Александр Кузнецов-Тулянин - Язычник
Под утро в тишине родился слабый шум, будто много народа, уставшего и молчаливого, мерной поступью шло в высокой траве, и Таня расслабленно сквозь дрему слушала этот шорох, не пытаясь разгадать его природу, пока первые звонкие шлепки дождя косо не ударили по натянутой в боковом окне пленке.
- Дождь, - шепотом сказала она, еще не открыв глаз. - Сейчас крыша опять потечет, как сито.
Витек не ответил, он бродил во снах, ткнув большое теплое лицо ей в шею, обдавая ее влагой дыхания. Она одна слушала беспокойный дождевой перестук. И постепенно в ней стало возникать ощущение, что крупные капли летят с небес, как живые - столько было немощного в шорохе и чавканье падающей воды. Витек заворочался, и она со щемящей нежностью прислонилась щекой к его по-мальчише-ски спутанным волосам. К ней вдруг прихлынуло теплое чувство, которого она не могла знать, и теперь, даже почувствовав щемящее тепло материнства, не поняла его, а просто приняла, как есть, не вдумываясь.
- Дождь, - повторила она, вслушиваясь в простое слово, которое теперь, единственное в ночной пустоте, приобрело странное, завораживающее звучание, будто произнесено было не просто так, а по поводу важного магического события, как слово-ключ, заклинание. Она лежала, не шелохнувшись, боясь спугнуть необыкновенную неопределенность - то ли подступающего счастья, то ли накатывающейся горькой тоски.
* * *
Словно очнувшийся от спячки, невидимый домовой шатался по домику, прикасаясь к разным местам развалюхи, и вдувал в нее жизнь: через пару недель домик обзавелся новой крышей, сделанной наспех, приземистой, но достаточно крепкой дощатой дверью, обитой фанерой, и склеенными прозрачной лентой стеклами. Чуть погодя высунулась в форточку и закоптила кривая железная труба. Домик прозревал, глаза его всматривались в темно-синюю даль залива. В его стенах рождались новые запахи: еще неустойчивые, текучие, но густые - пахло смолой, стружкой, дымом, парафином от вечерних свечей, и поселившиеся в доме люди тоже пахли не успевшей прогоркнуть свежестью: рыбой, креветками, ягодами, молодым горячим потом.
Витя и не пытался осмыслить охватившее его волнение. Но бывает в жизни человека, когда его не просто перемалывают будни, а вдруг раскрывается ему цвет мира. Было это связано с какой-то тайной потребностью, теснившей грудь, потребностью, что ли, завладеть миром - не поработить, но охватить объятиями... А Таня... Витя чувствовал - не понимал, а чувствовал, что не в ней даже дело, а в нем самом, в той человеческой сердцевине, которая просится на волю. И ему верить не хотелось, что все это может увянуть, иссохнуть в один непрекрасно-серый момент. Об этом не смело даже думаться. И он избывал себя, свое воодушевление: пер с отлива тяжелое бревно, а мог с гиком сигануть с крыши, когда стелил рубероид, - сигануть ни с того ни с сего, перепугав проходившую внизу Таню.
Все это было Тане и понятно, и радостно. Но она как-то, недели две спустя, увидела его замершим, замолчавшим, он сидел, забившись в угол, и курил, ни слова не говоря. Она тоже смолчала, отошла, глотая собиравшиеся в горле комочки. Он сам повернул к ней хмурое лицо:
- Я бы уехал с тобой отсюда. Да вот... как же уехать? Ни денег на дорогу нет... и уехать некуда... Чего-то я сегодня устал.
- А мы с тобой завтра выходной устроим, - улыбнулась она, хорошо понимая, что дело не в усталости, что вот эти минуты, когда он будет погружаться во внезапную тоску, станут повторяться все чаще и чаще.
Следующим утром Таня столкнулась возле магазина с Арнольдом Арнольдовичем Сапуновым. Привезли грузовик товаров, и Арнольд Арнольдович сам следил за разгрузкой - наверное, было что-то дорогое в аккуратных коробках. Он широко стоял у дверей в подсобку, и коротких сильных рук его едва хватало, чтобы сцепиться за спиной. Рук не было впереди, а значит, не было у него и намерения подать кому-то руку. Он хмурил толстое, в глубоких складках лицо, и посреди мясистости еще теснее становилось острому тоненькому носику и близко поставленным глазкам. Нахмуренность его была основательна, словно давным-давно задумался человек крепкой хозяйственной мыслью и она навсегда поселилась в нем, не давая продыху. Арнольд Арнольдович окликнул Таню, отвел в сторону, заговорил не столько строго, сколько внушительно, как говорил бы взрослый подростку, за которым нужен глаз да глаз:
- Ты, подруга, Витька в серьезное не тяни.
Таня вскинула брови, растерянно замямлила:
- Что это ты решил о Витьке позаботиться? Тебе не все ли равно, что мы с ним?
Синеватые губы Арнорльда Арнольдовича, мелкие, тонкие, будто чужие на суровом массивном лице, чуть тронулись улыбкой, но сказали жестко:
- Ты меня, бабонька, не поняла... А будет так, как я скажу. И только так. Он мне все ж таки не чужой.
- Надо же, вспомнил! - наконец закипела Таня. - Иди ты знаешь куда со своими советами!.. - Договаривать не стала, злобно развернулась, пошла от него.
Но он ее вернул одним только словом, на то и был он Арнольдом Арнольдовичем:
- Стой... - И в этом слове обнажились такие темные, страшные глубины, что Таня с испугу замерла, а потом и вернулась к нему мелкими шажками. Но Арнольд Арнольдович вдруг помягчал, даже посмеялся немного: - Ты подумай, какая ты невеста? Тебе сколько стукнуло?
- Все мои... - слабо ершилась Таня.
- А он сопляк совсем. Пусть он хоть с кем и хоть как, чем бы дитя ни тешилось... Но серьезно парню мозги не мути. Я тебе сказал, а повторять не буду. Мне это не нравится. Не нравится... Понятно тебе? - Таня, насупившись, молчала. Он смотрел на нее давяще, тяжело, повторил, повышая тон: - Понятно?
- Что там понимать... - вымолвила она.
Он пошел к магазину. Она же, взвинченная, трясущаяся, заметалась, не зная, как возразить, чем хотя бы зацепить его, выкрикнула ни с того ни с сего:
- Брат, брат, а ты бы помог ему хоть раз.
- Чем? - Он обернулся, крохотные черные бровки совсем близко сошлись к переносице. - В постели подсобить?
Грузчики засмеялись за его спиной.
- Скупердяй ты, Арнольдыч...
Тогда он решительно вернулся. Таня сжалась.
- А он что, больной, или старый, или он голодает?.. Я почему ему должен помочь? Почему я, а не он мне, мне уже пять десятков скоро, у меня артрит, а он здоровый лось. - Арнольд Арнольдович был возбужден, таким Таня ни разу не видела его. Говорил громко, и грузчики перестали работать, смотрели в их сторону. - У меня родных сестер - двое штук да еще родители старые и больные в Южно-Курильске... Он бы мне помог...
- Родителям-то помогаешь? - встрял непослушный язык.
Арнольд Арнольдович замолчал, стал свиреп, губы его побелели, и Таня перепугалась: вдруг ударит. Но он стерпел.
- Это ты-то мне о родителях, стерва приблудная? Да что я с тобой болтаю тут... Кыш отсюда. - Он нависал над ней, мордастый, плотный, готовый раздавить. Таня медленно развернулась и вяло поплелась, все еще втягивая голову в плечи. Услышала за спиной голос Арнольда Арнольдовича и хохот грузчиков.
Но за поселком, недалеко от домика, ее нагнал черный джип, чуть обогнал, остановился, Арнольд Арнольдович опустил стекло и неожиданно подобревшим голосом позвал:
- Иди сюда. - Таня подошла. - На-ка. - Протянул ей купюру в десять тысяч иен. Таня с опаской взяла - ей и не пришло бы в голову отказаться. Арнольд Арнольдович высунулся по плечо из окна, изловчился и шлепнул ее по заду, засмеялся и после этого уже не смотрел на нее, включил скорость и надавил на газ.
Таня в тот же день поменяла иены на рубли и спрятала их в постели. Но Витек под вечер, когда они, разгоряченные и уставшие, лежали на топчане, спросил угрюмо, не глядя на нее:
- Арнольд тебе деньги дал?
Она молчала.
- Я знаю, мне сказали... Не надо было их брать.
- Эх, Витенька... - Таня повернулась к нему, стала слегка поглаживать ему
грудь. - Я простая баба. Взяла и взяла.
- Зря взяла... Их бы вернуть. - Он осторожно убрал ее руку.
- Ну и братец у тебя... - сказала она в тон ему, укладывая руку обратно.
- Да какой он братец... Наши матери - родные сестры, но у них большая разница в годах... Они всегда чужие были. У Арнольда папаша, знаешь, какой был? Шишка... А мои... Не надо было тебе у него деньги брать.
- Ох, Витенька, все мы вернем, дай только, придет время.
Но тем же вечером была вторая встреча, которая повергла Таню в еще большее уныние. И она видела, что Витек тоже будто окунулся в муть, видела наползающее на него, может быть, еще не отчуждение, а пока только тень отчуждения, надвигающуюся издали, и думала про себя: вот и все, вот и все, так-то быстро...
В дверь вечером постучали, Таня хотела выйти, но Витек отстранил ее и вышел сам. Она услышала, как он сказал кому-то:
- Иди домой.
Она захотела протиснуться, но Витек, раздетый до пояса, стоял крепко ширококостный, высокий, белобрысый, заслоняя вход, и будто все это белобрысость, широкая кость, крепость - всосал он из времени, из прошлого, из предков своих - кряжистых, крепких, упрямых мужиков, корчевавших пни и пахавших землю далеко-далеко отсюда в забытые времена. Таня присела, выглядывая на улицу из-под его руки, увидела Мишу Наюмова.
