Сергей Лукницкий - Бином Всевышнего
Обзор книги Сергей Лукницкий - Бином Всевышнего
Лукницкий Сергей
Бином Всевышнего
Сергей ЛУКНИЦКИЙ
БИНОМ ВСЕВЫШНЕГО
...как страшно быть неписателем.
Каким непереносимым должно быть
страдание нетворческих людей.
Ведь их страдание окончательно...
Юрий Нагибин
Санкт-Петербург
1998
ОТ АВТОРА
Я посвящаю написанное отцу, но сейчас, когда из близких на этом свете никого не осталось у меня, кроме матушки, понимаю, что самым таинственным из моих предков был родной брат папы Кирилл Николаевич. По-видимому, незаурядный человек, профессор в тридцать лет.
В тридцать четвертом (в тридцать же) его лишили права выбрать себе смерть, выбросили с шестого этажа "Большого дома"
в Ленинграде и на мостовой затоптали ногами. Именно он, хотя я и нс видел его никогда, являлся мне часто и нашептывал то, что я решил с недавнего времени записать. Его имя стало моим постоянным псевдонимом.
Дядя был генетиком, он хотел расшифровать код памяти, может быть, для того, чтобы, вспомнить пращуров, ои,енить их, поучиться у них. К тому же разрабатывал теорию временного барьера и был уверен, что время не влияет на материю, а, следовательно, допускал вероятность параллельного бытия, которое, как мне кажется теперь, когда я прочитал его дневники (30-х годов!), было бы спокойнее нашего.
Пусть не счастливее, но спокойнее.
Я выбрал себе это время, поскольку иное можно легко представить.
...Кто сможет поручиться, что наша фантазия - это не реальность иного? В конце концов почему и Маркса и Мюнхгаузена звали одинаково?
Зачем, в самом деле, фантазирует мозг? Вряд ли столь неэкономен Вселенский разум, чтобы оставить создаваемые нами в сознании туманные образы без последствий.
ВСТУПЛЕНИЕ ВО ВРЕМЯ
Если бы итальянский боргезе Сильвано Черви был бы поэтом или, по крайней мере, чаще обращал свою душу к область иррационального или даже потустороннего, имел бы время задумываться о нарочитой суетности мироздания и приучил бы себя с юности отчески выстраивать в своем сознании все то непонятное, что окружает мыслящих, с трудом выживающих на этой планете созданий, то, проснувшись этой ночью, он не удивился бы ощущению того, что эту минуту переживает не впервые. Он проследил бы логически весь путь своего пробуждения от раздражителя и по временной лестнице до того момента своей предшествующей жизни, который дал импульс через столетия ниспослать ему именно то ощущение, какое - он теперь уже явственно это осознал, он испытывал.
Но все-таки доктор Сильвано Черви был задуман поэтом, поэтому неведомая, не ошибающаяся сила и подняла его с постели в эту беззвездную и безлунную ночь и заставила воспринять уроки памяти, нс усвоенные им за двести лет, считая с того времени, когда он жил в этом мире впервые.
Первый урок начался со странного, но уже им пережитого. Ему опять показалось, что Россия - его истинная родина, хотя признаваться в этих мыслях было теперь особенно глупо и неосторожно, но наедине с самим собой в эту минуту, когда сон куда-то улетучился, можно было подумать, отчего все-таки такая нелепая мысль посетила его голову. И от того, что он об Этом подумал. Это засело в его памяти, перейдя из подсознания в сознание.
Сильвано Черви и сам не знал, что заставило его внезапно проснуться. Часы, освещенные ровным светом, льющимся из окна, где нс было ни звезд, ни луны, ни даже фонаря, показывали два часа четыре минуты ночи. Не было, как это обычно бывает, сонливости, а было странное, ранее не испытываемое желание встать и подойти к окну.
Осторожно, чтобы не потревожить спящую жену, он сделал это, но за окном ничего интересного не обнаружил и, не удивившись, что отсутствие источника света все-таки освещает комнату, испугался лишь того, что свет может разбудить ту, которая была ему дороже всех на свете мыслей и размышлений.
Он встал спиной к окну и посмотрел на постель.
Постель освещена не была, более того, едва только он повернулся к окну спиной, как в комнате потемнело, совершенно перестал быть виден циферблат часов и улетучились всякие тревожные ощущения.
Доктор Черви собрался было снова лечь в постель. Но тут его внимание привлекло то, что свет, так мило наполнявший еще минуту назад всю комнату, теперь как будто сконцентрировался в одном месте в виде тара. Шар поелозил по комнате и легко остановился на торце приоткрытой крышки старинного бюро, находящегося возле кровати, в спальне.
И как раз в эту секунду синьор Черви еще раз подумал - что что-то и в этой ситуации ему знакомо.
Свет не стал ярче, но торец крышки бюро начал светиться, потом оказался почти прозрачным, и Черви увидел, что крышка, по крайней мере, в той части бюро, которую освещал таинственный шар, пуста и что полость, выдолбленная в крышке, имеет форму креста.
Не испугавшись светящегося шара, Сильвано Черви подошел к бюро. Шар немного отступил, и крышка бюро стала деревянной и цельной. Сильвано провел по ней рукой - никаких признаков, что она только что была будто бы открыта.
Не поверив ощущениям, доктор Черви не успокоился, он считал себя разумным человеком и в наваждение не верил, хотя бы потому, что то, что произошло с ним, произошло наяву, а не во сне, в этом он мог поклясться, поэтому спешно вьппел из спальни в кабинет, захватил по дороге халат и, набросив его на себя и запахнувшись, тихо прикрыл дверь.
Над старинным письменным столом (он любил старинную мебель)
он зажег свет, взял лист бумаги и по памяти нарисовал на нем только что увиденное: плоскость крышки бюро в виде креста, как он его запомнил.
Он мысленно сравнивал его размеры с шаром, шар - с комнатными предметами, и вскоре на листе бумаги появился в увиденную им величину крест, после чего Сильвано Черви спрятал этот лист в кейс и отправился в спальню. Он осторожно прилег и стал засыпать, уже не думая о том, что с ним приключилось.
ЧАСТЬ I.
ИСТИННОЕ ВРЕМЯ
Глава 1
Сегодня апреля тринадцатого дня 1999 года пятнадцать лет со дня смерти Гумилева.
Я встал довольно поздно и с неудовольствием подумал (я сроду такой лентяй), что сегодня мне предстоит написать в компьютерный литературный Российский вестник (модем), выходящий по ночам, статью об этом великом поэте.
Мне в голову приходили любые мысли, кроме мыслей о статье, и, надо думать, неспроста: сочинителю всегда трудно отдаться бренным законам сиюминутного жанра, променяв их, хоть и ненадолго, на волшебные райские кущи абстрактного литературного творчества. Меж тем, эта просьба журнала для меня была почетной, и я стал гнать от себя посторонние мысли.
Я вылез из-под одеяла и, потягиваясь от студеного утра, хотя пробило уже десять, подошел к окну и с третьего этажа взглянул на величественный Каменноостровский.
Утро было серым, как оно всегда бывает серым в Петрограде, и возле самого своего дома заметил шесть новеньких "Руссобалтов", покрашенных в цвета солнечной радуги, которые, вероятно, везли в автомобильный магазин, находящийся в соседнем доме.
Впрочем меня мало волнуют машины. Я и сам езжу, конечно, на "Руссобалте" 97 года, но предпочитаю водить эту машину не сам, а нанимаю шофера.
Бессмысленно посмотрев в окно, я вернулся в сегодняшний день, и мысль о предстоящей статье снова стала меня тяготить. Выйдя из спальни, я отправился в Ьа^Ье-зроПлуе, где приспособления конца двадцатого века заставили меня насильно сделать гимнастику. Я принял ванную, которую моя маленькая дочь называет "джакузькиной", она наполнилась розовой пеной. Вскоре, почувствовав себя готовым встретить этот день, я направился в гардеробную, где долго стоял и не знал, какой выбрать костюм, приличествующий моему состоянию.
Сегодняшний день был весьма необычен, и пока я занимался в ванной, мне пришло в голову, 'по Гумилев, о котором предстояло писать, всегда считал число тринадцати (но не только, конечно, потому, что оно "чертова дюжина") своим роковым числом. Он когда-то даже говорил, что и умрет тринадцатого числа, потому что родился тринадцатого, и тоже, между прочим, в апреле.
Он прилюдно заявил, что умрет тринадцатого, ибо именно в этот день отрекся от российского престола последний государь император России Николай Александрович Романов. Это было, как известно, в восемнадцатом, но тем не менее из песни слова не выкинешь, к тому же Гумилев всю свою жизнь заслуженно считался провидцем.
За десять лет до его смерти японские астрономы открыли в созвездии Змия звезду третьей величины, и это событие, конечно, могло бы пройти незамеченным, если бы кому-то не припомнились строки Гумилева:
Посмотри наверх. В созвездьи Змия
Загорелась новая звезда,
написанные им почти за пятьдесят лет до этого.
Желая как-нибудь настроиться на волну творчества, я включил радио и вдруг обнаружил в нем цитируемое стихотворение Осина Мандельштама. Там были строки, миллион раз мною слышанные, но сегодня они произвели на меня необычное впечатление.
