Рудольф Ольшевский - Но пасаран
Обзор книги Рудольф Ольшевский - Но пасаран
Ольшевский Рудольф
Но пасаран
Рудольф Ольшевский
НО ПАСАРАН
Все, что произошло со мною в детстве, мне кажется, случилось вовсе и не со мной, и вообще не в жизни, а в кино, которое я видел в кинотеатре имени Уточкина на Дерибасовской. Вот поднимаюсь я по ступенькам, которых раньше было так много, а теперь их все можно пролететь за три прыжка. Перед входом всегда толпилась очередь. Но как приятно в ней постоять на длинной веранде, похожей на капитанский мостик, за которым зеленое море городского сада с двумя посиневшими от времени металлическими львами и круглой ротондой для духового оркестра. Валерка, который ходит в музыкальную школу Столярского, говорит, что все эти трубачи -- халтурщики. Ну и что, пускай. Зато какую музыку они выдували из этих труб на общественных началах! До сих пор, как вспомню эти вальсы, плакать хочется. Довоенные и военные песни делают воздух упругим. Все пространство от Греческой площади до улицы Ласточкина дышит этими песнями. А там внизу, вокруг площадки, стоят вернувшиеся с фронта мужчины. Солнце блестит на их медалях. Солнце пылает на медных трубах, и рикошетом отскакивают блики во все стороны. Кружатся под музыку блики, падают на мои глаза, полные слез, которые я прячу от всех.
"Бьется в тесной печурке огонь". Пока попадаешь в кино, песня обволакивает тебя, и ты входишь в зал настроенный на нечто величественно-трагическое и в то же время бесшабашно-легкомысленное. Оттого что позади такое значительное время, а впереди -- вечность. И ты стоишь на этом перекрестке на виду у судьбы, похожей на ту, что была придумана греческими богами, которые жили по соседству с нами в краеведческом музее напротив оперного театра.
Каким огромным казался нам кинозал, а уж экран и вовсе уходил в бесконечность. Недавно я зашел в этот маленький залик детского кинотеатра имени Уточкина. Как подходит это имя этому месту. В детстве я думал, что так назвали его в честь птиц, летящих по небу. Но все оказалось куда интереснее. На самом деле, жил да был в Одессе когда-то такой авиатор -- Уточкин. Тоже летал по небу. Был один из первых летчиков. И дело это казалось тогда опаснее и романтичнее, чем сейчас работа космонавта.
А еще этот самый Уточкин был знаменит тем, что по известной Потемкинской лестнице он съехал на спор на велосипеде. Пролетел все двести ступенек и перед стеной порта притормозил. Мы потом половину лестницы, сто ступенек, проходили вниз головой, в стойке на руках. Но это уже было жалким подражанием тому стремительному падению, о котором долго говорила вся Одесса.
-- Что вы мне говорите, будто Эйзенштейн гений? То, что он еврей, это еще ни о чем не говорит. Подумаешь, в его фильме коляска с ребенком съезжает по Потемкинской лестнице? Так эту хохму он украл у нашего Уточкина. Не мог придумать что-нибудь своего.
Однако это я вспоминаю уже о другом кино. В моем никто ни у кого ничего не воровал. В моем была таинственная тьма казавшегося тогда огромным зала, которую над нашими головами пронзал яркий луч, вылетающий из крошечного окошка в стене. В луче этом был спрятан неведомый мир, который только на экране становился реальностью. Из ничего возникало изображение. Летящие в световом потоке тени, неосязаемые духи, превращались в людей. Они двигались, разговаривали, плакали и смеялись, обретали белый квадрат пространства и неизученную геометрией фигуру времени.
И вот, много лет спустя, стало мне казаться, будто все мое детство каким-то загадочным способом проникло в этот живой луч, и память моя спрессована на экране в кинотеатре имени Уточкина, что находится на Дерибасовской, в трех кварталах от моего дома.
На небесах щелкнули тумблером, и память моя встрепенулась. Вот я реву на руках у мамы. Отец еще здесь, рядом. Он держит за руку сестру. И нас несет толпа то в одну, то в другую сторону. Бабушку мы уже потеряли. Ее оторвало от нас и отбросило неизвестно куда.
Нам нужно попасть в воронку, в горлышко песочных часов, через которое людской поток тянет к трапу последнего большого парохода, покидающего осажденную Одессу. Мы были уже совсем рядом, песчинки, летящие из одной колбы часов в другую, когда поток отклонился и отбросил нас в сторону. Судьба настойчиво отводила нас от прямой, ведущей на трап парохода "Владимир Ленин". Она словно знала наперед все, что произойдет с ним, и щадила нас. Ей словно было известно, что послезавтра это большое судно наткнется в открытом море на мину и все эти счастливчики, которым сегодня повезло взобраться по шатким ступеням трапа на палубу, все до одного погибнут.
С того дня всякий раз перед тем как заболеть, я вижу во сне большой пароход, переполненный улыбающимися людьми. Я узнаю их, хотя никогда не был знаком с ними. Одни и те же счастливые лица. Тысячи незнакомых улыбок. Я уверен, что все они были на том затонувшем пароходе. Они смотрели на нас сверху с чувством превосходства, думая, что уже спаслись. Они и в моем сне так думают. Но я-то знаю, что послезавтра мы услышим их крик, хотя будем находиться за сто миль от них, от тонущего корабля. И жар расходится по моему телу.
Я боюсь толпы. Каждый год Первого мая и Седьмого ноября я с ужасом смотрел на демонстрации, ожидая, что этот красный муравейник вот-вот куда-то понесет. Как тогда в порту. Демонические демонстрации. В конце тысячелетия это мое предчувствие сбудется. Понесет целые народы. Но это будет уже другая жизнь. А тогда я кричал в орущей массе народа и голоса моего никто не слышал. Разве что Господь Бог, который все делал, чтобы мы не попали на это судно.
Я звал свою бабку, будто чувствовал, что она больше никогда не появится. Через пять лет наша дворничиха, тетя Маня, отдаст моей маме ключи от нашей довоенной квартиры, в которой уже будут жить чужие люди, и скажет: "Бедная Клара. Она оставила мне их, уходя в гетто, будто в театр музкомедии. Маня, сказала она, мне это нужно -- туда идти. Но я пойду, чтобы не говорили, что я не пошла. Если меня будут спрашивать, скажи, что я скоро вернусь. Если скоро не получится, полей фикус. А, придурки, зачем я им нужна, зачем?"
Толпа опять потащила нас к трапу, но его уже поднимали. Между пароходом и причалом стремительно росла зеленая полоса воды с громадными голубыми медузами.
Нас осталось в порту совсем немного. Люди кинулись на вокзал, на сортировочную, на автостанцию, в хаджибеевскую степь на попутки. Но отец, видимо, что-то знал и мы оставались на причале. Спустя какое-то время к берегу подошел маленький пароходик, пыхтя закопченной трубой, словно боцман курительной трубкой. Это был теплоход "Львов". Мы чуть ли не первыми попали на его палубу. В одно мгновение на причале снова появился народ. Но это уже была не толпа. И суденышко вместило всех, кто случайно оказался в порту. Только моей бабки нигде не было. Она кинулась в город, видимо, думая, что и мы сделаем то же. У суденышка был какой-то перепуганный гудок. Он несколько раз просипел, торопя тех, кто и так со всех ног бежал к причалу.
А отец остался на берегу. Он стоял и неестественно весело улыбался, махая нам рукой. Прямо отсюда он должен был явиться в военкомат. Вообще-то у него был "белый билет". Недавно ему сделали операцию, и он прихрамывал, стараясь делать это незаметно. Однако немцы были под Одессой, и бронь свою он никому не показывал.
Завтра на грузовике он уедет на фронт за Ближние Мельницы. Больше я его никогда не увижу, только буду помнить, как стоял человек на пустом причале и весело махал нам рукой. Сегодня моему сыну столько же лет, сколько было ему тогда, улыбающемуся нам, словно его снимают на фотокарточку.
А "Львов" медленно отходил от берега.
Как интересно монтировалась моя судьба. У режиссера, снимавшего это кино, казалось, были ограничены возможности, и он зафрахтовал всего одно дешевое суденышко. Сколько раз на моем жизненном пути возникнет этот "Львов"! Через пятнадцать лет я часто буду ждать на причале его возвращения из рейса. Мой друг Валерка пойдет работать на него матросом сразу же после школы. Надо же, чтобы именно на него, на это корыто, вытащившее из смерти меня и еще несколько сотен людей в сорок первом. Кажется, будто кто-то специально решил рассказать мне о нем побольше. Еще до войны в порту этого коротышку считали героическим судном.
До тридцать шестого года у теплохода была другая национальность. Он был испанцем, и звали его "Тарагона".
Капитан "Тарагоны", товарищ Хосе, воевал против франкистов. А когда испанское сопротивление было сломлено, он набил свое суденышко детьми погибших соотечественников и через Средиземное, а затем Черное моря повез их в Одессу. Вот чудак, не мог взять курс на Сан-Франциско? Там и у ребят, и у него все сложилось бы совсем иначе.
Сердобольные одесситы встречали пароход со слезами на глазах. Если бы кроме них никого больше в этом государстве не было! Вся Одесса уместилась на Потемкинской лестнице и на колоннаде возле воронцовского дворца. Играли духовые оркестры, развевались красные флаги и цвела акация. Сводный хор грузчиков порта пел "Интернационал". Он, правда, в их исполнении смахивал на "Шумел камыш", но разве они виноваты, что ритм революционной песни его автор позаимствовал у русской народной, сопровождающей застолье: "Вставай проклятьем заклейменный, а ночка темная была".
