Михаил Пришвин - Кощеева цепь
Перелезли. Ужасно кричали на крышах коты.
- Скоро весна, - сказал Калакутский, - коты на крышах. Ну, вот только через этот забор перелезем и - в подворотню.
Перелезли, нырнули в подворотню. С другой парадной стороны двора ворота были приоткрыты, и через щель виднелся красный фонарь.
- Запомни теперь для другого раза, - шопотом учил Калакутский, - этот заячий путь нам единственный, а с той калитки, если войдешь, сразу сцапают. Теперь вот в этот флигелек нужно и опять осторожно; чтобы хозяйка из окна не увидала: ведь мы с тобой бесплатные. Боишься?
- Нет, не боюсь!
- Молодец. Постоим немножко в тени: какая-то рожа у окна. Ну, ничего, идем.
В темном коридоре Калакутский нащупал ручку, погремел, шепнул:
- Отвори, Анюта!
- Это ты, Калакуша?
Она только проснулась, сидела на неубранной кровати, в одной рубашке. Алпатову ничего не показалось в ней особенного: просто раздетая женщина и - ничего таинственного, как представлялось.
- Вот этот мальчик, - сказал Калакутский, - его надо просветить.
- Веди к Насте, она их страсть любит.
Пошли дальше по коридору. "Если так, - думал Алпатов, - то не очень и страшно". Но Настя оказалась большая фарфоровая баба с яркими пятнами на щеках.
- Поручаю тебе обработать этого кавалера, - сказал Калакутский.
И втолкнул Алпатова в ее комнату.
- Раздевайтесь, - очень ласково сказала Фарфоровая, - пива желаете?
- Водки, - ответил Алпатов.
Она вышла.
Тогда стала ему Фарфоровая, как на первых уроках в гимназии Коровья Смерть: страшно и слабо в себе. - Не убежать ли теперь? - подумал он, но вспомнил, что еще будет водка и после нее все переменится: тоже был страшный Становой, а потом стал милым Кумом.
Она принесла графин с двумя рюмками, на блюдечке было нарезано мясо: закуска.
- Миленочек, ах, какой ты хорошенький; пил ли ты водку когда-нибудь?
- Пил!
И налил две рюмки.
- За ваше здоровье!
Чокнулся и выпил.
И вот странно, обжог себе рот, водка настоящая, а никакой перемены от нее не было.
Налил еще, выпил и - опять ничего, и еще налил и - опять ничего, и еще...
- Миленочек, ты очень уж скоро, так ты совсем опьянеешь.
- Водка на меня не действует, - ответил Алпатов, - мне надо много выпить.
- Вот ты какой!
Она села в кресло, притащила его к себе на колени, обняла.
- Ах, какой ты хорошенький, миленочек, знаешь, я тебе сделаю подарок, - вот.
И дала ему небольшой перочинный перламутровый ножик.
- Подождите, - освободился Алпатов, - я сейчас на двор схожу, мне нужно.
Шинель надел, а пояс забыл. Выпитая водка стала действовать, только в другую сторону, - видно напрасно грешат на этот хлебный напиток. Или, может быть, невидимая, неслышимая, притаенная где-нибудь в уголку души детская прекрасная Марья Маревна оттолкнула от своего мальчика фарфоровую бабу с яркими пятнами. Водка действовала, но в другую сторону: бежать, бежать!
Он спрятался в тени ворот, собираясь перелезть в подворотню, но вдруг ему почудилось, что на той стороне есть кто-то.
- Не Заяц ли это лезет?
Вылез кот и шарахнулся: другой кот бросился на первого, и оба с ужасным криком понеслись на крышу. Две старушки у других ворот разговаривали между собой:
Первая старушка сказала:
- Пост пополам хряпнул!
Вторая ответила:
- Коты на крыши полезли.
Первая сделала вывод:
- Значит, месяц остался до полой воды.
- Ведь вот как они странно выводят, - подумал Алпатов: - у них причины выходят совсем не так, как у Бокля.
Коты, сцепившись в клубок, ляпнулись с крыши прямо ему под ноги и бросились в подворотню. За котом бросился в подворотню Алпатов и на забор, по кустам, до другого забора, по улице.
Добрая Вильгельмина ничего не заметила в дверях, и он прямо пошел в постель, но водка теперь только и начала свое действие, всю ночь ему чудится, будто Заяц его преследует, он в подворотню и Заяц за ним, по пустырям, по заборам, по крышам мчатся они всю ночь, только где-то у собора ему удалось, наконец, обмануть Зайца, с высокой горы он скатился вниз кубарем и там у реки была опрокинутая лодка, под эту лодку нырнул он, а там... что там он увидел! Там сидел Козел и уединенно сам с собой занимался.
- Auf, auf, в гимназию! - звала его Вильгельмина.
С ужасной головной болью он встал и вышел к чаю.
- O, mein liebes Kind, - воскликнула добрая Вильгельмина, - ты совсем больной, не нужно ходить в гимназию.
Но Алпатов пошел, у него было какое-то смутное решение начать свою жизнь совсем по-другому. Первый урок был как раз география. Вошел Козел, сел, заложил ногу за ногу и задрожал, заходила кафедра, затряслась половица, и через половицу - и парта. Алпатов стал испытывать точь-в-точь такое же невыносимо противное, как от фарфоровой дамы. Своими зелеными глазками учитель стал перекидываться от лица к лицу, Алпатов упорно смотрел и когда встретил, то видел как они зло вспыхнули и остановились, как две кометы - злейшие на всем небе светила. Алпатов опять скривил губы, как Коровья Смерть, и что в тот раз удалось, то и сегодня от этого Козлу стало, будто он яд принял.
- Ты опять рожи строишь? - сказал он.
- А вы опять дрожите, - ответил Алпатов, - мне это неприятно.
Класс притих, как перед грозой.
Козел перестал дрожать ногой и даже как-будто сконфузился, стал шарить глазами в журнале, слепо вызвал кого-то. Только Алпатову нельзя было так оставаться, было начертано совсем не тут, что итти ему в это утро, итти до конца: далеко где-то в других временах и в других странах камень упал, и пошли круги по человечеству и сегодня докатились до этого мальчика. Он поднял руку.
- Что тебе надо?
- Позвольте выйти.
- Не успели начать урок и уже выйти, что с тобой?
Сердце его стучало. Он вспомнил, что Вильгельмина, принимая бром, жаловалась на сердцебиение, и сказал:
- У меня биение сердца.
- Ну, что же, - ответил Козел, - сердце у всех бьется.
В классе засмеялись. Победа была за Козлом. Алпатов сел на свое место.
Жалобно ударил колокол крестопоклонной недели, в церкви пели: "Кресту твоему поклоняемся, владыко", при этом звуке Козел тихонечко и быстро перекрестился.
Алпатов встал.
- Тебе что?
- Пост пополам хряпнул.
- Ну, так что?
- Коты на крыши полезли.
- Что ты хочешь сказать?
- Значит, месяц остался до полой воды.
Козел хорошо понял.
Козел такое все понимал.
- Какой ты заноза, я никогда не думал, что ты такой негодяй. Сейчас же садись и не мешай, а то я тебя вон выгоню.
Алпатов сел. Победа была за ним. Козел задрожал ногою и половица ходуном заходила.
- Вот вы опять дрожите, невозможно сидеть.
- Вон, вон! - крикнул в бешенстве учитель.
Тогда Алпатов встал бледный и сказал:
- Сам вон, обманщик и трус. Я не ручаюсь за себя, я не знаю, что сделаю, может быть и убью.
Тогда все провалилось: и класс исчез в гробовой тишине, и Козел.
Заунывно ударил еще раз колокол крестопоклонной недели. Козел перекрестился большим открытым крестом, принимая большое решение, сложил журнал, убрал карандаши.
- Ты - маленький Каин! - прошипел он Алпатову, уходя вон из класса.
- Козел, Козел! - крикнул ему в спину Алпатов.
Через несколько минут в класс вошел Обезьян, у него было торжественно-мрачное лицо, и он сказал:
- Алпатов, возьми свой ранец, уходи из класса и больше не возвращайся.
Алпатов не надел на спину ранец, как это непременно требуется, а взял его под мышку портфелем, запел:
- Allons, enfants de la patrie.
И пошел в коридор мимо директора, не поклонился и все пел "Contre nous de la tyrannie".
По пути домой он зашел в лавочку, купил себе черные пуговицы.
- Что случилось, что так рано? - спросила его добрая Вильгельмина, заболел?
- Меня исключили из гимназии, - сказал Алпатов.
- Wa-a-as-s?
Алпатов попросил ножницы, иголку с ниткой и пошел в свою комнату. Там он сел у столика, развернул свою заветную бумажку, положил на стол перед собой. И отпарывая блестящие серебряные пуговицы, пришивая черные, запел на весь дом:
Allons enfants de la patrie.
Le jour de gloire est arrive.
Верно из всех хозяек этого города одна добрая Вильгельмина понимала эту песню во всем ее ужасном значении.
- Alles verloren, - шептала она с ужасом. - Armes Kind!
А за дверью до самого вечера гремело:
Contre nous de la tyrannie,
L'etendart sanglant est arrive.
Конец второго звена.
