Георгий Иванов - Рассказы и очерки
КИТАЙСКИЕ ТЕНИ (1)
Между Петербургом и Москвой от века шла вражда. Петербуржцы высмеивали "Собачью Площадку" и "Мертвый переулок", москвичи попрекали Петербург чопорностью, несвойственной "русской душе". Враждовали обыватели, враждовали и деятели искусства обеих столиц.
В 1919 году, в эпоху увлечения электрификацией и другими великими планами, один поэт предложил советскому правительству проект объединения столиц в одну. Проект был прост. Запретить в Петербурге и Москве строить дома иначе как по линии Николаевской железной дороги. Через десять лет, по расчету изобретателя, оба города должны соединиться в один - Петросква, с центральной улицей - Куз-невский мос-пект. Проект не удалось провести в жизнь из-за пустяка - ни в Петербурге, ни в Москве никто ничего не строил все ломали. А жаль! Может быть, это объединение положило бы конец двухвековым раздорам, столь прочным, что даже Политбюро не смогло им противостоять.
* * *
Лубочный, но пышный расцвет Москвы времен символизма пришел к концу "Весы" закрылись.
"Торжествующая реакция" основала петербургский "Аполлон" и Георгий Чулков протанцевал в нем каннибальский танец над трупом врага ("О "Весах"). Безработные московские "звезды" из второстепенных волей-неволей стали наведываться в Петербург. Кто просто искал заработка, кто собрался "взрывать врага изнутри", делать заговоры и основывать новые школы.
Однажды я попал на такое заговорщицкое собрание. К., молодой человек, писавший стихи, отвел меня куда-то в сторону и таинственно сказал, что со мной очень хочет познакомиться Борис Садовской. Я был польщен. Мне было лет восемнадцать,1 и я не был особенно избалован славой. Правда, несколько дней тому назад в "Бродячей Собаке"2 какой-то господин буржуазного вида представился мне как мой горячий поклонник, но когда на его замечание "вы такой молодой и уже такой знаменитый" я с притворной скромностью возразил "Ну какой же я знаменитый" - он с пафосом воскликнул: "Помилуйте, кто же не знает Вячеслава Иванова!"
Итак - я был польщен и ответил К., что очень рад, в свою очередь, познакомиться с Садовским. К. радостно закивал. "Вот и прекрасно. Приходите к нему завтра вечером - я его предупрежу".
* * *
Извозчик подвез меня к мрачному дому на Коломенской улице. На облезлой вывеске над подъездом значилось - "меблированные комнаты" - не то "Тулон", не то "Марсель". Что-то средиземное, во всяком случае. С опаской я поднялся по мрачной лестнице. Босой коридорный нес кипящий самовар. Я спросил его о Садовском. "Пожалуйте за мной - как раз им самоварчик подаю".
Толкнув коленом дверь, он без стука вошел в комнату, обдавая меня, шедшего сзади, чадом. Так, предшествуемый коридорным с самоваром, я впервые - не знаменательно ли! - вошел к поэту, который назвал именем этой машины для приготовления чая одну из своих книг:
Если б кончить с жизнью тяжкой
У родного самовара
За фарфоровою чашкой
Тихой смертью от угара.3
* * *
Я рисовал себе это свиданье несколько иначе. Я думал, что меня встретит благообразный господин, на всей наружности которого запечатлена его профессия - поэта символиста. Ну, что-нибудь вроде Чулкова4 или Рукавишникова.5 Он встанет с глубокого кресла, отложит в сторону том Метерлинка и, откинув со лба поэтическую прядь, протянет мне руку. "Здравствуйте. Я рад. Вы - один из немногих, сумевших заглянуть под покрывало Изиды"...
...В узком и длинном "номере" толпилось человек двадцать поэтов - все из самой зеленой молодежи. Некоторых я знал, некоторых видел впервые. Густой табачный дым застилал лица и вещи. Стоял страшный шум. На кровати, развалясь, сидел тощий человек, плешивый, с желтым потасканным лицом. Маленькие ядовитые глазки его подмигивали, рука ухарски ударяла по гитаре. Дрожащим фальцетом он пел:
Русского царя солдаты
Рады жертвовать собой
Не из денег, не из платы,
Но за честь страны родной.
На нем был расстегнутый... дворянский мундир6 с блестящими пуговицами и голубая шелковая косоворотка. Маленькая подагрическая ножка лихо отбивала такт.
Я стоял в недоумении - туда ли я попал. И даже если туда, все-таки не уйти ли? Но мой знакомый К. уже заметил меня и что-то сказал игравшему на гитаре. Ядовитые глазки впились в меня с любопытством. Пение прекратилось.
"Иванов! - громко прогнусавил хозяин дома, делая ударение на о. Добро пожаловать, Иванов! Водку пьете? Икру съели, не надо опаздывать! Наверстывайте - сейчас жженку будем варить!"
Он сделал приглашающий жест в сторону стола, уставленного всевозможными бутылками, и снова запел:
Эх ты водка,
Гусарская тетка!
Эх ты жженка,
Гусарская женка!
"Подтягивай, ребята! - вдруг закричал он уже совершенно петухом.- Пей, дворянство российское! Урра! С нами Бог!"
Я огляделся. "Дворянство российское" было пьяно, пьян был и хозяин. Варили жженку, проливая горящий спирт на ковер, читали стихи, пели, подтягивали, пили, кричали "урра", обнимались. Не долго был трезвым и я. "Иванов не пьет. Кубок Большого Орла ему",- распоря-дился Садовский.7 Отделаться было невозможно. Чайный стакан какой-то страшной смеси сразу изменил мое настроение. Компания показалась мне премилой и начальственно-приятельский тон хозяина - вполне естественным.
...Табачный дым становился все сильнее. Стаканы все чаще падали из рук, с дребезгом разбивались. Как сквозь сон помню надменно-деревянные черты императора Николая I, глядящие со всех стен,8 мундир Садовского, залитый вином, его сухой желтый палец, поднесенный к моему лицу, и настоятельный шепот:
"Пьянство есть совокупление астрала нашего существа с музыкою (ударение на ы) мироздания"...
* * *
Та же комната. Тот же голос. Те же пронзительно ядовитые глазки под плешивым лбом. Но в комнате чинный порядок и фальцет Садовского звучит чопорно-любезно. В черном долгополом сюртуке он больше похож на псаломщика, чем на забулдыгу-гусара.
На стенах, на столе, у кровати - всюду портреты Николая I. Их штук десять. На коне, в профиль, в шинели, опять на коне. Я смотрю с удивлением.
"Сей муж,- поясняет Садовский,- был величайшим из государей, не только российских, но и всего света". "Вот сынок,- меняет он выспренний тон на старушечий говор,- сынок - был гусь неважный. Экую мерзость выкинул - хамов освободил. Хам его и укокошил".
Среди портретов всех русских царей от Михаила Федоровича, развешанных по всем углам комнаты - портрета Александра II нет.
- В доме дворянина Садовского ему не место.
- Но ведь вы в Петербурге недавно. Что же, вы всегда возите с собой эти портреты?
- Вожу-с.
- Куда бы ни ехали?
- Хоть в Сибирь. Всех - это когда еду надолго - ну месяца на два. Ну а на неделю, тогда беру только Николая Павловича, Александра Благословенного, Матушку Екатерину, Петра. Ну еще Елизавету Петровну - царица она, правда, была так себе,- зато уж физикой хороша. Купчиха! Люблю!
Садовский излагает свои "идеи", впиваясь в собеседника острыми глазами: принимает ли всерьез. Мне уже успели рассказать, что крепостничество и дворянство напускные, и я всерьез не принимаю.
Острые глазки смотрят пронзительно и лукаво. "...Священная миссия высшего сословия...- Он обрывает фразу, не окончив.- Впрочем, ну все это к черту. Давайте говорить о стихах!"
- Давайте.
* * *
Борис Садовский был слабый поэт. Вернее, он поэтом не был.9 От русского поэта у него было только одно качество - лень. Лень помешала ему заняться его прямым делом - стать критиком.
Если имя Садовского еще помнят за его бледно-аккуратные стихи - статьи его забыты всеми. Несправедливо забыты. Две книжки Садовского, "Озимь" и "Ледоход", право, стоят многих "почтенных" критических трудов.
"Цепной собакой "Весов" звали Садовского литературные враги - и не без основания. Список ругательств, часто непечатных, кем-то выбранный из его рецензий, занял полстраницы петита.
Но за ругательствами - был острый ум и понимание стихов насквозь и до конца. За полеми-кой, счетами, дворянскими придурями, блаженной памятью Николая I были страницы вполне замечательные.
Кстати, карьера Садовского - пример того, как опасно писателю-держаться в гордом одиночестве. Сидеть в своем углу и писать стихи - еще куда ни шло. Но Садовский, когда его связь - случайная и непрочная с московскими "декадентами" оборвалась, попытался "поплыть против течения", подавая "свободный глас" из своего "хутора Борисовка, Садовской тож". И его съели без остатка.
Выход "Озими" и "Ледохода" был встречен общим улюлюканьем. На свою беду Садовский остроумно обмолвился о поэзии по прусскому образцу с Брюсовым - Вильгельмом, Гумилевым - Кронпринцем и лейтенантами. "Гумилев льет свою кровь на фронте, мы не позволим..." - бил себя в грудь Ауслендер.10 "Мы не позволим" - бил за ним в грудь Городецкий. Время было военное - Садовскому пришлось плохо. За "оскорбленным" Гумилевым никто не прочел и не оценил хотя бы удивительной статьи о Лермонтове, может быть, лучшей в нашей литературе.
