Владимир Рецептер - Эта жизнь неисправима
Когда Гришу донимали безумные соседи, она напоминала ему любимые стихи, и это по ее совету он вывел символическую табличку на тетрадном листе и повесил ее над кроватью: «Народный артист Григорий Гай». Несмотря на то, что для него не добились даже «заслуженного».
— Эй, артист! Трах-тибидох-трам-та-тах!..
— Знаешь, Гриша, — говорила самая старшая Ирина, — ты стал читать Бараташвили лучше, чем Гога!..
— Ты так считаешь? — переспрашивал он.
— Безусловно!.. Ты вообще очень вырос как артист. И у тебя все стало получаться как-то само собой… И этот антисемит Куприн в татарской тюбитейке!.. Настоящий писатель!.. Что делать, самых близких топчут прежде всего…
— Ты видела «Гранатовый браслет»?
— Конечно!.. И этот верный Дик в «Четвертом»! Вылитый Сент-Экзюпери!.. Настоящий летчик!.. Ты помнишь, как ты рявкнул на Гогу? Нет? Ты сказал ему: «Надо читать пьесы, которые ставишь!» И он смутился…
— Разве?..
— Да… И бандит «Акула»… Я видела «Жизнь прошла мимо».. Твой Акула настоящий рецидивист!..
— «Жизнь прошла мимо»?.. Ирина, прости меня…
— О чем ты, Гриша!.. Разве ты меня обидел?.. Ты носил меня на руках, когда я заболела… А теперь я поношу тебя!.. Спи, мой мальчик! И никогда не падай духом!.. У тебя такая чудная библиотека!.. И — Боже мой!.. — как ты сыграл императорского библиотекаря!.. Ты в этом спектакле — лучше всех!..
Потом стало еще хуже, потому что он совсем забыл себя. Перестал быть Гаем. И не понял, что это случилось.
Когда заболел Мопассан, он успел поймать роковую минуту и, переставая быть собой, записал: «Мопассан превратился в животное». А Гриша не успел. И, как сказал врач, стал опасен. Например, он мог открыть газ и взорвать весь сталинский дом.
Рядом со Смольным собором нашелся Дом хроников, и это было совсем близко от Тульского переулка…
— А это кто? — спрашивал Гриша своих гостей.
— Это — Настя!.. Настя!.. Ты узнаешь ее?..
— Да?.. Очень милая девушка…
— А вчера звонила Лида и спрашивала, как у тебя…
— Да?.. Кто такая Лида?..
— Жена Татосова… Ты помнишь Володю?..
— Нет…
— Ты же работал с ним в театре!..
— Я никогда не работал в театре, — убежденно отвечал он.
Ему казалось, что за какую-то провинность его мальчиком выгнали из дому, и с тех пор он не может найти обратной дороги…
Одиннадцать лет Гай провел без театра и радости и умер в Доме хроников, совершенно не помня прошлого и самого себя.
Хоронили его в Пушкине, там, где Ирина оставила в земле своего младшего брата и мать. Незадолго до их с Гришей свадьбы ее двенадцатилетний брат погиб, случайно подорвавшись на немецкой мине, а мать умерла за несколько лет до Гриши. Теперь на Царскосельском погосте он окончательно вошел в свою последнюю семью.
Похороны прошли незаметно, потому что театр находился в отпуске и некому было сказать. Случайно оказавшийся в городе Кира Лавров отозвался на звонок и вечером заехал в Тульский на семейные поминки.
Дорогой Гриша!
Пишу тебе на тот, вполне вероятный случай, что ты сумеешь достать в новой библиотеке нужные номера журналов, где пишут о тебе.
Главные новости мне сообщила Настя, с которой я продолжаю общаться, если не часто, то хоть изредка, и, когда не воочью, то хоть по телефону.
Рад тебе сообщить, что твои земные и небесные хлопоты увенчались большим успехом. Недавно твоя младшая дочь Анастасия Григорьевна в свои неполных тридцать была избрана и утверждена в должности директора Театральной библиотеки, той самой, в которой ты много раз бывал, заходя в нее то со двора по Зодчего Росси, то с площади Островского, за спиной Александринки. А так как наша театральная библиотека поначалу называлась «Библиотекой придворного театра» и Указ о ее создании был подписан императрицей Елизаветой Петровной 30 августа 1756 года, то у нас есть все основания считать твою дочь Настю «императорской библиотекаршей».
Такое счастливое совпадение ее судьбы с той ролью, что досталась тебе напоследок в Большом драматическом, убеждает меня по меньшей мере в том, что цепь случайностей в нашей судьбе выводится иногда из закона высшей справедливости, и хаос жизни уступает порой кажущейся гармонии…
Я рад сообщить тебе, что недавно у самой Насти родилась дочь, стало быть, твоя внучка, и, когда закончится ремонт в квартире Насти и ее мужа, они втроем переедут из Тульского переулка по новому адресу.
Нашелся и твой внук, сын старшей дочери Ирины. Ему исполнилось восемнадцать лет, и он пошел служить в армию; таково сообщение из страны Израиль…
Надеюсь, что тебе будет любопытно прочесть то, что пишут о тебе твои друзья — Ольга Дзюбинская (она переехала в московский Дом ветеранов сцены), Татьяна Марченко и другие. Надеюсь также, что ты будешь снисходителен и к тому, что сообщаю читателям я. Быть может, не все подробности, волнующие меня, существенны для других, но ты добровольно взял на себя роль моего друга, и чем еще, кроме рассказа о твоей судьбе, я могу выразить верность твоей памяти?
Помнишь, что ты сказал, прослушав стихи о себе и отвечая на вопрос, можно ли их печатать? Не помнишь…
Ты сказал:
— Конечно, Воля, если хочешь — печатай. Это — твое право. Я ведь понимаю, что это уже не совсем я, а твой литературный герой…
Еще тогда ты оказался тоньше и прозорливее туповатого автора, разрешив ему новую свободу в обращении с собственным именем в частности и именем собственным вообще.
Если хорошенько вдуматься, каждый из нас, действуя в пределах чужого воображения, оказывается вовсе не тем, кем являлся в своем озабоченном бытовании. Каждый из нас в чьем-то рассказе в лучшем случае близнец своего прототипа, названый брат или, если хочешь, двойник, возникший на основе светящихся точек или пунктирных черт, оставленных за собой подлинником. А если это стихотворный двойник или романный близнец, то, стало быть, именно персонаж и литературный герой, а не клон, не сколок или фотка, удостоверяющая паспортную личность.
В конце концов, все носители достоверных имен на этих страницах, включая тебя, Гогу или бедного автора, не могут не оказаться фигурами остраненными, совершающими жесты и поступки, которых не должны были себе позволять.
Скажу больше. Разве все мы, все до одного — не чьи-то печальные персонажи, наблюдаемые всевидящим оком и не успевающие раскаяться?..
Спасибо тебе за все, и прости, если можешь…
Санкт-Петербург, 2000
