Шломо Вульф - Глобус Израиля
Обзор книги Шломо Вульф - Глобус Израиля
Вульф Шломо
Глобус Израиля
Шломо Вульф
Глобус Израиля
Зеленоватым, слишком густым даже для конца декабря туманом была затянута вся сионистская территория, по которой Салах мчал свой небесно-голубой мерседес. Тысячи белых фар неслись навстречу, красные огни трассировали справа. Он обгонял решительно всех, не замечая несуразности такого движения -- с любой скоростью. Не замечая, что машины и слева и справа почему-то сконцентрировались в крайних рядах, как припаркованные. Как можно требовать сосредоточенности на таких мелочах от человека, который намеренно торопится к собственной гибели?.. После последних актов возмездия сионисты так закупорили территории, что ни одному из учеников Салаха не светило просочиться сюда. На смерть во имя Аллаха сегодня спешил не мальчик с едва заметными усиками и горящими от счастья высокого доверия глазами, а маэстро, пожилой профессинал, посланный собственной совестью. В Иерусалиме судят его уцелевших ребят. Приговор им точно известен -- пожизненное заключение. При любой мотивации страшно осознать в двадцать, что вся твоя жизнь пройдет в тюрьме. Ободрить их может только параллельный приговор их судьям -- к смертной казни через полное уничтожение. Салах лично, без ложного человеколюбия вынес приговор фальшивому сионистскому суду и сам намерен сегодня же привести его в исполнение -- обжалованию приговоры евреям не подлежат и никогда подлежать не будут, у них нет права на жалость со стороны Салаха и его соратников. В его суде нет ни адвокатов, ни присяжных, нет даже никчемных советских заседателей-кивал. Он сам прокурор, судья и палач в одном лице. Сегодня ему предстоит и роль смертника, ну и что? Чем его жизнь дороже для близких, чем жизнь заточенных на всю жизнь мальчиков. Что же касается жизни еврейских мальчиков, девочек, стариков и всех прочих, которая сотнями прервется сегодня после того как сдетонирует двойное дно его длинного мерседеса, то это Салаха совершенно не заботило: вина случайных прохожих в самой принадлежности к проклятому племени. Если же среди прохожих окажутся арабы, пусть Аллах примет их в рай вместе с Салахом, они -- невинные жертвы той войны, которая идет на этой земле... Можно попробовать и дистанционный заряд, но сегодня важна надежность, абсолютная. Он был готов к смерти, но не к провалу с последующим унижением и муками в их власти... Осталось только выстраданное, осмысленное смирение и удовлетворение, что именно так он кончает свой жизненный путь, что он дожил до конца, достойного конца для борца его калибра. Они получат от него последний привет. От восьмилетнего перепуганного мальчика на увитой виноградом хайфской веранде. Палестинского малыша, который с ужасом глядел на отца, лихорадочно складывающего утварь в грузовичок. На мать, которая бессмысленно металась по цветущему саду, умоляя отца не уходить: они больше никогда не пустят нас обратно, причитала она. "Молчи, женщина, -- огрызался отец, -- Теперь мы будем решать, кого и куда пустить обратно! Это их мы отправим туда, откуда они тут появились -- в море. И оттуда они уже никогда сюда не вернутся. Утопленников может прибить к берегу прибоем, но еще не было случая, чтобы они после этого вернулись в свои дома. Евреи наконец получат от нас и от наших братьев все, на что так давно претендовали -- нашу землю, но в пределах полосы прибоя, на острых камнях! Если мы останемся, нас убьют вместе с ними. Слышишь? Это пушки. Они не способны различать, кто именно остался в Хайфе. Уходите. Через неделю-две я буду ждать вас в этом же саду." Таким он и остался в памяти Салаха -- в выгоревшей полувоенной форме с допотопной винтовкой. Вокруг клубились дым и пыль, неподалеку грохотали взрывы. Машины, лошади, ослы, телеги протянулись по знакомым улицам прочь от родного города, навстречу грозной каннонаде наступающих арабских армий, чтобы за их спиной переждать очередное решение еврейского вопроса... Через неделю-две!.. Салах вернулся в свой сад, сорок с лишним лет спустя, не как победитель, а тайком, очередная вылазка в тыл врага. Был вечер. Одичавший, заброшенный сад цвел и багоухал родными ароматами. "Мне бы только в глаза посмотреть тому еврею, который поселился в моем доме, Толя, -- говорил как-то Салах своему соседу по общежитию в МГУ. -- Посмотреть, можно ли быть счастливым на несчастье другого..." Дом стоял с замурованными серыми камнями окнами и дверями. В нем так никто и не жил. Салах продрался сквозь сад своего детства, потрогал потрескавшийся мрамор заросшего травой и кустарником крохотного бассейна, где он проводил счастливейшие минуты своего детства, и вдруг совсем близко услышал голоса. Говорили по-русски. Пожилая пара ела хурму с хлебом и запивала колой из стаканчиков. Напротив был ульпан Наамат. Только что кончилась война в Заливе и руситы начали учиться ивриту. Сейчас у них перемена. Школьная перемена, отдыхают. Набираются сил. Кушают плоды его земли... Всего бы два едва уловимых движения -- и отдохнут руситы в моем саду надолго... Едва ли их найдут в таких зарослях сразу. Он сжал рукоять лучшего друга бойца, того, что не промахнется, не подведет никогда, но вдруг голос мужчины показался ему знакомым. Сад словно исчез, появилась заснеженная аллея на Ленинских горах, белые облака словно светящихся заиндевевших деревьев в свете ночных фонарей, рельефно темнеющие в этом свете монументальные ели и рядом еще совсем юная Лена с ее такими же странно светящимися волосами и глазами. Она восторженно смотрела из-под меховой шапочки на героя сопротивления жестоким оккупантам, как когда-то ее молодая мама на отступившего в Москву испанского коммуниста, едва не ставшего отцом Лены. Салах только что предложил Лене стать его женой и та прямо задохнулась от счастья -- стать женой иностранца! Уехать с ним за границу, девчонки лопнут от зависти! И тут в аллее появились трое -- московская шпана. Им-то что до героев сопротивления, освободителей какой-то Палестины. В принципе они при случае не отказались бы бить и спасать, но сегодня как раз у одного из них грузин с рынка увел подружку. И тут черный с такой русской лапочкой навстречу, падла! "Ты, чурка с глазами, вали отсюда! Че? Ты возникать, черномазая образина? Наши девушки не для тебя, кавказская тварь!" " Не трогайте его, -- закричала Лена, -- он не кавказец, он иностранный студент, он герой и он мой жених..." "Иди с нами, Маша, не гонись за ними, все они сифилитики, русские им понадобились, свои черномазые крысы не хороши! А, тебе мало? На, привет от русских!" В глазах Салаха взорвался мир зеленовато-алым шаром, а потом он сразу ослеп от залившей лицо крови -врезали кастетом по лбу. Очнулся от пронизывающего холода в сугробе. Тряслись не только руки и ноги, дрожь начиналась где-то в животе и сгибала его вдвое смертельным ознобом. Какой-то парень в яркой вязанной шапочке лихорадочно растирал ему побелевшие окровавленные щеки и что-то кричал на все четыре стороны. Потом он долго волочил Салаха как санки по снегу аллеи к проезжей дороге, неумело голосовал, пока не подоспела милицейская машина. Салаха уложили на заблеванный пол, на боковых скамейках икали, хохотали, орали и пели пьяные. Спасителю места не досталось. У него взяли адрес, и он мгновенно стал крохотным в открытой двери рванувшего с места газика. Больше Салах его не видел. Избивших его парней не нашли, следствие угасло. Вокруг университета без конца били "черномазых", предпочитавших нежных белых русских девушек своим знойным красавицам. "Скажи спасибо этому незнакомцу, -говорил Толя, меняя Салаху повязку. -- Без него остался бы ты до весны как мамонт..." "Аллах спас, -- согласился Салах. -- Послал этого человека на аллею. Знаешь, он, по-моему тоже нерусский, хотя вы для меня все на одно лицо. Этот даже как бы на еврея похож..." "Ну и Аллах у тебя, -- смеялся Толя. -- Послать еврея для спасения злейшего врага." "Тебе этого не понять! -горячился Салах. -- Евреи, с которыми мы здесь учимся, это же те же русские, ты бы посмотрел на тех евреев, с которыми борюсь я! Если бы ты их знал, как знаю я..." "Знаешь, Салажонок, мне это до фени, вся ваша борьба, как и еврейский вопрос, но будь я евреем, я бы лучше согласился походить на самого жестокого гориллу, чем на иисусика, покорно идущего в ров. Впрочем, я слышал, что тебя действительно спас еврей, Артур Айсман с Химического. Мы с ним как-то вместе в драмкружке занимались, у него подружка из консерватории -- прелесть какая евреечка! На него похоже: незнакомого человека тащить полчаса по пустынной аллее. Хочешь познакомлю?" "Нет... Все-таки не надо. Я его на всю жизнь запомню. Но друзей среди евреев у меня никогда не будет. Хороший еврей -- мертвый еврей, так учил меня мой отец, а его -- мой дед!" "Неблагодарная ты свинья, Салага, хоть и не ешь свинину. И что у тебя за вера, если ты так о живых людях рассуждаешь? Ты же по полчаса молишься, посты соблюдаешь, значит бога своего боишься или по крайней мере уважаешь. Неужели ислам такая звериная религия, если для тебя хороший человек -мертвый человек? Вот я лично не только не молюсь, но и не верю ни в какого бога, но человеческая жизнь для меня священна. А распространять людоедские теории только на евреев -- это же чистой воды фашизм. У меня отец погиб, чтобы этого никогда на земле не было. Кстати, фашисты начали с евреев, а кончили теорией об уничтожении славян. Если есть бог, он тебе и всем вам, борцам такого рода, не простит. Вас же и уничтожит тот, кто посильнее, рано или поздно. Ты меня прости, но сегодня ты меня достал, друг мой единственный..." -- заключил Толя их дискуссию. Салах простил его заблуждения, но так и не простил Лене до конца ее жизни: она от страха убежала к себе в общежитие и билась в истерике всю ночь -- в результате его спас еврей!.. "Я думала, что тебя убили, -- лепетала она потом. -- Море крови, ужас." За годы их нелегкой жизни в Палестине, Ливане, Тунисе волосы Лены под мусульманским платком потемнели. Она как-то удивительно быстро состарилась, съежилась, усохла. Нет, зря ей так завидовали подружки: вышла за иностранца, уехала за границу. Только не тот был иностранец, а границы их отгораживали всю ее короткую жизнь от всего мира: палестинцы были разменной монетой в большой политике, им должно было быть плохо всегда. Как ни бедна была рабочая семья Лены в Москве, но единственная дочурка за границей была еще беднее, беднее всех на свете. Салаха согревала ненависть, а Лену преследовало только отчаяние. Как ни странно, то же самое отчаяние прочел Салах в глазах женщины этого русита с бутылкой колы в одной руке и хлебом в другой. Русита, в котором безошибочным взглядом профессионала Салах узнал своего давнего спасителя...
