Надежда Лухманова - Изнанка жизни
Обзор книги Надежда Лухманова - Изнанка жизни
Надежда Александровна Лухманова
Изнанка жизни
Вот уже давно, несколько лет подряд, как Вера Николаевна 31 декабря даёт вечер и ужин «для одиноких», т. е. для тех из её друзей и знакомых, у которых нет близкого, с кем в 12 часов ночи чокнуться бокалом шампанского, кому искренно пожелать «нового счастья».
На эти оригинальные, полные особой тихой весёлости вечера «одинокие» собираются охотно, и уходя из её уютной столовой, полной цветов и огней, уносят в сердце частичку бодрости и надежды на «новый год».
Вере Николаевне всего 25 лет, она не жена, не вдова, не девица, ни даже разведённая жена. 17 лет она осталась сиротою без всяких средств и поселилась нежеланной гостьей в большой семье своего дяди. Неожиданно для всех за неё посватался богатый, изящный, старый холостяк Богаев и «своим великодушием» привёл в восторг и умиление родственников, приютивших сироту. Вере Николаевне нечего было и говорить, так как её никто ничего и не спрашивал. Пышная свадьба была отпразднована.
Муж оказался влюблённым, пылким не по летам и, измучив, напугав жену вспышками ревности и страсти, добился только одного результата — получил удар паралича. Созванные знаменитости единогласно решили отправить его за границу на воды, но… не с молодой женой, а с опытной сиделкой и фельдшером. Вера Николаевна, испуганная, измученная и озабоченная дебютом своего «семейного счастья», мало-помалу пришла в себя и зажила в своей прекрасной квартире одна на положении жены где-то лечившегося мужа.
С тех пор, как она решилась понемногу принимать и выезжать в так называемый свет, не раз она слышала признания в любви, но так как и муж уверял её когда-то в этом же чувстве, то самое слово «любовь» возбуждало в ней страх, отвращение, и ей казалось, что надо было чудо, громовую стрелу страсти, которая вдруг, без слов, без предварительного флирта, как удар из чистого неба, вонзилась бы в её сердце и как луч неизъяснимого света прорезала бы его равнодушную дремоту. Шли года, ничего подобного не случалось. Она жила холодная, приветливая, ровная со всеми, но… в душе её всё-таки мало-помалу совершался переворот — раны, нанесённые её неразвившемуся чувству, её бедной скомканной молодости, заживали, далёкий муж, впадавший в старческий идиотизм, переставал казаться грозным кошмаром и какое-то несознанное, неясное чувство стало зарождаться в её душе, молодая кровь, не формулируя своих требований, волновалась, сердце то замирало, то билось слишком сильно, расположение духа менялось, за часом равнодушие и скуки являлось необыкновенное одушевление. Смех, резвость, переходившие быстро в обиду, гнев, слёзы. Затем наступил вечер, когда по какому-то странному случаю она у себя дома слишком долго осталась с глазу на глаз с Алексеем Александровичем Лазовским, инженером, недавно кончившим курс. Угадал или нет молодой человек её состояние, но он пришёл вовремя. Сидя с Верой Николаевной перед камином, они незаметно перешли из условной светской болтовни в более искренний, простой тон. Жаркий огонь как будто растопил холодную сдержанность молодой женщины. Оба заговорили тише, слова прерывались и, наконец, наступила минута взволнованного молчания. Оба взглянули друг другу в глаза, её щёки вспыхнули, она чуть-чуть отвернулась, он встал и прошёлся по комнате. Приземистый, плечистый, с небольшой головой, хорошо посаженной в плечах, с чистым лицом, толстыми губами, ясными серо-голубыми глазами, Лазовский имел вид здоровый, спокойный, а упрямый широкий лоб говорил за его уменье выбрать и отстоять свою дорогу. Своим молодым чутьём он сразу угадал любовную тревогу, засветившуюся теперь в тёмно-карих глазах молодой хозяйки, и насторожился. Громадная самонадеянность подсказывала, что… вот теперь, здесь, у камина, без всяких слов, без объяснений свершилось что-то, что из далёких сделало их близкими людьми.
— Вера Николаевна, могу я ухаживать за вами? — сказал он просто, ласково, как бы смеясь сам над собою и, подойдя к ней, нагнувшись вперёд, поглядел в её глаза.
Она откинулась на спинку кресла, в котором сидела, и засмеялась нервно и бессознательно вызывающе.
— Ухаживать? Зачем?
— Вот вопрос! — Лазовский тоже засмеялся. — Ну, чтобы согреть, отметить глубже нашу дружбу. Ведь мы друзья?
— Пожалуй, не знаю. Мы никогда не ссорились, но разве нужно уже подогревать нашу дружбу?
— Не подогревать… Эх, какая вы недобрая! Согреть, я сказал, вот так! — И тихонько опустившись одним коленом на подушку, лежавшую на полу у её ног, он взял в свои её холодную ручку и, не целуя, стал греть её своим дыханием.
— Бедная ручка, какая холодная, нервная, а какие строгие, тёмные глаза. — Он смотрел снизу в сгустившуюся глубь её глаз… Как крепко сжаты губы…
Она невольно улыбнулась.
— А если бы я стал молить не о дружбе… — Он совсем опустился на подушку и грудью почти дотрагивался до её колен. — Не о дружбе…
Вера Николаевна встала и, нервно смеясь, отошла от камина.
— Алексей Александрович, какой-то философ сказал, что есть слова, которые как заклинания будят невидимых духов. Не говорите того, что вы хотели сказать, я боюсь завистливых, тревожных толков, мне кажется, они особенно враждебно относятся к людскому счастью. Оставим наш разговор сегодня, прошу вас. Вы завтра придёте?
— Приду, если…
— Опять — если. Без условий. Я вас жду, а теперь ступайте домой…
Она протянула ему руку.
— Уходить?
Они стояли один против другого. Горячие руки сблизились, в её глазах он видел трепетный, влажный блеск, милое смущение и нежность разлились по всем чертам её лица, сухие губы раскрылись в смущённой улыбке, но ещё раз женственная стыдливость восторжествовала.
— До свиданья, — сказала Вера Николаевна и, как бы оторвавшись с места, вышла из комнаты.
Инстинкт подсказал инженеру верный шаг. Он дрожащей рукой взял свою шляпу и молча вышел.
С того дня, среди холодной ещё долгой осени, над головою Веры Николаевны как бы пронеслось весеннее дыхание, она «почувствовала» простор и свет. Невысказанные слова любви всё же разбудили дремавших кругом неё духов горя и радости, страха и надежды, спутников каждой человеческой жизни. С этого вечера всё изменилось в её глазах, свет стал мягче, сумерки таинственнее, а ночь, как заговорщик, охватывала её, жалась к ней и всё что-то говорила ей невнятным, смущающим шёпотом. Сердце её рвалось к любви. Ещё недавно бывали минуты, когда отчаяние охватывало её при мысли, что идут её лучшие годы и день за днём, как сказочный вампир, высасывают у неё силы и молодость, что от неё несправедливо отнята единственная громадная радость женщины — материнство, таинственная, святая, страшная радость возродиться в другом существе. И, забывая все людские законы, забывая цепь, сковывающую её с полуживым мужем, забывая условную нравственность, ей вдруг представилась возможной и близкой полная, торжествующая любовь.
Её охватил восторг, — восторг, полный священного трепета, глубокой, беспредельной благодарности, религиозного страха перед возможным чудом воплощения. Голгофа человеческой жизни превратилась перед ней в волшебный мир грёз и любви.
Дни летели за днями, настала зима. Лазовский, считавший с того вечера выигранной битву любви, не добился ещё ничего. Это было не кокетство, не игра в любовь, — это была искренняя женская стыдливость, которая боролась с просыпавшейся чувственностью. Последнее время Вера Николаевна инстинктивно избегала быть с ним вдвоём, но и в компании, в театре, на прогулке — всюду она чувствовала его близость и милым взглядом, взволнованным жестом, мягкой нотой голоса умела передать ему своё молчаливое: «люблю». Сознав и не испугавшись своего чувства, она давала ему время как бы сконцентрироваться, окрепнуть и получить ту силу, которая будет порукою его прочности. Вполне чистая душой, нетронутая светскою фальшью, она чужую душу мерила своею и не сомневалась, что он переживает то же.
31 декабря Вера Николаевна, в коротенькой «американке» с высоко поднятым бобровым воротником, в узкой чёрной юбке, в бобровой же шапке с одним орлиным пером сбоку, весело, оживлённо переходила из магазина в магазин, закупая лакомства и вина для встречи Нового года.
— Та-та-та, барыня милая, что покупать изволите? — услышала она за собою знакомый голос в то время, как всё её внимание было поглощено выбором ананаса.
Вера Николаевна подняла голову и весело улыбнулась: перед нею стоял знакомый художник, тучный старик на коротких ногах, на его широком пухлом лице, цвета свёклы, сияли весёлые жёлтые глаза.
— Да вот покупаю кое-что к встрече Нового года. Помогите-ка мне, Александр Иванович, выбрать ананас.
И Вера Николаевна, всё также весело и мило улыбаясь и ананасу, и Новому году, и старому Александру Ивановичу, посторонилась от прилавка. Старик, пристально посмотрев в оживлённое личико молодой женщины, помог ей купить и ананас, и всё, что она ещё спрашивала, затем проводил её до саней, усадил, закутал и побрёл домой, забыв совершенно то, зачем сам пришёл в магазин. Что-то далёкое, дорогое, давно утерянное в жизни напомнили ему её улыбка и рассеянный ласковый взгляд её глаз; что-то необыкновенно чистое и трогательное показалось ему в её узком полумужском костюме, в её тоненькой, точно ещё не вполне определившейся фигуре…
