Асар Эппель - Дробленый сатана
Обзор книги Асар Эппель - Дробленый сатана
Эппель Асар
Дробленый сатана
Асар Эппель
Дробленый сатана
Рассказ
Пока она какое-то время лежала в параличе, за ней ходил супруг, Игнатий Юльич. Больше было некому.
В один из дней, как всегда брезгливо отворотя голову, он унес что уносят не глядя, а потом стал ее мыть. Она же увела глаза к окошку, под которым лежала, и поэтому видела испод хитро выпиленных заоконных наличников - серое их дерево с темными готовыми выкрошиться слоями.
Он нестерпимо елозил мокрым утиральником и вдруг проорал невероятные слова (со дня, когда случился удар, он или молчал или орал): "В вас проклятых! В вас, смиренницы, по кустам тараканенные, он сидит!".
Такого в их озлобленной и невыносимой жизни еще не говорилось, и с тех пор (до самой его кончины) они разговаривали между собой, как местное простонародье, притом что она теперь подволакивала ногу и прижимала под грудью сухую руку.
Спустя много лет я снова увидел то, что она, покуда снизу ходила жуткая тряпка, разглядывала. С лица наличники были голубого цвета и сейчас, приспособленные на стене, украшали жилище моего друга, незабвенного поэта Г. П.
Чтобы не сообщать повествованию лишней, которая и так накопится, недосказанности, раскрою, что Г. П. - это Герман Плисецкий, каковой получил их в подарок от приятеля уже своего, новопоселенца в сметаемом новостроек ради Останкине, сорвавшего кружевные доски с доживавшего последние дни пустого с расколоченными стеклами крашенного в голубой цвет дома.
Заодно Германов знакомец поднял на пыльной руине обрывок обгорелой бумаги, который, изумляясь замечательному старорежимному почерку, тоже отдал Герману.
На обрывке стояло:
Трактат о Сатане
Сатана, будучи всего только строптивым ангелом (а по сути - выдумщиком херувимом), не спросясь, устроил на земле первоверсию Творенья со звероящерами, птеродактилями и доисторической дебрью. Вся эта безобразная жизнь буйно царила и безудержно воспроизводилась, покуда Госпо...
Все завершалось обгорелым полусловом.
Голубой же, до того ни разу не вспоминавшийся мне дом, для пригородной улицы, в общем-то, обычный, в наших местах выглядел довольно нарядным. Ставили его, явно желая построить красиво, не то что многое другое, сколачиваемое из подтоварника растаскиваемых охотнорядских лабазов, притом что денег на лобзиковые узоры у застройщиков уже не было, а имеющиеся правильней было пустить на сплотку, скажем, черного пола или обшивку бревен доской с дальнейшим покрытием за один раз жидкой охрой.
На голубом же доме наличники плюс кружевные подзоры под стрехами и по обводам чердачных фронтонов имелись в преизбытке и ко времени, о котором речь, нигде даже, погнив от дождей, не поотломались. Разве что местами сползло голубое. И дожили в нескольких фрагментах до немалой чести украшать квартиру Г. П. в соседстве двух обрывков золоченой кордованской кожи с тиснеными зеленоватыми лилиями Бурбонов, каковые тот же тонкий человек Герман Плисецкий уже сам подобрал из праха поверженного арбатского особняка, где кабинет кого-то, кому мы с вами не чета, был такою вот несказанной кожею обит.
Последние дни она спала совсем плохо. К ночи, как это всегда бывает посреди лета в деревянном жилье, дом набирался духоты, а вечерами затеивался теплый дождь, с которым прилетал ветер, и на чердаке всю ночь что-то постукивало. Створка слухового окошка? Не похоже. Створка, если глядеть со двора, виднелась притворенной плотно, хотя стекло в ней было разбито. В него перед самой революцией ударилась чужая для наших мест зловещая птица.
Стучало, как когда-то на спиритических сеансах у барышень Стецких, про которых секретничали, что у них красивые соски. На сеансах, едва принималось ездить блюдце, у нее от ужаса слабели ноги и взмокали подмышки, хотя, уходя из дому, она припудривала их жжеными квасцами.
Вообще-то, не склонную к ночным страхам, чердачный звук ее не пугал, однако избавиться от него следовало. Сон и так никуда, а постукиванье вырывало ее, тихо и скучно задремывавшую, из медленной невнятицы засыпанья, и в голову лезло всякое, хотя заплакать не получалось. Если же не получается заплакать, сна точно не будет.
На чердаке она давным-давно не была, а уж с тех пор, как паралич испортил ей ногу и высушил руку, о таком и не помышляла, так что, собираясь туда, не могла даже предположить, что угодит в многократно употребленный сюжет многих повествований, по милости которого станут оживать вещи, одолевать неожиданные чувства и возникать прошлое. И ото всего этого начнет нехорошо куролесить сердце.
Посещение чердаков весьма удобно для составления разного рода историй, и хотя может показаться банальным, банальна скорей остальная жизнь - коечная, дворовая, комнатная. Подкровельное же запустенье, изъятые из обихода вещи, пыль на них и тихий укромный воздух всякий раз обращают наш приход на чердак в событие.
Еще бы! Под нами - погреб, над нами - чердак, а мы меж них как между небом и землей. Если же погреб счесть инфернальным (что так и есть), чердак получится горним, ибо возвышенным. Там сухо и сквозит, а это способствует радости мыслей. С отдаленной поднявшись осины, неподвижно парит со мной наравне слободская птица. Понизу - дворы, огороды, дым из печных труб, броунова ходьба людей, отдельная от незримых сверху целей и смыслов, - мир представлен весь, и постигаешь его вообще, что всегда правильней, чем конкретная забота, куда пойти и что поделать с осточертевшей жизнью.
Погребное же погребено, то есть тлетворно. Или тлетворность предполагает. Хотя и делает нам одолжение, во тьме и прохладе сохраняя бытованье нашей пищи, ибо, прекрати подпол заботиться о ней, всё зловонно распадется и мерзко разложится. А он, меж тем, и так ведет себя сомнительно, прикидываясь черной нестворожившейся почвой, отчего хранимое обманывается, отчаянно пялится в темноту набухшими глазка'ми, пускает из себя луковые перья, бледные картофельные корни и сует их, сует, неоправданно принимая пустой мрак за необходимую для вырастания черную глину.
Чердак же - тихая кулиса жизни. Ее сценические колосники, где отслужившие вещи доигрывают собственную судьбу. Неужто английский волшебный фонарь показывает им картины, а они устраиваются их смотреть? Шляпка выбрала место впереди всех на полу - ей оттуда видней. Сложив руки, оперся на стропильный столб выцветший марлевый сачок, и этого долговязого гидальго уж никак не пошлешь на хутор ловить бабочек. Колченогий стул, обойдя печную трубу, скрипит, но кое-как рассаживается. Отовсюду свесились, насколько позволяют им гвозди, на каковые они накинуты ручками, старые прутяные корзины. Остальное тоже пристраивается кто куда, нарочно поднимая необходимую пыль, на которой замерцают пускаемые волшебным фонарем с больших стеклянных диапозитивов, оправленных в деревянные рамки, сперва вид Тихоновой пустыни, потом посещение заводчиком Поляковым Южной железной дороги, потом морские звери, а также киты, пускающие фонтаны в Ледовитом море.
Но тут невесть откуда возникает мешающий свет, словно кто-то приотворил дверь из вестибюля. Чердачная публика досадует, озирается, ворчит. А это зажег глаза пробравшийся без билета кот. Конечно, все возмущенно шикают, а он, хотя на всю эту богадельню плевать хотел, глаза все-таки тушит и норовит не топать, дабы тоже усесться и чинно глядеть на зыбкие волшебные картины.
Поднимемся же туда, откуда дорога только в сюжет. Хотя потом придется спускаться.
Но не нам, а ей.
Невозможность из-за телесного ущерба забраться под крышу нами где-то уже предполагалась. Тогда, правда, речь шла о безусловной невероятности намерения, меж тем как сейчас - всего лишь о крайней его затруднительности.
Заходившая к ней с утра для примерки перелицовываемого казакина и заодно притащившая ведерко воды хромая портниха Линда предлагалась: "Давайте, тетя Лася, помогу вам долезть", но она отказалась, мол, и так управлюсь, хотя к Линде доверие испытывала, возможно, из-за ее тоже хромоты. Так что полезла она на чердак сама, что и в самом деле оказалось здорово нелегко. Вдобавок ступеньки крутой лестницы были высоки, а сами узкие, так что ставить ботинок приходилось боком. Еще мешал увязавшийся кот, и, когда она приподняла макушкой люк, кот, сиганув через три ступеньки, сразу на чердак проскочил.
- Вот ведь наказание! - едва дыша, только и выдохнула она. - Сейчас бы дурака придавила.
Сказать про кота, владелица ли она ему, было никак нельзя. Он оставался словно бы захожий и одиночества ее не только не скрашивал, а наоборот, - хоть летом, хоть зимой надолго куда-то деваясь, - своими появлениями подчеркивал. Об ноги тоже не терся, клубком не спал, есть не просил, хотя даваемое съедал поспешно. Жидкую пищу - громко лакая, а твердую - боком рта. Просясь с воли в дом, за дверью ни разу не мяукнул, а просто, если она ее почему-либо отворяла, опрометью вбегал, задрав хвост, как молодой конь.
