Николай Лесков - Шерамур
Звонок; девушка отпирает дверь и спешно бежит вперед гостя шепнуть:
- Это тот, который ждал.
Легкое волнение, и выхожу навстречу.
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
Входит человек средних лет, совершенно мне незнакомый и называет себя незнакомым же именем.
Прошу садиться и осведомляюсь: чем могу служить.
- Я, - говорит, - недавно из-за границы; жил два месяца в Париже и часто виделся там с одним странным земляком, которого вы знаете. Он дал к вам поручение - доставить посылочку. Я ее тут у вас и оставил, чтобы не носить, но позабыл сказать прислуге.
- Я, - отвечаю, - нашел какую-то посылочку; но от кого это?
Он назвал Шерамура.
- Как же, - говорю, - очень его знаю. Ну что он, как, где живет и все так же ли бедствует, как бедствовал?
- Он в Париже, но что касается бедствования, то в каком смысле вы это берете... Если насчет жены...
- Как, - говорю, - жены!.. Какая жена! Я спрашиваю: есть ли у него что есть?
- О, разумеется - он вовсе не бедствует: он "проприетер", женат, сидит grand mangeur'ом {Обжорой (франц.).} в женином ресторане, который называет "обжорной лавкой", и вообще, говоря его языком, "жрет всегда хорошо", впрочем, он это даже обозначил начальными буквами, в полной уверенности, что вы поймете.
- Понять-то я понял, но что же это... как же это могло случиться... Ангел... конечно, много значит... но все-таки...
Всматриваюсь в моего собеседника - думая, коего он духа, - не вышучивает ли он меня, сообщая такие нестаточные дела о Шерамуре? Нет; насколько мне дано наблюдательности и проникновения, господин этот производит хорошее впечатление - по-видимому, это экземпляр из новой, еще не вполне обозначившейся, но очень приятной породы бодрых людей, не страдающих нашим нервическим раздражением и беспредметною мнительностью, - "человек будущего", который умеет смотреть вперед без боязни и не таять в бесплодных негодованиях ни на прошлое, ни на настоящее. Люди прошлого ему представляются больными с похмелья; он на них не сердит и даже совсем их не судит, а словно провожает на кладбище, приговаривая: вам гнить, а нам жить.
Я люблю эту породу за то, что в ней есть нечто свежее, нечто уже не наше, нечто нам не свойственное, но живучее и сильное. Они взросли как осот на межах между гряд, и их уже не выполешь. Русь будет скоро не такая, как мы, а такая - как они, и слава богу, слава богу!
Поняв, что мой гость относится к этому сорту, я сейчас же усадил его в более покойное кресло, велел подать чай и бесцеремонно (как следует с такими людьми) попросил его рассказать мне все, что ему известно о моем Шерамуре, как он женился и сделался парижским "проприетером".
Гость любезно согласился удовлетворить мое любопытство.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Шерамуру помогла славянская война в Турции. Но как он мог вздумать воевать? Не противно ли это всей его натуре и всем доводам его бедного рассудка? И против кого и за кого он мужествовал и сражался? Все это было, как вся его жизнь, - бестолково.
Вот как шло дело: он _начитал_ в газетах, что турки обижают _бедных_ славян, отнимая у них урожай, стада и все, что надо "жрать". Этого было довольно: долго не рассуждая, он восстал и пошел по образу пешего хождения в Черногорию. Он попал в "Волдавию" или "Молдахию", где соединился с "доброходцами" и явился в Сербию, образцовые порядки которой делали нелишним здесь даже Шерамура. Он поступил куда-то, во что-то, о чем, по своему обыкновению, не умел дать никакого резонного отчета. На войне он "барабанил", чего я даже не мог ожидать от него, но потом нашел, что в Сербии у всех жратвы больше, чем он видел во весь свой век. "Даже вином прихлебывают". Никаких иных интересов, достойных борьбы на жизнь и смерть, Шерамур, разумеется, не признавал, но в этом его нельзя винить, потому что он не мог их чувствовать.
И вот он духом возмутился: за что он сражается: если у них есть что жрать, то чего же им еще надо? "Черти проклятые!.. с жиру бесятся! к нам бы их спровадить, чтобы в черных избах пожили да мякины пожевали!" Славянские претензии Шерамур все считал пустяками, которые Аксаков в Москве выдумал вместе с Кокоревым, и Шерамур рассердился и "вышел", то есть перестал барабанить. Некоторое время он слонялся без дела, но ощущал себя в полном довольстве: "везде, говорит, есть кукуруза и даже вином запивают, как в царстве небесном". Таково его понятие о царстве небесном. Но вот, переходя туда-сюда, с плохими и бестолковыми расспросами, он был, наконец, приведен своим ангелом куда ему следовало; напал на таких людей, которые тоже подобно ему подвывали:
Холодно, странничек, холодно,
Голодно, родименький, голодно.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
Шерамур здесь сейчас "определился". Опять как и под каким заглавием? это он, по непримиримой вражде ко всякой определенности, излагал не ясно; но можно было понять, что он в качестве человека черномордого и с "сербским квитом" был в числе санитаров. Кому-то где-то его отрекомендовал какой-то, по его словам, "очень добрый и вполне неверующий монах". Прозорливый инок уверил кого-то, что лучше Шерамура нет, чтобы "приставить к пище". И вот наш чудак в первый раз во всю жизнь попал на место по своему настоящему призванию. И зато, говорят, как же он действовал: крошке не позволял пропасть, все больным тащил. Сам только "хлебово" ел, а свою порцию котлет солдатам дробил, выбирая, который ему казался "заморенней". Начальство, "сестры" - все им были довольны, а солдатики цены не слагали его "добродетели".
Даже которого, говорят, монах на смерть отысповедует, он и тому, мимо идя, еще кусочек котлетки в рот сунет - утешает: "жри". Тот и помирать остановится, а за ним глазом поведет.
И кончилось все это для Шерамура чем же? тем, что он сам не заметил, как, при его спартанстве, у него к концу службы собралась от жалованья "пригоршня золота". Сколько его там было - он не считал, но повез все в свою метрополию, к "швейцарцам", - чтобы делить. Привез к одному из митрополитов и "высыпал". Стали говорить и поспорили: тот "_все_" хотел взять на "дело", но Шерамур не дал. Он настаивал, чтобы прежде всего "сотворить какую-то вселенскую жратву", то есть "пожрать и других накормить", и ограничился на этом так твердо, что "_тот_ цапнул с краю и ушел". Сколько именно он у него взял - Шерамур не знал: "цапнул с краю", да к баста. Деньги были не считанные, да и считать их незачем: "все равно не воротить".
Шерамур увидал, что здесь делят неладно, и уехал в Париж. Здесь он знал честную душу, способную войти во все его многопитательные виды и оказать ему самое непосредственное содействие; драгоценный человек этот была Tante Grillade.
Она приняла Шерамура и его золото совсем не так, как "швейцарские митрополиты".
Tante Grillade ввела Шерамура в свой arriere boutique, {Задняя комната за лавкой (франц.).} что составляет своего рода "святая святых" еврейской скинии, и пригласила его всыпать там все золото в комод, запереть и ключ взять с собою. Voyou положили пока не собирать. Tante сказала, что знает нечто лучшее, - и назначила Шерамуру прийти к ней вечером, когда она будет свободна. Они вместе должны были обдумать, как лучше распорядиться таким богатством, которое в практичных руках нечто значило.
Шерамур, которому до сих пор никакие комбинации никогда не приходили, думал просто: оставить деньги у Танты и водить к ней голодных, пока она подаст счет и скажет: tout est fini. {Все кончено (франц.).} Но Tante Grillade была гораздо дальнозорче и умнее Шерамура, и притом, на счастье его, она имела на него планы.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Вечером, когда Шерамур пришел к Танте, он встречен был необыкновенно: "кормежная" зала, дальше которой и во дни благополучии не заходил Шерамур, теперь была свободна от гостей, подметена и убрана. В ней еще было влажно и пахло "картофелем и маркофелем", но в угле, шипя и потрескивая, горела маленькая угольная печечка и очищала воздух. Зато через открытую дверь виднелось настоящее чудо декоративного устройства. Arriere boutique, которая днем казалась отвратительным колодезным днищем, куда никогда не проникал свет и где Tante Grillade едва поворачивалась, как черепаха в шайке, теперь представляла очень приютный yroлок. Серая стена, которая заслоняла весь свет широкого, но совершенно бесполезного окна, теперь была заслонена пышною белою драпировкою с фестонами, подхваченными розовыми лентами. Вместо слабых, тщедушных рефлексов внешнего света комната была до изобилия освещена и согрета огнем двух ламп, стоявших по углам неизбежного мраморного камина. Вся эта комната была таи мала, что представляла какой-то клубочек, в котором ничто не расходилось, а все сматывалось. На пространстве каких-нибудь четырех квадратных аршин тут были и двуспальная кровать Tante Grillade, и комод, где теперь хранилось Шерамурово золото, и камин с веселым огоньком, и круглый стол, на котором прекрасно дымилась чистая вазочка с бульоном из настоящего мяса. Кроме этого, тут же стояли литр красного вина и корзинка с лакомством"четырех нищих".
Сама Grillade тоже была в авантаже: седые крендели на ее висках были загнуты как-то круче и крепче обыкновенного и придавали ее опытному лицу внушительность и в то же время нечто пикантное.
