Лидия Чарская - Не ко двору
Обзор книги Лидия Чарская - Не ко двору
Лидия Чарская
Не ко двору
Дождь мелкий, холодный, настоящий октябрьский дождь бьет о стекла большого серого здания.
По широкому крыльцу, зябко кутаясь в солдатскую шинельку, ходит дневальный.
Где-то далеко в темноте лает голодная собака.
— Михеев! прошла барыня?
Перед дежурным солдатиком вырастает плотная и коренастая фигура офицера.
— Так точно, ваше высокоблагородие! — рапортует солдатик, вытягиваясь в струнку.
Офицер легкой и быстрой походкой, не соответствующей его полной фигуре, вбегает по скользким и мокрым от дождя ступеням крыльца и, пройдя длинный, чуть освещенный коридор, по обе стороны которого расположены офицерские квартиры, звонит у своей двери.
На гладкой дверной доске выгравировано четким и жирным шрифтом «Владимир Михайлович Звягин».
Денщик с добродушной хохлацкой физиономией широко распахивает дверь.
— Что, Гриценко, прошла барыня? — повторяет и ему свой вопрос офицер.
— Так точно, пришли-с, ваше высокоблагородие.
Поручик Звягин бросает ему на руки шинель и шашку и, на ходу вытирая мокрые усы, проходит уютную, крохотную столовую, зальце с новенькой еще «приданной» мебелью и входит в спальню, разгороженную на две половины высокими голубыми ширмами.
— Ира! ты здесь?
Она здесь… Она лежит на кушетке в своем будуаре, как они в шутку в первые дни замужества окрестили чистую половину своей спальни, нервная и возбужденная, как всегда.
Он иною ее и не знает, особенно с тех пор, как началась эта ужасная история с Ивановыми. И теперь ее большие темные глаза горят сухим и острым, точно горячечным, блеском, которого он так не любит и, пожалуй, даже боится.
При его появлении, она вскакивает с кушетки и, подбежав к нему с живостью подростка, вскрикивает:
— Ну, что?
Когда она лежит, то кажется маленькой и хрупкой, теперь, когда она стоить, ее можно назвать почти высокой.
В белом фланелевом халате, какими-то прихотливыми складками драпирующем ее фигуру, с бледным, подвижным и болезненным лицом, она не красива, но лицо ее не может остаться незамеченным!.. Оно просится на полотно и прочно западает в душу. Оно живет тысячью ощущений сразу, это донельзя странное, говорящее, подвижное лицо.
— Ну, что? — говорит лицо всеми мускулами, говорит прежде, нежели голос.
Поручик Звягин, избегая взгляда жены, целует ее худенькие, необыкновенно прозрачные пальцы.
Едва заметная презрительная улыбка морщит тонкие губы Ирины и вся она как-то темнеет и сокращается.
— Ты ничего не сделал! Я вижу, ты ничего не сделал, — говорит она глухим, точно надорванным голосом и, отвернувшись от него, тихо плачет…
Ее слезь он выносить не может, как не может выносить ее сухого, острого взгляда. Он слишком любить ее. В ней одной вся его жизнь…
— Ира, дорогая, пойми! — и он нежно касается ее вздрагивающих плеч.
— Нет, никогда не пойму, никогда, ни тебя, ни их, никого из вас! Вы мне гадки, все! Слышишь ли, все, все, все!
И голос становится еще глуше и резче.
— Но пойми же, это дисциплина, Ира, жизнь моя!
— Ложь! Дисциплиной называешь ты мучить и истязать людей без всякой пользы! Эту дисциплину выдумал ты и тебе подобные. Строгость должна быть, должна быть дисциплина, но ведь все это не то, не то! Конечно, раз солдат умышленно нарушает уставы воинской повинности, с него нельзя не взыскать, но нарочно, ради глупого, никому не нужного испытания подвергать его случайностям это мерзко и бесчеловечно… Мерзко, пойми… А оправдывать свой поступок требованиями дисциплины — еще гаже, Владимир, еще отвратительнее!
— Но, постой, Ира… ты сама сейчас сказала, что взыскание необходимо на случай уклонения от служебных обязанностей. Милая, а как же проверять эти служебные обязанности? Не посредством ли испытаний или набегов, как ты называешь?
— Подлых и разбойничьих, прибавь! Нет! тысячу раз нет и нет! Ах, уйди ты от меня, ради Бога, мы говорим на разных языках и никогда не поймем друг друга…
И, повернувшись к мужу спиной, Ирина идет за голубые ширмы.
Он остается в нерешимости, жалкий и уничтоженный, не зная, что делать… Начать успокаивать жену — значило бы раздражать ее еще больше. Согласиться с нею — значило бы изменить своим принципам, запавшим твердо и прочно в его душу с юнкерской скамьи вместе с знаниями тактики и фортификации.
Он подходит к окну… Вглядывается в скользкую, мокрую октябрьскую ночь…
Дождь шлепает по-прежнему гулкими каплями о крышу здания… По-прежнему в темноте лает голодная собака.
А на душе грустно невыразимо…
— Ваше высокородие, господа вас спрашивают, — раздается с порога густой бас Гриценко.
— Кто еще? — хмурит брови Звягин.
— Так что поручик Бойницкий, адъютант, капитан Махнеев.
— Сейчас, скажи. Ира, ты не выйдешь?
— Избавь, пожалуйста, — слышится из-за ширм.
— Ну, так пришли, пожалуйста, варенья, булок, перекусить чего-нибудь…
— Хорошо, я пришлю с Гриценко.
— Ирочка, и водочки?
— Хорошо, хорошо. Уйди, пожалуйста.
Он, однако, на этот раз не слишком покорен. За голубыми ширмами лежит она — его жена, такая странная и возбуждающая его своею странностью, — такая чужая и новая… Постоянно новая и чужая… За эту отчужденность он и влюблен в нее, как мальчик.
— Ира, — шепчет он, зайдя за ширмы и склоняясь к ее лицу. — Ира! — ты мое счастье!
— Ложь! — громко кричит она, так громко, что он в испуге коситься на дверь. — Ложь! Если бы это было действительно так, — ты бы хранил свое счастье и сделал все возможное, чтобы спасти этого несчастного Иванова.
И вдруг, совсем неожиданно, она бьется в конвульсиях и рыданьях…
— Ира, Ира, — испуганно шепчет Звягин, силясь оторвать от подушки ее волнистую голову с рассыпавшимся узлом белокурых кос, — Ирочка, тише… Могут услышать… Там посторонние…
Но она не может перестать… Слезы раскаленным свинцом давят и жгут ее горло… Голова горит. В ней тот же свинец… те же слезы и тоска безысходная… И только глаза, одни глаза, мокрые от слез, но злые и прекрасные повторяют все время:
— Уйди! уйди от меня!
И он, наконец, понимает эту немую просьбу, граничащую с приказанием, и уходит, проклиная ни в чем неповинных товарищей, забежавших «на огонек».
Ира долго лежит по уходе мужа… Нервы падают и замирают… Сердце не рвется от острой боли, оно ноет и зудит… В душе смутно, тревожно. Живого места в ней не осталось. Все изныло, переболело… И теперь одна тупая тоска…
Вспоминание о несчастном Иванове в душе, в мыслях и сердце… Оно окружает ее тяжелым и смрадным туманом, от которого нет спасенья…
Как это началось?
Да… она помнит, помнит все с мучительною ясностью. Он, этот Иванов, был дежурным у цейхгауза. Подошел Владимир… каким-то глупым и подлым приемом выманил ружье и когда тот, не имевший право отдать орудие на посту, передал его по забывчивости офицеру, Владимир изругал его, обвиняя в незнании службы и неумении быть солдатом. Потом посадил под арест.
С этого и началось…
Примерный служака, молодец и красавец Иванов, загрустил и запил… А там пошло и пошло… Недели две тому назад его нашли пьяного у манежа в обществе продажных женщин. И когда дежурный офицер ударил его, он наговорил ему грубостей и чуть ли не угроз…
Этого было достаточно… Его судили… судили, как говорят, гуманно, потому что только приговорили к дисциплинарному батальону…
Завтра на заре его отправят на станцию, где его будут ждать еще двое, двое таких же несчастных.
Дисциплинарный батальон!..
Ира вздрагивает всем телом при одном представлении об этом ужасе.
Еженедельный розги с барабанным боем… Постоянные темные аресты, полное отсутствие человеческого начала с одной стороны и подлая безответно-животная забитость с другой…
А у этого Иванова были принципы… Он любил свою службу и нес ее лихо, молодецки, на пример всему полку. Его солдатское самолюбие попрали его гордость сломали и он погиб… И из-за чего? Из-за никому ненужного рвения офицера… Из-за какого-то глупого испытания, погубившая человека!
И какого человека! Любимца полка, веселого, добродушного, с чудесной выправкой, исполнительностью, рвением! И ни одна душа не протестовала! Его приговорили в назидание другим больше, нежели в наказание за проступок…
И все-таки приговорили… И все-таки погиб человек!
И виною всему ее муж, Владимир Звягин, эта мелочность и суетность, облеченная в офицерский мундир! О, как она его ненавидит за все, за все. Она его никогда не любила.
Мать сказала ей: «Иди за него. Он тебя любить, как никто не полюбить никогда». И она пошла…
Она поняла, что мужчины смотрят на нее охотнее, нежели на других девушек ее круга. Она без красоты прекрасна. В ней что-то особенное, что бьет по нервам и туманить рассудок… Она совсем, совсем не такая, как другие. Она странная. И это странность влечет к ней и влюбляет в нее многих, многих…
