Натиг Расул-заде - Одинокий
Обзор книги Натиг Расул-заде - Одинокий
Расул-заде Натиг
Одинокий
Натиг Расул-заде
ОДИНОКИЙ
У него большие, оттопыренные уши, крупные, навыкате глаза, тонкий, с горбинкой нос, припухшие детские губы, нервные пальцы, средний рост. Он лысоват, холост, ему тридцать один год. Служит в маленькой конторе ремонтно-строительного управления младшим инженером. В одной полуподвальной, полутемной вместительной комнате сидят вместе с ним бухгалтер, Роза-ханум, или тетя Роза, как ее обычно все называют, толстая, пожилая женщина, питающая болезненную слабость к старым, отжившим свое шляпкам и сумочкам, машинистка Люба - молодая, несколько потрепанная жизнью, разошедшаяся год назад с мужем, худая и грудастая женщина. И еще очень часто, настолько часто, что их смело можно причислить к обитателям этой комнаты, приходили посидеть сюда прорабы и шоферы управления, так как другой подходящей комнаты, кроме этой, управление не имело.
- Товарищ Ибадов, мы тут потихонечку, - говорили они младшему инженеру, входя.
Ибадова это страшно нервировало - ведь не для шоферов же, в самом деле, он ухитрился достать лишний письменный стол и составить его со своим буквой Т. По обе стороны от основания этого Т стояло по стулу, два старых, ободранных стула для посетителей, но неизменно, словно назло Иба-дову, этими посетителями оказывались шоферы, не знавшие куда себя деть во время вынужденных простоев. Когда они заходили, по обыкновению громко разговаривая и бесцеремонно усаживаясь на его стулья, Ибадов болезненно морщился и нервно хватался за трубку телефона, набирал свой же номер и говорил ненужные, строгие слова, будто отчитывал подчиненного, и с важным видом, нахмурясь, уставив свои выпученные глаза в бумаги, выслушивал частые гудки. Поначалу шоферы робели, и уносили стулья в угол комнаты, и там переговаривались вполголоса или играли в домино, стараясь не стучать костяшками, но потом привыкли к грозному виду новенького младшего инженера. А Ибадов после их ухода, ворча, снова брал свои засиженные, лоснящиеся стулья и ставил их у стола. Стулья пахли бензином и цементом.
Особенно злило Ибадова, когда звонили машинистке. Он снимал трубку, что-то бурчал начальственным тоном и произносил подчеркнуто сухо:
- Люба, вас спрашивают.
Машинистка Люба брала трубку из его рук, касаясь его пальцев своими, холодными, длинными, с ободранным маникюром, отчего у Ибадова неожиданно подпрыгивало сердце, садилась на один из потрепанных стульев и начинала долгий, утомительный женский разговор, во время которого несколько раз прощалась, но трубку вешала только на пятый или шестой* раз. Ибадова это злило. Злило потому, что Ибадову хотелось, чтобы было наоборот. Ему хотелось, чтобы Люба брала трубку в приемной, робко входила бы в его роскошный кабинет с кондиционером и благоговейно произносила:
- Вас спрашивают, товарищ Ибадов.
А он бы тогда важно кивал головой - соединяйте, мол, можно.
Однажды Любе позвонил молодой человек. Ибадов, подняв трубку, по обыкновению что-то неласково пробурчал про неуважение со стороны посторонних лиц к рабочему времени служащих управления, и, когда подошла Люба, в дверь просунулся пожилой прораб и вызвал Ибадова в коридор. Выходя, он краем своего чрезмерно оттопыренного уха уловил, как Люба тихо сказала в трубку:
- Да есть тут один, соплей накрахмаленный... Воображает много.
Ибадов понял, что это он - накрахмаленный, и ему стало обидно. Но выражение понравилось и запомнилось накрепко, как бывает, когда засядет в голову назойливый пошлый мотивчик, прилипнет к памяти, время от времени всплывая и раздражая.
И однажды, когда Ибадов, выручая знакомого инженера с соседней стройки, обещал ему по телефону, как догадалась любопытная Люба, прислать грузовик с песком, он вдруг, позабыв о ее присутствии, сказал:
- Да не волнуйся. Раз сказал - пришлю. Не соплей же я накрахмален, в конце концов!
Люба, не сдержавшись, прыснула, тетя Роза, не понимая, удивленно взглянула на нее поверх очков. А Ибадов этого не заметил и, поговорив еще немного, положил трубку.
На работе, в своей конторе, Ибадов отчаянно скучал, просматривая сметы, заполняя бесконечные графики, копаясь в пожелтевших бумагах, в нужности которых он давно разуверился. Однако все долгие восемь часов он высиживал аккуратно, безропотно, приходил и уходил с работы вовремя, считая пунктуальность и терпение одними из необходимейших качеств для успешного восхождения по крутой служебной лестнице. "Пунктуальность и терпение, пунктуальность и терпение, и все будет в порядке, нужно только выждать время", - думал Ибадов, смутно подозревая, что других необходимых для карьеры качеств у него попросту нет. И как многие инертные люди, которые то малое, что имеют, возводят в своих убеждениях до единственно необходимого, отрицая все остальные качества, и приучаются обходиться тем, что есть, боялся в этом признаться самому себе.
Когда изредка к Ибадову заходили посетители по делам, он принимал озабоченный вид, приподнимался со стула, здоровался с ними за руку и энергичным и в то же время немножко усталым, хорошо отрепетированным жестом показывал на стул, приглашая садиться, и потом молча, с подчеркнуто терпеливым видом, иногда даже прикрыв глаза на несколько мгновений, выслушивал посетителя и, отвечая, старался не употреблять лишних слов, говорил толково, красиво округленными фразами и любовался собой со стороны. Когда заходил к нему кто-нибудь, стоящий выше по служебной лестнице (что случалось крайне редко), Ибадов, испытывая острую неловкость от обстановки - от вида стульев, от неуемной трескотни пишущей машинки и болтовни тети Розы с Любой о своих женских делах, - садился напротив посетителя ко второму письменному столу, поставленному впритык к своему, чтобы не смешить вышестоящего товарища своим начальственным видом (хотя его так и подмывало устало прикрыть глаза и слушать с вежливо-терпеливым выражением на лице), и начинал деловой разговор. Подсаживание за стол для "посетителей" Ибадов перенял у своего начальства, имеющего большой, красивый кабинет с сейфом и тремя телефонами. Однажды, когда Ибадов сидел у него, съежившись под струей холодного воздуха из кондиционера, к начальнику вошел неизвестный Ибадову, элегантно одетый пожилой человек в дорогих очках. Начальник Ибадова торопливо поднялся, заученно-радостно улыбнулся и пошел навстречу важно нахмуренному товарищу, переполненному чувством собственного достоинства, которого хватило бы человек на двадцать. Начальник Ибадова вытянул вперед обе руки для приветствия и по пути коротко бросил Ибадову: "Потом зайдете". Выходя, Ибадов оглянулся в дверях и видел, как его начальник с искренне счастливым видом усаживается напротив дорогого гостя за роскошной полировки стол, приставленный к своему письменному в форме буквы Т. Память четко отпечатала это, и с тех пор Ибадов к качествам, необходимым для карьеры, прибавил еще одно - вежливость, которая, кстати, не требовала от него никаких усилий и жертв, потому что Ибадов по натуре своей был человек воспитанный.
Домой с работы, из центра города в дальний микрорайон, Ибадов ездил в вечно переполненном автобусе, и когда невзначай наступал на чью-то ногу в автобусной толчее, то произносил старомодное, как розовый шелковый абажур, пропахший нафталином, слово.
- Виноват! - говорил он застенчиво, с искренне виноватым видом.
Жил Ибадов в однокомнатной квартире. В комнате, кроме двух маленьких письменных столов, составленных, как и па работе, буквой Т, ничего примечательного не было. Да еще на стене висел позапрошлогодний японский календарь, подаренный Ибадову приятелем в прошлом году и раскрытый теперь на августе, хотя август давно прошел. Но именно на листе этого месяца красовалась полуобнаженная, самая очаровательная, по мнению Ибадова, женщина из всех имеющихся в календаре.
Придя домой, Ибадов первым делом разоблачался, надевал старую пижаму и какие-то невиданные, тоже полосатые шлепанцы, купленные по случаю лет семь назад, и в этой зебриной шкуре усаживался на кухне и выпивал стакан сладкого чая с пресной булочкой. Это был ужин, а обедал Иба-дов в столовой недалеко от управления, в котором работал. Поужинав булочкой, Ибадов тщательно собирал крошки, чтобы не лезли на стол тараканы, бросал крошки в раковину и смывал мощной струей из крана. Потом умывался в ванной и чистил зубы. После этого проходил в комнату и садился за свою букву Т. Тут тоже стояли два стула по краям второго стола "для посетителей". Постепенно, сидя за столом, Ибадов начинал мечтать, сначала нерешительно, робко, как бы с опаской, словно не веря, "что же из этого вылупится?". Потом втягивался, мечтал широко, с размахом, с бьющимся сердцем, с холодеющими руками. Мечта уносила его на своей натруженной спине, и казалось, что даже уши Ибадова начинали шевелиться от волнения, словно стараясь взмахнуть изо всех сил, так, чтобы Ибадов взлетел, взмыл ввысь, вслед за своей каждодневной, привычной мечтой, разношенной, как его полосатые тапочки.