Леонид Рабичев - Манеж 1962, до и после
Обзор книги Леонид Рабичев - Манеж 1962, до и после
Рабичев Леонид
Манеж 1962, до и после
Леонид Рабичев
Манеж 1962, до и после
"Вот та эпоха, которую бы я назвал - эпохой великих надежд и великих разочарований...."
Натан Эйдельман, 1989
Почему пишу
Каждый день все начинается с нуля, сначала в живописи, как следствие - в поэзии, может быть, наоборот. Постепенно добиваюсь органического соединения личного опыта жизни с профессиональным умением, иногда мне кажется, что это удается. Независимо от результатов работаю. Это счастье. Основная тема личная: любовь, семья, война, живопись, поэзия.
А художник Анатолий Сафохин, он заслуженный, спрашивает: "Почему пишешь о Манеже сорокалетней давности, десять минут говорил с Хрущевым, пытался доказать ему, что тринадцать художников, стоявших между ним и тобой, не педерасты, это что - пик твоей жизни и ничего потом значительного уже не было?"
А я отвечаю ему, что пик моей жизни не сорок лет назад, а сегодня, а завтра - пик будет завтра, и так далее, а пишу о "Манеже 1962" только потому, что кроме меня никто не напишет, умирают свидетели тех двух месяцев, и описать, что было, могу я один, а если не напишу, то никто не узнает, а надо бы, уж очень похоже на некоторые коллизии современной жизни, и не исключены повторения.
А он мне говорит, что уже написали и Эрнст Неизвестный, и Борис Жутовский, и Нина Молева, и что правду написали они, а не я. А мне наплевать, кто, и что, и о чем написал, потому что пишу я то, что хорошо помню и о своем детстве, и о довоенной юности, и о войне, и об "оттепели", когда, пересмотрев все свои позиции, наряду с Феофаном Греком и художником Тропининым полюбил творчество Сезанна и Пикассо и думал уже, что я по-настоящему свободный человек, как вдруг 20 декабря 1962 года оказался на сцене грандиозного театра абсурда, на месте гармоничной структуры российской цивилизации обнаружил подобную "квазару" дыру. И не только я, а значительная часть русской интеллигенции, которая возникла то ли за последние пятьдесят лет, то ли за три века, оказалась в положении Иозефа К. из романа Кафки "Процесс".
Не будучи ни в чем виноват, я жду то ли изгнания из страны, то ли ареста. Меня лишают любимой работы. Руководители государства у меня на глазах проявляют полную свою некомпетентность в вопросах искусства, но я-то помню и о кибернетике, и о языкознании, и о культе личности с позорным единогласием, и о деле врачей, и о целине. Все как бы объединяется вместе. Хрущев обитает в мире иллюзий. Все вокруг обмануты, и все обманывают.
И вот "империя лжи" заставляет меня писать покаянные письма, а театрализованное правление Московского союза художников окончательно выбивает меня из колеи, я каюсь, вру, окончательно перестаю себя уважать, лишенный веры, потерявший иллюзии, разуверившийся в мифах, двадцать пять лет я не пишу ни стихов, ни картин. Это "ПОСЛЕ".
До и после. Время стремительно. До Хрущева и после Андропова, до Горбачева и после Глазунова, до Путина и после Церетели. Иллюзии, ассоциации и похожие одно на другое моря' лжи. Поэтому пишу.
Студия при Московском городском комитете графики и плаката
Когда в 1958 году я случайно попал на первое свое занятие, студия существовала в том или ином виде уже несколько лет. Шел урок анатомии, но для меня, давно окончившего Полиграфический институт, было на этом занятии необычно: я едва успевал прикалывать листы бумаги, а соседи мои - мальчики, девочки, старики, старушки, люди всех возрастов, - прекрасно укладываясь в сроки, создавали нерукотворные рисунки, чем-то напоминавшие мне то Матисса, то Пикассо, то Ван Гога. Педагог импровизировал, я сидел, раскрыв от удивления рот, на подиуме стояли две натурщицы. Начинались двадцатиминутные задания. Графические и живописные композиции. Ритмы, цветоведенье, цветопластика, карандаши, кисти, но кроме карандашей и кистей - гвозди, фломастеры, тряпки, щетки, гребешки, а кроме красок - стеарин, керосин, мыло, но главным было то, что говорил педагог, Элий Михайлович Белютин, неожиданные для меня концепции. Довольно часто он говорил о Чистякове, значительно позже о Сезанне, Бюффе, Дюфи, но не в этом дело. Язык его был метафоричен, утверждения парадоксальны, внезапное прозрение и неожиданно вслед за ним одна из невероятных мистификаций. Был он автором нескольких книг, в том числе и учебника по изобразительному искусству.
Натура поэтически одаренная, артист, наделенный великолепной памятью, способный к постоянному самосовершенствованию и постоянной самоотдаче, к иронии и, что важнее, к самоиронии, художник, путем изучения и экспериментирования сосредоточивший в своих руках секреты техники, приемы мастеров эпохи Возрождения, русского классицизма, французских школ последней четверти девятнадцатого века, немецкого экспрессионизма начала двадцатого века, русского авангарда. Однако его потребность к розыгрышам и мистификациям раздражала начальников и шокировала добропорядочных обывателей. Гимн, гимн Элию Белютину! Да!
Но! Он не был диссидентом, да, как и все мы, он мечтал "не разрушать до основанья, а затем...", а гармонизировать и улучшать то государство, которое не им было преступно и непростительно разорено, и дар Божий и интуиция неустанно требовали от него свершений, и он мечтал о возрождении великого русского искусства, дьявольски обескровленного за несколько десятилетий советской власти идеологами культуры социалистического реализма.
Тогда почти каждого из нас сдерживала инерция тридцатых, сороковых годов, порожденная страхом репрессий, гибелью кумиров и родственников, деятельностью НКВД-КГБ, шепотом на кухне. В то же время в воздухе носились идеи - ну что-то наподобие "пражской весны". Уже ходил по рукам и героический самиздат, в искусстве множились и расцветали в виде полунамеков идеи о самовыражении и свободе личности.
В узком кругу в своих мастерских, дома устраивались персональные, самобытные, а то и мятежные выставки всевозможных оттенков, но трудно, почти невозможно было выступить публично, да еще коллективно, массово.
Выставки студии Белютина продемонстрировали возможность открытого разговора, это были первые массовые публичные выступления московских художников-авангардистов (вне рамок официального Союза художников). Наиболее заметными стали выставки в Доме кино, в гостинице "Юность", в Доме ученых, в Литературном институте, и самая представительная - в Доме учителя на Большой Коммунистической улице (на Таганке) совместно с Эрнстом Неизвестным, Юло Соостером, Владимиром Янкилевским и Нолевым-Соболевым, которая почти в полном составе 1 декабря 1962 года была по указанию заведующего идеологическим отделом ЦК КПСС Поликарпова перенесена в Манеж и как бы завершила собой замечательный период "оттепели".
До Манежа
Борис Поцелуев
В 1954 году я женился на бывшей своей однокурснице Виктории Шумилиной. Через четыре месяца, в апреле 1954 года, я в качестве литературного корреспондента, а Виктория в качестве художника были командированы журналом "Смена" на целину. Первую партию добровольцев сопровождал инструктор райкома ВЛКСМ Борис Поцелуев. Провожали нас торжественно с флагами, транспарантами и духовыми оркестрами, а на пустынных берегах Иртыша ни нас, ни наших добровольцев никто не ждал. В холодных бараках, в неотапливаемых колхозных клубах замерзали ребята, а мы, я, Виктория и Борис, на обкомовском "газике" метались между Павлодаром и Иртышском в поисках несуществующего начальства и затерявшейся техники. Мороз, ураганный ветер, поземка. Без дорог, ничего не видя, потому что в воздухе клубились снежные и туманные вихри, по трое суток пробивались мы от одного селения до другого, в минуты усталости и отчаяния рассказывали друг другу о своей довоенной, военной и послевоенной жизни. Почти все наши добровольцы-целинники разбежались кто куда, а в конце апреля и мы практически ни с чем возвратились в Москву. Я написал очерк, который не был напечатан, а весь этот разговор к тому, что произошло в 1962 году, почему именно меня вызвал в МГК партии на улицу Куйбышева инструктор МГК КПСС по культуре Борис Поцелуев.
Белютин и Шпиндлер
Одно из первых моих впечатлений в студии Белютина. Двухминутные задания по методу Чистякова. Одна минута на соображение, одна на исполнение. Пытаюсь сосредоточиться, но мешает стук за спиной. Оборачиваюсь. Марлен Шпиндлер. Волосы торчат во все стороны, руки не умещаются в рукавах курточки. Отбегает от мольберта, втыкает кисть в палитру, бежит к мольберту и с грохотом втыкает кисть в картон (бумагу).
Смотрю на то, во что он ударяет. Никакого отношения к заданию педагога не имеет, но интересно: хаос, свобода, цвет. Разрываюсь между Белютиным и Шпиндлером.
Третья летняя практика студии Белютина
в Доме отдыха "Красный стан"
Бильярд. Мужики-завсегдатаи, два-три "профессионала". В бильярдную входит Оля Барченко, кареглазая, желтоволосая. Просит кий, все смеются, но спокойная, уверенная в себе, разбивает треугольник, два шара в лузах, затем серия ударов - и игра завершена. Не то "ах!", не то "ох...". Оля улыбается и уходит.
