Натиг Расул-заде - Особо торжественный случай
Обзор книги Натиг Расул-заде - Особо торжественный случай
Расул-заде Натиг
Особо торжественный случай
Натиг Расул-заде
ОСОБО ТОРЖЕСТВЕННЫЙ СЛУЧАЙ
Он короткий и круглый, с потрепанным, вечно озабоченным лицом; щеки, как правило, плохо выбриты, глаза испуганные, шмыгающие, рубашки нечистые, пиджак, туго обтягивающий большой живот, застегнут на одну пуговицу, брюки с выпирающими чашками на коленях - учитель пения сельской школы. Ему пятьдесят три года, а по виду можно дать не меньше шестидесяти пяти. Имеет большую семью - девять детей; шесть девочек и три мальчика, да еще четырнадцать внуков. Пока. Будут еще. Жена, которую он зовет не иначе как старуха (а ей всего сорок семь), и в самом деле похожа на старую облезлую каргу. Как цыганка, она носит по нескольку юбок сразу, надетых одна на другую, а на голове темный, неопределенного цвета от давности келагай. Чем больше проходило совместно прожитых с ним лет, тем больше жена ожесточалась, становилась ворчливее и злее. В последние годы она не упускала повода досадить ему - впрочем, зачастую и повода не требовалось - словно задалась целью, сжить его со света. Он, как большинство истинных неудачников, был человеком безвольным. Да и что тут скажешь, если получаешь сто двадцать в месяц, а семья... ого-го! Хорошо еще, старшие дети стали на ноги, зажили своими домами... Легче, что ни говори...
И как он умудрялся раньше кормить такую ораву? Уму непостижимо.
Он покорно опускал голову, выслушивая скорбные сетования жены.
Часто прибегали внуки. Он, завидев их, расплывался в добродушнейшей улыбке. Внуки любили подразнить дедушку.
- А папа сегодня говорил - дедушка глупый! Вот!
- А мой папа сказал - дедушка дурак!
- Нельзя так говорить про дедушку, - беспомощно улыбаясь и целуя внуков, слабо пытался он возразить. - Как вам не стыдно...
- Чего уж там, - подавала голос жена, раскатывая тесто. - Дурак и есть...
- Дедушка дурак! Дедушка дурак! - веселились внуки.
Во время летних каникул ученики иногда заходили к учителям помочь на огороде или в саду, - так уж повелось с легкой руки директора, - окапывали деревья, поливали, даже к учителю физкультуры заходили помочь по хозяйству, а к нему - никогда.
- Потому что ты болван, - объясняла жена, - вот учитель физкультуры, на черта он нужен, если дети и так круглый год занимаются физическим трудом? А вот сумел себя поставить, и ходят к нему, помогают, уважение, значит, показывают. А ты... Тьфу!..
- Да у нас ведь и садик не ахти какой большой, сам справлюсь, - тихо говорил он, хотя в глубине души ему было обидно за себя и за уроки пения, не пошедшие впрок неблагодарным ученикам.
- Вот и справляйся, балбес, - советовала жена.
Наступала осень, вместе с ней начинались занятия в школе.
В классе он чувствовал себя несколько уверенней, чем дома. Конечно, это ведь дети, это ученики, нет такого человека, чтобы петь не любил, думал он, согреваясь душой.
А когда он начинал петь перед классом, сам себе дирижируя короткими руками, и от переполненности чувствами становился на цыпочки, и большой живот его выползал из брюк и колыхался в такт его движениям, и пел он что-то веселое вроде "цып-цып, мои цыплята", с задних парт время от времени доносилось хихиканье. Он краснел, но делал вид, что не слышит. Потом подбирал что-нибудь более серьезное, начинал петь, постепенно воодушевляясь, размахивая руками, приглашая петь весь класс. Подхватывали неохотно, кто в лес, кто по дрова. Он огорчался. Но замечаний делать не умел, не в его характере было делать замечания.
В молодости у него был слабый, но довольно чистый голос и хороший слух. Слух остался, а голоса теперь никакого. Он это понимал, но, проработав около тридцати лет школьным учителем пения, ничего больше не умел, отошел от всех дел, которым мог бы научиться в свое время, но время это было безнадежно упущено.
Директор, встречая его радостно катящуюся навстречу шарообразную, с протянутыми для приветствия руками фигуру в лоснящемся пиджаке, туго обхватывавшем живот, строго хмурился, цедил сквозь зубы:
- Опять у вас на уроке гвалт стоял. Мне доложили. Смотрите у меня.
Директор любил употреблять это пугающее слово "доложили", отчего учитель пения съеживался, нахохливался, втягивал лысую голову в понурые плечи, как замерзшая птица.
- Смотрите у меня, - продолжал директор и, пользуясь тем, что учитель пения боялся его как огня, переходил на "ты", словно желая подчеркнуть, что учитель пения для него ничем не отличается от провинившегося ученика. - Если бы не твой оркестр... Эх! Так что смотри.
Учитель пения смотрел. И видел в школе всякие безобразия, но молчал и только вздыхал покорно. Он. люто ненавидел анонимки и кляузы, а пойти и открыто заявить куда следует о творящихся безобразиях, о том, что директор превратил школу в свою вотчину, что ученики работают у него дома и в саду, когда только он пожелает, а из всех учителей он потакает одной учительнице математики, - понятно почему. - у него не хватало духу.
В школе он сколотил из учеников старших классов оркестр, что, надо сказать, стоило ему немалых усилий - три трубы, барабан, - потому что приходилось убеждать, уговаривать учеников, пока они не прониклись его страстью, его мечтой. И вот теперь маленький оркестрик, который он кое-как обучил играть туш, был его гордостью. По праздникам и по особо торжественным случаям в селе, чтобы не вызывать оркестр из райцентра, вспоминали о существовании учителя пения. Трубы и барабан он купил на свои деньги, съездив специально для этого в район, за что его долго - до следующей зарплаты ругательски ругала жена, да и потом ею этой случай не был начисто забыт, а упоминался время от времени, чтобы муж знал свое место, чтобы помнил, что он никчемный неудачник и бездельник. И столько раз о том, что он неудачник и бездельник, ему напоминали совершенно разные люди - и родные, и знакомые, и сослуживцы, что в конце концов учитель пения и сам поверил, что он никчемный и ничего в жизни не сделает стоящего и путного. И у него опустились руки, азартно и неумело дирижировавшие перед классом.
Но оркестр... Оркестр был его гордостью, его отдушиной. Он был поистине его детищем. Все тут состоялось благодаря ему, и только ему, - инструменты, о покупке которых он было заикнулся перед директором, но тот, будто лишившись дара речи, так страшно округлил глаза, что учитель пения в страхе попятился от него и потом долго старался избегать встреч с ним; да и с учениками пришлось повозиться, убеждать, пока они загорелись и стали оставаться после уроков на репетиции. Прошло много времени, прежде чем оркестрик мог свободно и выразительно играть туш. Никто бы теперь не усомнился, что это именно туш, а не вальс. А что еще нужно для особо торжественных случаев? Директор, узнав об этом, вызвал учителя, похвалил сквозь зубы. Учитель был на седьмом небе.
Стоял солнечный сентябрьский день, когда директор сообщил учителю пения, что в село через три дня приедут из Баку важные гости и поэтому он, директор, освобождает на оставшиеся до приезда гостей дни учителя пения от занятий в школе с тем, чтобы тот все это время занимался со своим оркестром. Надо будет сыграть туш, и, видимо, не раз.
Директор поднял палец и назидательно покачал им перед носом учителя пения - хоть лопни, а чтобы школа не ударила в грязь лицом перед почетными гостями района...
В эти три дня нельзя было узнать учителя пения. Когда он вернулся домой после разговора с директором и жена с большей, чем обычно, долей язвительности спросила у него, почему это он явился с работы раньше обычного, уж не выгнали ли его из школы за ненадобностью, он вдруг так шикнул на нее, что она тут же забилась к себе в угол и, окостенев от страха, больше оттуда не выходила, а только робко наблюдала, как он собирает инструменты, как ходит, наполненный до ушей чувством собственного достоинства, из угла в угол. (Инструменты оркестра он всегда держал дома, в укромном месте, подальше от назойливых и любопытных внуков, аккуратно обращался с ними, вовремя вытирал пыль и прочее.) Походив некоторое время молчаливо, он наконец снизошел до жены.
- Важное задание дали, - сказал он. - Очень ответственное. Из самого Баку важные гости приедут. Надо их встретить.
И сам он в это время стал каким-то очень важным и деловым, каким жена не привыкла его видеть, и потому она теперь с любопытством следила из своего угла за мужем, смотрела и не узнавала, будто его подменили.
Ворвались в комнату внуки.
- А дедушка дурак! - закричали они наперебой еще в дверях.
- Я вам покажу, какой дедушка! - взъярился он, замахнувшись на внуков трубой, которую чистил. - Я вашим отцам языки поотрываю! - орал учитель пения, постепенно загоняя ошалевших от неожиданности внуков в угол, уже обжитый бабушкой. Там они прижались друг к другу, глядя на невиданного доселе дедушку, и казалось им, будто он даже ростом сделался выше. Да, грозен...
Все эти три дня жена его ходила тише воды, ниже травы, торопливо подавала ему обед, когда он, напустив на себя слишком уж утомленный и озабоченный вид, возвращался с репетиций, стирала и перестирывала его рубашки, гладила по нескольку раз без всякой нужды ему брюки, чуть ли не на цыпочках ходила, когда он отдыхал. Внуки в эти дни к дедушке не допускались, чтобы не мешали ему сосредоточиться. Соседям жена не раз напоминала о важном задании мужа и просила не шуметь.