключенных, битком набитых в темный сырой подвал участка, выбросили на улицу все бумаги и подожгли. Потом со всех четырех углов запалили участок и собрались на Большом проспекте. Решили идти к солдатам, расквартированным на Пороховском шоссе, перетянуть их на свою сторону и достать у них оружие. Несмотря на приподнятое и даже слегка разъяренное настроение, шли спокойно и организованно, магазины не трогали, хотя почти все уже по нескольку дней не видели хлеба. Неподалеку от казарм группа рабочих остановила колонну, объявив, что у железнодорожной насыпи стоит какой-то батальон, с которого и нужно бы начать. Выделили несколько человек. Через четверть часа они вернулись, рассказав, что встретили не солдат, а сущих баб. На предложение присоединиться они долго ломались и все расспрашивали, что за зверь такой "эта революция" и "для чего она". Кончили тем, что, чуть не пустив слезу, стали уверять рабочих-депутатов, что они "старые солдаты" и хотят честно служить за "веру, царя и отечество". - Ну и черт с ними! Идем к другим! Из казармы выбежали трое солдат. Они рассказали, что почти половина состава посажена на гауптвахту. Рабочие бросились туда, своротили забор, выломали двери. Освобожденные стали радостно пожимать руки освободителям, благодарить. Раздались крики: "Одевайся! Выходи!" В казармах все сошло неожиданно гладко. Солдаты без всяких расспросов оделись и стали выходить. Растерянные, перепуганные офицеры не сопротивлялись, покорно согласились выдать обмундирование освобожденным с гауптвахты и открыть оружейный склад. Никто и не заметил, как наступило утро 27 февраля.
27 февраля 1917 года
Утром у Каюрова собрались человек сорок представителей заводов и фабрик. Петербургский комитет представлял Шутко, завод "Айваз" - Шурканов (как позже выяснилось, провокатор), обратившийся к собравшимся с горячей речью, призывая их во что бы то ни стало продолжать борьбу, не останавливаясь ни перед чем. Он выполнял волю потерявшей разум охранки подбить рабочих на вооруженное восстание, которое гарнизон столицы утопит в крови. Большинство высказалось за продолжение борьбы. В разгар собрания вбежал сияющий представитель завода "Лейснер" и начал рассказывать о событиях в городе, но тут вошли сразу несколько товарищей, только что освобожденные восставшими солдатами из "Крестов". Секунду, окаменев, все смотрели на них, ничего не понимая, потом бросились их обнимать и расспрашивать. Особенно горячо расцеловал освобожденных выдавший их в свое время охранке Шурканов.
Кирпичников поднял команду в пять утра. Патроны были доставлены в половине седьмого. Солдаты построились в боевом снаряжении в длинном коридоре на втором этаже казармы. Кирпичников обратился к команде: - Надеетесь ли вы на меня, будете ли исполнять мои приказы? Солдаты нестройно, но одобрительно зашумели. - Хватит кровь лить, кланяться этим трутням, тянущим из нас последние соки! Умрем за свободу! Другие части, может быть, поддержат нас... Всем младшим офицерам будем отвечать на приветствие: "Здравия желаем, ваше высокородие!" Виду не подавать. А Лашкевичу не отвечать, кричать "ура!" Без десяти восемь пришел прапорщик Колоколов. Кирпичников скомандовал: - Смирно, равнение на середину! Прапорщик поздоровался с Кирпичниковым, потом с остальными. - А правда, геройски действовали молодцы волынцы вчерашний день? спросил Кирпичников. Колоколов нервно улыбнулся, глядя в серые непроницаемые глаза унтера, и почему-то неожиданно для себя выдавил "да" с большим трудом. - Сегодня действовать еще лучше будем. Посмотрите, как сегодня будут молодецки действовать. - И Кирпичников спокойно улыбнулся. Колоколову опять показалось, что унтер-офицер издевается над ним, он всей своей кожей ощущал опасность, исходящую от него и солдат, молча стоящих в строю, несмотря на команду "вольно". Однако он произнес: - Да, я надеюсь на учебную команду. В десять минут девятого дневальный доложил, что идет штабс-капитан. Все повернулись к Кирпичникову. Он едва заметно кивнул головой. От Колоколова не укрылся этот кивок, этот ясный ответ на какой-то вопрос команды. Какой вопрос? Что они задумали? Бунт? На что они надеются? В городе десятки тысяч войск, верных правительству. Бессмысленный солдатский, крестьянский бунт. Перебьют офицеров, потом повесят тех, кто уцелеет при разгроме казарм правительственными войсками. Предчувствие ужасной опасности охватило прапорщика. За несколько секунд до появления Лашкевича он принял решение. Вошедший штабс-капитан поздоровался с Колоколовым, потом с Кирпичниковым. - Здравствуй, Кирпичников, - протянул унтеру руку. Не все, нестройно, потому что штабс-капитан еще не здоровался с ними, солдаты закричали "ура!". Лашкевич отдернул руку, не заметив, что Кирпичников так и не протянул ему своей, обернулся и, ехидно улыбаясь, спросил: - Что такое? Колоколов заметил все и все понял. С озабоченным лицом он вышел из коридора. - Довольно крови! - крикнул ефрейтор Орлов. Лашкевич вздрогнул, сунул руку в карман шинели и пошел перед строем, с ненавистью вглядываясь в лица "нижних чинов". Они внимательно следили за его движениями, и в руках их были винтовки. Штабс-капитан не выдержал, почти ласково спросил Маркова: - Объясни, что это значит - "ура"? - Стрелять больше не будем и понапрасну лить братскую кровь тоже не желаем. Лашкевич сделал шаг к Маркову, свистящим шепотом сказал: "Что?" - и потащил из кармана руку. Марков встретил взгляд штабс-капитана без колебаний, винтовка его слетела с плеча, и кончик трехгранного штыка сверкнул в нескольких вершках от груди Лашкевича. Тот побледнел, потом покраснел, отступил назад и опять пошел перед строем. Остановился, достал из кармана листок: - Солдаты, братцы, я прочитаю вам сейчас телеграмму царя. Он приказывает немедленно прекратить беспорядки, недопустимые... Солдаты закричали "ура!", но Лашкевич, переждав крики, дочитал телеграмму до конца. Кирпичников заметил, что нет Колоколова, почему-то не появляются два "идиота" - прапорщики Ткачура и Воронцов, и решил действовать. - Господин Лашкевич, приказываю вам немедленно покинуть казарму. - Ты... ты?! - Лашкевич, словно ударенный обухом, качнулся, потом повернулся и пошел. Через двор он уже бежал, оглядываясь, и в фигуре его, минуту назад разбитой и безвольной, была энергия ненависти. Он бежал в батальон за помощью. Звякнули разбитые стекла, казарма наполнилась пороховым дымом. Лашкевич упал, перевернулся на бок, подогнул ноги к животу и замер. Кирпичников вывел команду во двор: - Довольно защищать разных толстопузых, Сухомлиновых и Штюрмеров. Ура! Кирпичников послал Маркова в соседнюю роту просить присоединяться. Марков вернулся быстро. - Ну что, выходят? - Кто выходит, кто нет. Тогда Кирпичников взял первое отделение и пошел в помещение подготовительной роты. Войдя в казарму, он приказал выходить и строиться с оружием, но его команду не исполнили. Кирпичников, задыхаясь от злости, закричал: - Что, будете стрелять в голодных матерей, детишек своих убивать? Взводные, выводи команду во двор! Солдаты зашевелились. Взводные, посовещавшись, приказали одеваться и выходить. Кирпичников скомандовал: - На плечо! Идем умирать за свободу! Шагом марш! По Виленскому переулку пошли к остальным ротам. Навстречу полуодетый солдатик: - Братцы, против вас там пулеметы готовят! Восставшие повернули назад и пошли к казармам Литовского и Преображенского полков. Вошли во двор и с криками "ура!" стали стрелять в воздух. Горнист заиграл тревогу. Кирпичников, Марков и еще несколько унтер-офицеров вошли в казарму. Уговаривали солдат часа полтора. Без толку. Тогда пошли, вскрыли склад боеприпасов, освободили арестованных из гауптвахты. С их помощью уговорили. Три восставших полка вышли на Парадную улицу. Кирпичников послал вперед дозор с пулеметом во главе со старшим унтер-офицером Конюховым. Все вместе дошли до Кирочной улицы, повернули налево. Кирпичников отделился от основной колонны с частью сил и пошел в казармы гвардейских саперов. Те сразу отворили ворота, убили своего полковника и быстро с оркестром вышли на улицу. Был полдень. Навстречу колонне двигалась рота Литовского полка с офицером, который приказал стрелять в восставших. Его закололи штыками солдаты его же роты. По пути попался жандармский дивизион. Колонна остановилась. С полсотни жандармов присоединились к колонне, но потом быстро как-то исчезли.
