Юлия Кисина - Ярость, ярость и другие рассказы
Обзор книги Юлия Кисина - Ярость, ярость и другие рассказы
Кисина Юлия
Ярость, ярость и другие рассказы
Юлия Кисина
ЯРОСТЬ, ЯРОСТЬ
и другие рассказы
Милосердные Братья
Опускали десант. Прыгали по одному по команде. Им навстречу стремительно летела земля - вверх и убийственно. Озерные гладкие пятна, схожие с ртутными камнями, грозно катились вверх, чтобы разбить мякоти лиц о свирепую жидкость. Вертолеты оставались висеть над морями, которые горбились колючими пучами волн. Их сладко притягивала луна - кривыми силлограммами как на гравюрах. Серые униформы клубочками вывернувшись наружу вдруг распахивали свои металлические крылья и зависали недалеко от сырого, в жарких рытвинах кладбища, только что разбушевавшегося листвой жирных кущей, принимавшего в легкий сквозняк железные помыслы. Спускались - каждый на свою могилку. Быстро разворотив ловкими пальцами дерн на свежих холмиках, еще не обросших черепаховой кожей гранитовых захоронений, они вскрывали свежие смолянистые гробы. Молодые гробы были сколочены наскоро - служащими из полевого контроля из человеческих. Еще не успело засмердеться, хотя немного нос пробивало. Кое-кто уже себе в усы ухмылялся. Привычными движениями одну за другой десантники вскрывали секретные шкатулки, чтобы там внутри увидеть наслажденное чудо жемчуговых лиц. Каждый с ненавистью смотрел на свою добычу, на свою драгоценность, на жажду уничижительных страстей своего усмирения. Каждый складывал руки своего на свой манер. Вдували в лица тот строгий порядок смерти, что не тревожит подспудную маску дневной жизни, находящейся у каждого при лице. Называли каждого по имени. Габриэль, Айван, Константин, Людвиг-Юлиан-Амбросий. Гладили волосы, превращая их в солнечные изваяния бликов. Потом души забирали нежненько так, и души пищали как устрицы: бессильно и сладко. Барокко диких бактерий, летучей мошкары уже сияло жужжащими воротниками маленьких вампиров вокруг Габриэля, Айвана, Константина, Людвига-Юлиана-Амбросия.
Скоро серые вертолеты стали где-то недалеко над верхушками черных пихт и ждали десантников с добычей. И каждый со своею добычею, сладость которой составляло обладание еще незрелой человеческой душой, расправлял свои крылья, которые от соприкосновения с человеками делались из мягких перьев, и широкими жестами взмывали в небо, кротко сложив тело лодочкой - так, чтобы Господь, приняв их, не усомнился в их сопричастности - головку на бок и в горние поселения - пристроить новеньких, а потом, вечером, после семи - снова на кладбище бросить новые семена мирного лиственника и сосновки.
Союзникам предстояло еще два раза по триста миль, чтобы там, за остатками чумы, набросившейся на поселения, найти новое кладбище, где анилиновые цветы еще горят дикими пятнами уютного сельского горя. Сосновые веточки. Выглянувшее солнце так приглянется на службе.
На этот раз в команде не досчитались. Один из них, полюбив земное, остался на дне чумы, и его сильные крылья покрылись волчанкою, а уши были залеплены словами латинов.
Ярость, Ярость
Ах, что же в этой жизни
может быть прекрасней
Пекина - воскликнула Маша,
и сама себе отвечала,
только небесный Пекин.
Гамлет в возрасте пяти лет несомненно играл в золотой песочнице, которую подарил ему отец. С ним играли и другие дети, в том числе и девочки - дети приближенных чиновников. Вместо песка в этой песочнице был настоящий золотой песок, и дети строили пирамиды из отсыревшего сыпучего золота. Однажды пошел дождь, и золото немного промокло. Во время дождя мы устроили спиритический сеанс в столовой. На следующий день в песочнице нашли позолоченного крота - он был мертв. На похоронах крота я услышала такие слова: Вот так же и ты ослепнешь от сияния этого песка. Ты Гамлет - я - сумасшедшая девочка, ищущая смерть в цветах, в болотных растениях, в диких эмоциях прерафаэлитов .
Лет десять назад золотую песочницу украли и перенесли под укрытие. Каждому кажется, что когда найдется золотая песочница - в государстве вспыхнет огонь страсти небесной и всепожирающей. Наступит счастье. Но я упорно всем твержу, что счастье никогда не наступит - и что чем дальше - тем больше испытаний.
А также я каждый день продвигаюсь несколько миль на север в надежде найти песочницу Гамлета. Я буду рыть канавы для маленьких крепостей, строить тяжелые валы и подземные ходы. Я поселю туда кротов и альбиносов пингвинов, королевских пингвинов, а также прах моего возлюбленного A.Federbusch . Но прошло уже семь лет, семь лет с тех пор как я в поисках. Жестокие безмозглые крестьяне все еще продолжают отсылать меня за пределы нашего русско-немецкого государства, чей язык становится мне все непонятней, и чьи дорожные указатели все невразумительней в связи с постоянными забастовками министерства путей сообщения.
Счастье
Вот так же и ты
ослепнешь от сияния этого песка.
Ты Гамлет - я - сумасшедшая
девочка, ищущая смерть в цветах,
в болотных растениях, в диких эмоциях
прерафаэлитов .
На спиритическом сеансе, где кроме меня присутствовали четыре гвардейских офицера, дух Алоизия Чарского всем говорил вещи спокойные и вразумительные. Когда дело дошло до меня - дух дважды повторил давно забытое слово Ярость и после вопроса - где же спряталась моя любовь, отвечал мне - В гробу расцветешь . В этот момент вспыхнула занавеска, и начался небольшой пожар - сгорели только твои школьные сочинения о Родине.
Раньше я собирала людей, чтобы их презирать. Теперь люди собираются сами, чтобы дать мне подаяние. Локоны мои померкли, а щеки сделались тяжелыми как пятки. Наконец я попала в Пекин, где действительно царит счастье. Там я скоро узнаю, что же такое - Ярость и буду наслаждаться.
Леса летели своими мертвыми ежиками и... Насекомая молодежь забитая как бы теннисной ракеткой - вверх из-за всех сил - тяжелыми иглами шила пилотки, рукавные нашивки.
Пилоты зажмуривали свои ледяные глаза.
Озерные гладкие пятна, схожие с ртутными камнями, грозно катились вверх, чтобы разбить мякоти лиц о свирепую жидкость. Серые униформы падали вниз легкими свертками.
Ход времени
А в это время в Америке было уже девять ноль ноль утра и на зеленой, ослепшей от утреннего солнца лужайке, шла раздача мшистых бейсбольных шапочек. А мы в 3 часа дня, до дна упившись германской государственностью, раздавали направо и налево крикливые вызовы ее монолитному сознанию.
На час позже в 4.00 мы телефонировали манхеттенский лофт, по которому бегали ранние зеленые блики, переползая с золоченых корешков на чашечки с экстази .
Хозяев не было дома, и невозмутимый автоответчик сопроводил нас в мир неведомого и немедленно распрощался, сразу вынырнув из слухового небытия. Между тем, берлинские мальчишки, запрокинув головы над небоскребами, уходившими на ту половину неба, где золотая люфтганза переходит в сияющие гольфстримы голливудских чудес, тупо и однозначно открывали рты под жев шоколада.
В пол одиннадцатого, после сэндвича с какао, обычно грезились найтклубы и продавщица пива, посещавшая все похороны в салоне Носорог . У нее были черные прозрачные ноги, уводившие далеко вверх, под замшевый жакет или на седьмое небо.
В пять часов дня в Берлине становилось томно и потягивало пьянящей влагой уходящего дня. Было не до шоколада. Рабочие толпились на остановках, поражая своей готовностью в любой момент вновь завертеть турбины. Трамваи, дребезжа на углах, легко подхватывали их и как липучие гусеницы скрывались за поворотами. Все чувствовали себя детьми этой фабрики жизни, завертевшейся после падения стены. Молодой капиталист уводил продавщицу персиков из Беролины в парк Тельмана, чтобы там, между поцелуями, пригласить ее на летний Готланд. Все было открыто для всех! В другой же, западной части города, турки уже сползались на корточках в предвкушении волшебных игр из Сезама, которые к вечеру неслись в Кройцберг, не подозревая о существовании полуострова Вайгач и двухтомника Маркса и Энгельса о живописи.
А в это время в Америке как раз занимался день, и служащие, разгоряченные разговорами в бюро, кипятили душистый бразильский кофе и перекладывали карты Таро, и даже не потрудившись подумать о том, что земля круглая, тупо смотрели на небоскребы,и так намозолившие глаза Манхеттенским анелкам.
Берлинские мальчишки, один в плоской шляпе и в детских бакенбардах, напоминающих эпоху Тома Сойера, гигантскими шагами мерил 50 улицу, проносясь мимо серого, вероятно, здания Публичной библиотеки. Другой же, сын благородных родителей Хильгеманнов, внимательно прищурив очки и оглядывая белый свет на манер мальчика, играющего в конкистадора, защищенного все же москитными сетками, семенил сзади. Они постоянно переговаривались на особый манер из диккенсовских романов, однако, разговор их сводился скорее к вещам возвышенным, чем нежели к низменным. Они говорили конечно же об Айрвине Пене, о Кристо, запаковавшем Рейхстаг, и об опасности заразиться кожной болезнью.