Николай Лесков - Некрещеный поп
Не мудрено себе представить, что должен был почувствовать при таком открытии отец Савва. Он сначала было принял это за болезненный бред умирающей - даже улыбнулся на ее слова и сказал:
- Полно, полно, крестнинькая: как же я некрещеный, когда ты моя крестная?
Но Керасивна обнаруживала полную ясность ума и последовательность в своем рассказе.
- Оставь про это, - сказала она. - Якая я тебе крестная? Никто тебя не крестил. И кто во всем этом виновать, - я не знаю и во всю жизнь не могла узнать: зробилось ли это от наших грехов или, может быть, больше от Виколиной велыкой московськой хитрости. Но вот идет перегудинский пан-отец с благочинным - сиди и ты здесь, - я всем все расскажу.
Благочинный было не хотел, чтобы отец Савва и казаки слушали признания Керасивны, но она настояла на своем, под угрозою, что иначе не будет рассказывать.
Бот ее исповедь.
XXI
- Поп Савва, - говорит, - совсем и не поп и не Савва, а человек нехрещеный, и это дело я одна знаю на свете. Пошло это все с того, что его покойный отец, старый Дукач, был очень лют: все его не любили и все боялись, и когда у него родился сын, никто не хотел идти в кумовья, чтобы хрестить это дытя. Звал старый Дукач и судейского паныча и дочку нашего покойного пана-отца, да никто не пошел. Тогда старый Дукач еще больше разлютовался на весь народ и на самого пана-отца - и его самого не захотел крестить просить. "Обойдусь, говорит, без всего, без их звания". Кликнул племянника. Агапку, что у него по сиротству в дурнях жил, да и велел пару коней запрячь и меня кумою позвал: "Поезжай, говорит, Керасивна, с Агапом в чужое село и нынче же окрестите мою дытину". И он мне шубу подарил, только бог с нею, - я ее после того случая и не надевала: вон она как и теперь через все тридцать лет цела висит. И наказал мне Дукач одно, что "смотри, говорит, як Агап человек глупый, он ничего сделать не сумеет, то ты гляди, добре с попом уладьтесь, щобы он, чего боже борони, но якой ни есть злобе не дал хлопцу якого имени не христианского, грудного, або московського. На двори у нас Варварин день, а то очень опасно, - бо тут коло Варвары сряду близко Никола живет, а Никола и есть самый первый москаль, и он нам, казакам, ни в чем не помогает, а все на московськую руку тянет. Що там где ни случись, хоть и наша правда, - а он пойдет, так-сяк перед богом наговорит, и все на московськую руку сделает, и своих москалей выкрутит и оправит, а казачество обидит. Борони бог нам и детей в его имя называть. А вот тут же рядом с ним живет святый Савка. Этот из казаков и да нас дуже добрый. Якый он там ни есть, хоть и не важный, а своего казака не выдаст".
Я говорю:
"Се так: да маломочен вин, святый Савка!"
А Дукач говорит:
"Ничего, что маломочен, - зато вин дуже штуковатый: где его сила не возьмет, так на хитрость подымется и как-нибудь да отстоит казака. А мы ему в силе сами помочь дадим, станем свечи ставить и молебен споем: бог побачит, що и святого Савку люди добре почитают, и сам на его увагу поверне, а вин тогда и подсилится".
Я все, что Дукач просил, - ему обещала. И завернула малого в шубу, крест его себе на шею надела, а вноги барилочку с сливянкой поставили, и поехали. Но только мы с версту отъехали, как поднялась метель - просто ехать нельзя: зги никакой не видно.
Я говорю Агапу:
"Нельзя нам ехать, - воротимся!"
А он дяди боялся и ни за что не хотел воротиться.
"Бог даст, - говорит, - доедем. А мне чи замерзнуть, чи меня дядько убье - то все едыно".
И все коней погоняет, и как уперся, так на своем и стоит.
А тем временем стало темнеть, и сделалось не видно и следа. Едем мы, едем, и не знаем, куда едем. Кони туда-сюда вертят, крутятся, - и никуда не приедем. Перезябли мы страшно и, чтобы не застыть, взяли и сами потянули из той барилочки, что перегудинскому попу везли. А я на дитя посмотрела: думала - борони бог, не задохло бы. Нет, тепленькое лежит и дышит так, что даже парок от него валит. Я ему дырочку над личиком прокопала - пусть дышит, и опять поехали, и опять ездили, ездили, видим, мы опять все крутимся, и нет нам во тьме никакого просвета, а кони куда знают, туда и воротят. Теперь уже и домой вернуться, как раньше думали, чтобы переждать метель, и того нельзя, - нельзя уже стало и знать, куда ворочаться: где Парипсы, а где Перегуды. Я послала Агапа, чтобы встал да коней на поводу вел, а он говорит: "Якая ты умная! мне холодно". Обещчю ему, как домой вернемся, злот ему дать, а он говорит:
"На що мени ваш и злот, як мы оба тут издохнем. А если хотите мне что сделать от доброй души, так дайте мне еще хорошенько потянуть из барила". Я говорю: "Пей сколько хочешь", - он и попил. Попил и пошел вперед, чтобы брать коней за узду, да заместо того сейчас же сразу назад: вернулся и весь трясется.
"Что ты, - говорю, - что с тобою такое?"
А он отвечает:
"Да ишь вы, - говорит, - якая умная: разве я могу против Николы перти?"
"Что ты, глупый человек, говоришь: чего тебе против Николы перти?"
"А кто его знает, - говорит, - чего он там стоит?"
"Где, кто стоит?"
"А вон там, - говорит, - у самого запряга - впереди коней".
"Да цур тобе, дурню, - говорю, - ты пьян!"
"Эге, хорошо, - отвечает, - что пьян, а вот же твой муж был и не пьян, да мару видел, и я вижу".
"Ну вот, - говорю, - ты еще моего мужа вспомнил: что он видел - это я лучше тебя знаю, что он видел, а ты говори: что тебе показывается!"
"А стоит що-сь таке совсим дуже велике в москозськой золотой шапци, аж с нее искры сыплются".
"Это, - говорю, - у тебя у самого из пьяных глаз сыпется".
"Нет, - спорит, - это Никола в московськой, шапци. Он нас и не пуска".
Я и вздумала, что это, может быть, неправда, а может, и вправду за то, что мы не хотели хлопца Николою писать, а Савкою, и говорю:
"Нехай же по его буде: не пуска, и не надо - мы ему теперь уступим, а завтра по-своему сделаем. Пусти коней идти, куда хотят, - они нас домой привезут; а ты теперь зато хоть всю барилочку выпей".
Смутила я Агапа.
"Ты, - говорю, - выпей побольше и только знай помалчивай, а я такое брехать стану, что никому в ум не вступит, что мы брешем. Скажем, что детину охрестили и назвали его, как Дукач хотел, добрым казачьим именем - Савкою, вот и крестик пока ему на шейку наденем; и в недилю (воскресенье) скажем: пан-отец велел дытину привезти, чтобы его причастить, и как повезем, тогда зараз и окрестим и причастим - и все будет тогда, как следует по-христианскому".
И открыла опять дытиночка, - оно такое живеньке, спит, а само тепленьке, даже снежок у него на лобике тает; я ему этой талой водицей на личике крест обвела и проговорила: во имя отца, сына, и крестик надела, и пустились на божию волю, куда кони вывезут.
Кони все шли да шли - то идут, то остановятся, то опять пойдут, а погода все хуже да хуже, стыдь все лютее. Агап совсем опьянел, сначала бормотал что-то, а после и голоса не стал подавать - свалился в сани и захрапел. А я все стыла да стыла и так и не пришла в себя, пока меня у Дукача в доме снегом стали оттирать. Тут я очнулась и вспоминала, что хотела сказать, и то самое сказала, что дитя будто охрещено и что будто дано ему имя Савва. Мне и поверили, и я покойна была, потому что думала все это поправить, как сказано, в первое же воскресенье. А того и не знала, что Агап был застреленный и скоро умер, а старого Дукача в острог берут; а когда узнала, я хотела во всем повиниться хоть старой Дукачихе, да никак не решалася, потому что в семье тогда большое горе было. Думала, расскажу это все после, да и после тяжело было это открывать, и так все это день ото дня откладывалось. А время шло да шло, а хлопец все рос; и все его Савкой звали, и в науку его отдали, - я все не собралась открыть тайну, и все мучилась, и все собиралась открыть, что он некрещеный, а тут, когда вдруг услыхала, что его даже в попы ставят, - побежала было в город сказать, да меня не допустили и его поставили, и говорить стало не к чему. Зато с тех пор я уже и минуты покоя не знаю - мучусь, что через меня все христианство на моем родном месте с некрещеным попом в посмех отдается. Потом, чем старее становилась и видела, что люди его все больше любят, тем хуже мучилась и боялась, что меня земля не примет. И вот только теперь, в мой смертный случай, насилу сказала. Пусть простит мне все христианство, чьи души я некрещеным попом сгубила, а меня хоть живую в землю заройте, и я ту казнь приму с радостью".
Благочинный и перегудинский поп все это выслушали, все записали и оба к той записи подписались, прочитали отцу Савве, а потом пошли в церковь, положили везде печати и уехали в губернский город к архиерею и самого отца Савву с собой увезли.
А народ тут и зашумел, пошли переговоры: что это такое над нашим паном-отцом, да откудова и с какой стати? И можно ли тому быть, как говорит Керасиха? Статочное ли дело ведьме верить?
И сгромоздили такую комбинацию, что все это от Николы и что теперь надо как можно лучше "подсилить" перед богом святого Савку и идти самим до архиерея. Отбили церковь, зажгли перед святцами все свечи, сколько было в ящике, и послали вслед за благочинным шесть добрых казаков к архиерею просить, чтобы он отца Савву и думать не смел от них трогать, "а то-де мы без сего пана-отца никого слухать не хочем и пойдем до иной веры, хоть если не до катылицкой, то до турецькой, а только без Саввы не останемся".
