Анатолий Злобин - Послесловие к портрету
Обзор книги Анатолий Злобин - Послесловие к портрету
Злобин Анатолий
Послесловие к портрету
Анатолий Павлович Злобин
Послесловие к портрету
Очерк из цикла "Портреты мастеров"
С Владимиром Затворницким я познакомился не по заказу. Впрочем, поначалу знакомство наше было даже односторонним - просто я знал: где-то в московских каменных теснинах живет и работает этот самый Владимир Андреевич, его статьи появлялись в газетах, мелькал Затворницкий и на серо-голубом экране в репортажах, словом, был такой человек, отпечаталось в памяти, а я по давней привязанности следил за московскими строителями и многих знал не только по имени.
А после мы и в глаза познакомились. Это случилось на каком-то официальном собрании, не помню уж под какой крышей и по какому поводу оно собиралось, не в том суть, потому что от давнего того собрания ничего не отложилось в памяти, кроме этого знакомства с Затворницким. Скорее всего повод был все же строительным, иначе каким бы образом мог Затворницкий оказаться на трибуне? Зал уже порядком притомился от духоты и стилистического однообразия речей - и тут он вышел на сцену. Он говорил не по бумажке, задорно, живо - и крепко прохаживался по начальству: подсказывал ему, что ли, как надо вперед смотреть и руководить им, Затворницким, вкупе с прочими строителями.
Зал мгновенно оживился, слушая эту здоровую критику. Затворницкого проводили благодарными аплодисментами, и он затерялся в рядах. Однако в перерыве я снова увидел его и попросил приятеля-архитектора познакомить нас. Просьба была тут же исполнена.
- Затворницкий, - сказал он, крепко пожимая мою руку.
- Тот самый? - спросил я, назвавшись и ожидая встречного вопроса о том же.
- Просто Затворницкий, - ответил он, а встречный мой намек мимо ушей пропустил.
Так вот и вышло, что я с первых же слов, стереотипно проскочивших между нами, уяснил для себя, что строительная слава Владимира Затворницкого выше моей писательской известности (ему-то не пришло в голову спросить: не тот ли я самый?) и, следовательно, мы неровня с ним по нашему профессионализму или по уровню мастерства, что вроде бы одно и то же, хотя Затворниц-кии ничем не подчеркивал этого своего превосходства.
К нам то и дело (к Затворницкому, разумеется) подходили люди, поздравляли со смелой речью, спрашивали о делах. Подступил из президиума и тот самый высокий начальник, в адрес которого прошелся Затворницкий. Их разговор вполголоса оказался примечательным. Высокий начальник упрекнул было Затворницкого, отчего тот не пришел к нему в кабинет с теми же вопросами, на что Владимир Андреевич заразительно рассмеялся.
- Так был уже разговор в вашем кабинете, разве не помните?
- Когда же это было? Не припомню что-то, - отвечал начальник.
- Было, было. А теперь я не просился, вы же сами и записали меня в ораторы. На трибуну вышел, разве тут утерпишь?
Начальник болезненно улыбался, не смея выказать истинных своих чувств, только в глубинах его взгляда они угадывались и было ясно: он их запомнит.
Потом Затворницким завладели журналисты, и мы расстались, даже не успев, как принято в наш просвещенный век, обменяться телефонами.
С тех пор прошло довольно много лет, и обстоятельства первой встречи успели затуманиться в памяти. Я давно заметил - так бывает лишь с хорошими приятелями и друзьями, кажется, будто ты всегда был знаком с ними - столько было потом других встреч, общих дел, радостей, переживаний, что первой встречи словно бы и не было, а знакомство существовало всегда и без нее.
Ибо случилась и вторая встреча. Есть в Москве такое учреждение Моспроект, там мы и сошлись. Я забежал к приятелю поболтать на вечно жгучие архитектурные темы, а Затворницкого привели в ту же мастерскую неточности в проекте дома, который он тогда строил. Владимир и тут оказался на месте, говорил с архитектором скупо и выдержанно, не замечая моего внимания. Потом мы тоже перемолвились, обменялись телефонами, чтобы встретиться более основательно.
Теперь-то мы ходим друг к другу на дни рождения и прочие торжества, перезваниваемся по поводу и без повода, жены подружились - такое у нас теперь знакомство. И где-то в середине его началась история с книжкой. В одном московском издательстве мне сказали: что есть у них на примете человек с интересной биографией. И назвали: Владимир Андреевич Затворницкий.
- Тот самый? - спросил я снова, хотя в этот раз можно было не задавать столь простодушного вопроса.
И мы начали работать над книжкой. Третьим лицом к нам присоединился мой стародавний приятель-журналист, ибо издательство обусловило работу жесткими сроками.
Владимир жил тогда в доме на Нагорной улице, сам же и строил тот дом, в котором жил.
- Вот видите, - сказал он, когда мы первый раз появились в его малогабаритной квартире, - строим для себя, строим на века! И все хорошо, пока в твоих домах поселяются другие. А теперь сам пять лет живу в своей продукции и вижу: плохо мы все-таки раньше строили. Вернее, даже не плохо, а скудно.
А ведь не было его, Затворницкого, вины в тех пресловутых пятиэтажках, не он их проектировал, не он давал на них ассигнования, он только строил их - и здорово строил, но с чувством человека, причастного ко всему, что совершается в окружающей его жизни, с широтой своего щедрого сердца он принимал на себя долю вины проектировщиков.
Как происходит работа над книжкой, когда автором ее становится не писатель, а как принято нынче говорить, бывалый человек? По-разному происходит, тут нет рецепта. Бывают и трудные случаи.
Но случай с Владимиром Затворницким был даже не легким, он был особо благоприятным. И не в том лишь дело, что Затворницкий оказался замечательным рассказчиком, а в том, что он мог в достаточной степени отстраненно дать оценку каждому своему шагу, поступку, решению. В этой отстраненности имелись многие признаки: и юмор, и умеренное благодушие, и бескомпромиссное осуждение, когда таковое требовалось по жизненной ситуации. Без такой трезвой самооценки немыслимо внутреннее совершенствование человеческой личности, это общеизвестно.
Вместе с тем в нем присутствовала и целеустремленность, не переходящая, однако, в прямолинейность, как и щедрость сердца не переходила в восторженность, а сомнения - в самокопания. Таким образом, сложный внутренний мир Затворницкого не был противоречивым, то была сложность многоплановой гармонии, и даже жизненная удачливость не покоробила ее. К этому можно прибавить запоминающуюся внешность, быструю реакцию, в работе ли, в разговоре, и хотя бы такое качество, как умение самоотдачи. Момент увлечения сыграл не последнюю роль в нашей работе. И чтобы завершить построение, придется сказать: Затворницкий - не только в работе - жизненно талантлив. Но может, как раз с этого и следовало начать?..
Разрез характера на этом не заканчивается. От теоретических построений я вправе перейти к конкретному анализу с тем, чтобы попутно рассказать и о нашей работе - тогда образ героя будет раскрываться перед читателем в той же последовательности, как раскрывался он передо мной.
Мы избрали испытанный путь: пошли по биографии, начиная с истоков. Владимир Затворницкий без видимых усилий путешествовал по своей жизни, ибо память его не отягощалась угрызениями совести. Впрочем, конфликтов в этой жизни и без того хватало: несытое детство, совпавшее с военной порой, преждевременная необходимость приобщения к физическому труду (начал работать в колхозе с 12 лет), ранняя смерть матери. Отца поставили в войну на ферму, он допустил падеж мелкого рогатого скота, угодил под суд. Когда отец возвращался из лагеря, сыновья везли его от станции на санках, настолько он был слабым. А жестокий риск выбора профессии? Выбирал-то мальчишка в свои шестнадцать лет. Обо всем этом подробно рассказано в книжке, биография героя, творческая и социальная, разложена там на составные элементы, вряд ли есть смысл повторяться. Сейчас я хотел бы остановиться не на том, что рассказывал Владимир, а на том, как он рассказывал. Мы так работали. Трое в одной комнате за столом. На столе карандаши, тетрадь, вопросник на сегодняшний вечер, бутылка вина и какие-нибудь легкие гастрономические припасы. Я задаю наводящие вопросы, Затворницкий ведет свой рассказ, товарищ стенографирует. Потом эти записи расшифровывались, чаще всего они оказывались настолько убедительными, что целыми страницами ложились в главы. В рассказе Затворницкого не было надрывного или высокого сопереживания, рассказчик исходил из сторонней точки зрения, он как бы отстраненно смотрел на себя, словно и не он сам был это, а кто-то другой, доверившийся ему до самой затаенной глуби.
А еще была в его рассказе интонация, только ему, Затворницкому, присущая. Если и удалась та книжка, то главным образом потому, что в ней сохранилась интонация ее автора. Не уверен, что мне удастся передать ее от себя, однако попробую.
