Александр Грин - Последние минуты Рябинина
Обзор книги Александр Грин - Последние минуты Рябинина
Александр Грин
Последние минуты Рябинина
В высокой, просторной, с богатой обстановкой, комнате лежал Рябинин. Вошел доктор, а за ним, неся лекарство и осторожно ступая, чтобы не разбудить больного, появилась сестра милосердия, девушка лет сорока, с постным и чванным лицом.
— Он спит, — сказал доктор.
— Он очень изнурен, — пояснила сестра милосердия, — весь день больной метался и бредил, говоря разные странные, даже неприличные вещи. Но, кажется, микстура понемногу действует.
— Он спит, да, — сказал доктор. — Это хороший признак. Я зайду после.
— Я разбужу его?!
— Нет, этого не следует делать.
Доктор посмотрел на часы и взял шляпу. Он постоял, зевая, затем подошел к кровати.
— Больной выглядит плохо. Эти синеватые тени и побуревшие скулы… гм… гм!.. Когда ему стало хуже?
— Два дня. Я говорила с ним. Он жаловался на острую боль в голове, слабость и лихорадку.
— Он ест?
— Ни крошки, но сильно мучается жаждой.
— В погребе чертовски темно, — вдруг сказал Рябинин, вертя головой. — Подай фонарь! Слышишь, ты, старая хрычовка?
— Бредит, — сказал доктор, взял руку больного и стал считать пульс. — Восемьдесят… семь… сто десять… гм… гм… тяжелый случай.
Он стоял, покачивая головой и думая обычные мысли живого человека о смерти: «Бытие стремится к уничтожению. Жизнь — зарождение, развитие и гибель клетчатки. Все погибает, все рождается».
Рябинин тяжело задышал, вскрикивая:
— Подайте мне сапоги!
— Несчастный Алексей Федорович! — равнодушно сказала сестра.
— Однако я тороплюсь. — Доктор, вынув записную книжку, писал рецепт. — Эти порошки три раза в день; а к голове лед. До свиданья.
IIУтром на другой день сестра милосердия отлучилась на полчаса, а к больному пришел навестить его Осип Кириллыч Скуба, знакомый фельдшер Рябинина. Сидя у изголовья спящего Рябинина, Скуба читал отысканный на этажерке бульварный роман. Полуоткрытым окном шевелил ветер, рама скрипнула; увлеченный чтением, Скуба вздрогнул, поднял голову и стал размышлять:
— В романах женщины отдаются легко, а попробуй в действительности! Я думаю, что авторы, описывая любовные интриги, дополняют воображением недостаток своего собственного существования. Ну, мыслимо ли, чтобы в течение одного месяца Артур соблазнил четырех графинь, полдюжины баронесс, монахиню, горничную и двух дочерей лакея? Впрочем, мне все равно, и я думаю… — Здесь Скуба, осмотревшись, вытащил из кармана зеркальце и стал внимательно рассматривать свое похожее на дыню лицо. — Я думаю, что при некотором усилии с моей стороны обладание женщинами давалось бы мне легко. Но я ленив. В прошлом году… Судомойка из ресторана… Нет, та была слишком толста. — Медленно шевеля губами, Скуба прочел: — «Пухлая шея вздрагивала от поцелуев». Какая сочная кисть у этого автора!
— Кто-нибудь! — открывая глаза, простонал Рябинин.
— Здравствуйте! — сказал Скуба. — Это я, ну как ваши делишки? Лучше ли вам?
Больной повернул голову.
— Не знаю, — с усилием проговорил он. Помолчав, Рябинин продолжал, морщась от надоедливой мухи: — Голова распухла, и весь я как будто распух, отяжелел и… разбит. Был мерзкий сон… Я видел себя лежащим на шоссейной дороге, связанным по рукам и ногам. По мне проезжали возы… Тысячи возов. Они ехали тихо, один за другим… головы лошадей упирались в задки телег… и массивные ободки колес врезывались в меня.
— Ужасный сон, — подобострастно сказал фельдшер.
— Комната потихоньку кружится слева направо, — неожиданно заявил Рябинин. — Нельзя ли остановить ее?
— Успокойтесь, это ваше больное воображение, — оглядываясь, возразил Скуба. — Все стоит крепко на своем месте.
— На фабрике все по-прежнему? — устремив глаза в потолок, спросил Рябинин.
— Ах! — не отвечая на вопрос и захлебываясь осторожным смешком, подпрыгнул Скуба. — Знаете, я расскажу вам забавную историю. Старший монтер Чиликин со своей молоденькой мачехой… ей-богу! Отец погнался за ним с ружьем, а он, выскочив в окно, кричит: «Я, батя, родственные узы скрепляю!»
— Неужели?
— Представьте. Так и сказал. — Скуба, хихикая, блестел глазами.
Болезненная гримаса смеха появилась на восковом лице инженера. Он, приподнявшись, разразился глухим кашлем и сунулся головой в подушку, сказав:
— Скверно. Пожалуйста, принесите мне стакан чаю. В столовой.
Рябинин лежал лицом кверху, время от времени слабо шаря руками по одеялу, как бы сбрасывая невидимую тяжесть. Через минуту он снова впал в бредовое, бессознательное состояние.
IIIСкуба появился, держа в вытянутой руке стакан чая, а следом за ним вошел церковный староста фабричной церкви и, вместе с тем, токарный мастер — Филиппов. Это был плотный человек с круглым, веснушчатым лицом, стриженный по-казацки, в кружок.
— Смотрите, — шептал Скуба, — как скрутило-то его, а?
— Д-да-с, д-да-с… — промычал Филиппов, — так-с…
— С-с-с! — зашипел Скуба, ставя стакан на стол. — Заснул, что ли?.. Просила меня сестра посидеть с ним. А вы как?
— По ягоды хожу. Полпуда варенья жена сварила.
Они говорили шепотом.
— Новый пасьянс узнал, — сказал Скуба, — вот интересный. Я карты с собой завсегда ношу, езжу в Парголово, так уж в «двадцать одно» постоянно с чухной играю.
Он, мусля пальцы, стал раскладывать карты.
— Тройку сюда, — советовал Филиппов, углубляясь в занятие. — Выгоднее туза взять.
Рябинин, очнувшись, закашлялся. Филиппов, сочувственно тараща глаза, подошел к кровати.
— Эка вы нас пугаете, — безразличным голосом произнес он, — хворать вздумали, нехорошо, Алексей Федорович!
— Да, скверно, — узнавая Филиппова, прошептал Рябинин, — временами мне кажется, что я уже умер. Одеяло давит меня. Мне жарко… а руки… мерзнут. Я скоро умру.
— Тьфу, тьфу! типун на язык, — сказал Филиппов, — чего еще выдумаете! Еще нас всех переживете.
— Нет, я умру, — упрямо заявил Рябинин.
— Крепитесь, крепитесь, — басил Филиппов. — Господь… все в руке божией.
— Я знаю, что умру. — Рябинин усмехнулся. — Все равно.
— Нет, уж вы, пожалуйста, не расстраивайтесь, — говорил, словно торгуя ненужную вещь, Филиппов.
— Звук каждого слова болезненно отдается в мозгу, — сказал, помолчав, Рябинин, — но мне хочется разговаривать. Мне как будто немного легче. А знаете… я думал… Ничего нет.
— Как-с? — не понял Филиппов.
— Я говорю, — как бы разговаривая сам с собою, продолжал Рябинин, — что… ничего нет… простая штука.
— Это где же? — вставил фельдшер.
— Там. — Рябинин криво и неохотно улыбнулся. — Там… за гробом… как это принято говорить.
— Как нету? Есть… — недоумевая, сказал староста. — Все есть.
Рябинин сделал попытку мотнуть рукой.
— Рассказывайте! — Он как будто немного оживился, заговорив громче. — Бабьи сказки. Все чепуха. «Земля есть, и… в землю…» Пожалуйте землю есть. Да. Когда будете умирать — увидите, что я прав. Я, это, знаете, не думаю, а чувствую. Тело мое в ужасе. Оно противится разрушению. Оно… осязает смерть. Я ничему не верю. Сегодня ночью я испытывал предсмертную тоску каждого мускула… каждого ногтя и волоса. Да. Страх смерти естествен… что же в нем предмет ужаса? Пустота. В молодости я резал индюшек, и, когда ловил… их… они кричали… раздирающим голосом… а когда… просто гонялся… из шалости — крик… был другой…
— Так-то, — возразил, чувствуя себя неловко от «умственного» разговора, Филиппов, — то, знаете… птица — курица там, индюшка. Они глупые.
— У них тоже тело, — сказал Рябинин. Скуба, забыв о чае, ковырял в носу.
— Рассудок непостоянен, как женщина, — снова заговорил Рябинин, начиная впадать в полузабытье, — если бы все помнили… если бы все помнили… Нагнитесь.
Филиппов, солидно округлив спину, нагнулся к посиневшему лицу инженера. Рябинин заметался, потом широко раскрыл глаза и, с хитрой улыбкой на губах, таинственно зашептал:
— Если бы… человек… всегда помнил… что за гробом… один… пшик, нуль… он жил бы лучше. Не мерзавцем.
— Эх, — сказал староста, — да не тревожьте вы себя… право…
— На земле стало бы веселее… — сияя и радостно улыбаясь, продолжал Рябинин, — был бы огромный пир…
— Где пир? — расслышав последние слова, осведомился фельдшер.
Голова Рябинина опустилась на подушку, глаза закрылись; он стал дышать быстро и тяжело; каждый его вздох сопровождался глухим хрипом.
— А ведь плохо ему! — сказал староста, подняв палец. — Бегите-ка за доктором, а?! Плохо ему.
Скуба, кивнув головой, вышел.
IVФилиппов сел в кресло, почесал за ухом и сложил на животе руки. «Странно — думал он, — я ведь тоже умру. Каждый знает, что умрет, а все как-то не верится. Удивительно все на свете. Хотел утром напомнить Егорке, чтобы сапоги к воскресенью сшил, да на рантах, а не на гвоздях. Забыл. Десять худых мешков не забыть бы татарину продать. А что, если правда-то твоя, Алексей Федорович? Господи, прости меня, грешного. — Он зевнул и перекрестился. — Не понимаю я умственного этого пояснения. Понятно, человек в жару, бредит. Поверь-ка я ему, так от страха одного похудею. А он говорит, что веселее бы стало… держи карман шире! Расстроил он меня. Сорок лет ни о чем не думал, а сейчас, как паршивый студент какой, мозговать пустился. Положился бы на волю божию».
