Виктор Робсман - Царство тьмы (Рассказы и очерки)
Обзор книги Виктор Робсман - Царство тьмы (Рассказы и очерки)
Робсман Виктор
Царство тьмы (Рассказы и очерки)
Виктор Робсман
Царство тьмы
Рассказы и очерки бывшего корреспондента "Известий"
С предисловием Владимира Гзовского
Предисловие
Рассказы Виктора Робсмана - выполнение миссии, ответственной и суровой: не рассказывать, а показать всю жестокость, бездушность и бесчеловечность советской жизни. Пишет он не для развлечения читателя. Он выполняет высокий завет - передать, что глаза видели, а видели они много. С 15 летнего возраста, он сначала сотрудничает, а потом становится кореспондентом газет в Харькове ("Вечернее Радио", Харьковский Пролетарий"), а позже в Москве ("За Пищевую Индустрию", "Известия") и, наконец, перед самым уходом из Советского Союза, он автор двух книг "Советский Таджикистан" и "Советский Памир", сотрудник научного журнала "Восточный Мир". В качестве кореспондента "Известий", он видел коллективизацию на Украине. В середине тридцатых годов он становится постоянным корреспондентом "Известий" в Туркменистане. Его тянет к единственной доступной границе на Востоке, и он с молодой женой уходит в Иран в полную неизвестность, рискуя и своей и ее жизнью.
Почему? Ему лично большевики ничего не сделали, его они не обидели, ему ничего не угрожало. Перед ним была карьера журналиста, {3} писателя. Старой жизни он не знает, - во время революции Робсману было всего 9 лет. Всг его воспитание проходит при советах: семилетка, профшкола, один год Харьковского Технологического Института и, наконец, Институт Восточных Языков, где он становится аспирантом. Что же толкает его на уход в полную риска неизвестность? Старый уклад семьи затеплил в его душе светоч веры в Бога, правды и человечности. Его большевики не обидели, но они обидели человека и оскорбили Бога.
В одном из его рассказов "Дочь Революции", мать, оторванная ссылкой от дочери и потерявшая ее, обращается к автору: "Бегите, - шептала она воспаленными губами. - Какая счастливая мысль! Ведь это подвиг! Помните, что честному человеку здесь делать больше нечего. Мы разлагаемся..." - и кажется, что этот призыв уйти и рассказать правду, руководил потом всем творчеством Виктора Робсмана. В этом движущая сила его рассказов.
Со страниц книги глядят на нас своими невидящими глазами и опустошенной душой люди, на которых опирается коммунистический режим. Их глаза не видят истинной правды, их душа не знает Бога. Жутко!
Но в этом мраке есть живой проблеск. Появление рассказов Виктора Робсмана, само по себе, показывает, что русская душа жива под спудом советской действительности. Она жива, если в человеке, воспитанном, как Виктор Робсман, в советских условиях, не смогли заглушить {4} любовь к человеку, страдание за него и голос правды.
Рассказано все на фоне живого, образного описания природы.
"Кругом нас собирались сумерки, земля чернела, и запоздавшие птицы торопливо искали свою потерянную ветку". ("Весенняя Посевная").
Или:
"Пока мы шли в облаках, еще можно было увидеть землю и не сбиться с пути. Но облака сгущались, темнели и, встретившись, начинали сварливо грохотать, раздраженные друг против друга, как недобрые соседи. Потом пришла большая, тяжелая, черная туча, и зацепилась за хребет. Мелкие облака заволновались, и не успев загрохотать пропадали бесследно. Другие собирались вместе, и тогда удар грома был сильней и продолжительней. Но большая туча поглощала всех их без труда, убивая каждую молнией на месте. Она всг росла, тучнела, отовсюду поджигая небо, грохоча всем своим черным нутром, и угрожая всем. Пресыщенная, она уже была не страшна, она больше не могла удержаться на небе, и скоро повалилась на землю проливным дождем." ("Побег").
Язык Виктора Робсмана прост и выразителен. Он звучит и льется. Это язык старой русской литературной традиции художественной прозы, язык истинного, а не "социалистического" художественного реализма.
Владимир Гзовский
{5} {6}
* * *
"Боже, дай полюбить еще больше людей! Дай собрать в памяти своей все лучшее в них, припомнить ближе всех ближних и, вдохновившись силой любви, быть в силах изобразить! О, пусть же сама любовь будет мне вдохновением!"
Н. В. Гоголь
{7} {8}
Другая жизнь
Конечно, жизнь здесь другая и люди тоже другие. Они даже разговаривают по другому, - не так как мы, - хладнокровно, не повышая и не понижая голоса, и никого не задевают за живое. В споры вступают они редко, не спешат противоречить один другому, во всем соглашаясь, а делают по своему. Чужому счастью они не завидуют, и несчастью тоже не бывают рады. Они живут медленно, не торопясь, и всг успевают сделать во время. Эти громадные дома, вытесняющие из города воздух и свет, и фабрики со всемирной славой строятся здесь сразу, бесшумно, как будто не людьми, а сами собой. Никто не знает когда здесь пашут, сеют, когда убирают урожай. И никто не знает здесь, что бывает нужда в хлебе - нужда в черном и черством его куске. Забота о хлебе насущном здесь устранена. Только дурно воспитанные люди едят без нужды много хлеба и напрасно расходуют много душевных сил. К людям с повышенными эмоциями относятся здесь подозрительно, как к душевно-больным. Все твердо знают, что нельзя принимать близко к сердцу обиду, огорчение, даже несчастье. Это не только вредно, но и бесполезно. Всякое беспокойство {9} напрасно, а волнение - не разумно. В жизни должен быть порядок, удобства и покой. Молитва - тоже для покоя. Надо только выучить наизусть псалмы и уметь читать их нараспев, удобно сидя, отдыхая, но никак не волнуясь. Молитва должна успокаивать, а не волновать. В работе, как и в молитве, нужны удобства. Нельзя уподобляться неразумным животным и весь труд нести на самом себе. Труд человека должен быть разумным, радостным, легким. Надо как можно меньше работать руками. Черная работа не для человека, ег должен выполнять механизм, валики, поршни, колеса, двигатели. Даже лошадь освобождена здесь от черной работы, а человек - тем более. Человек создан для разумного, творческого, плодотворного труда. В жизни всг ясно. Нельзя, не нужно и вредно жить мечтой, когда всг ясно и сама жизнь прекраснее, чем мечта.
К такому душевному покою среднего американца не может привыкнуть недавний советский житель, у которого душа возмущена. К тому же, личные обиды и неудачи мешают нам видеть правду. Жизнь наша не удалась по вине преступников, которые воспитали нас дикарями и лишили нас всего, что дал нам Бог. И потому, на каждом шагу, при каждой новой встрече в этой стране, возвращающей нам потерю, нас волнуют разные чувства: очарования и разочарования одновременно. Мы всем поражены и ничем не бываем удовлетворены.
Такие больные мысли и сопоставления особенно остро волновали меня в то время, {10} когда я впервые подымался по движущейся лестнице на вокзале Пенсильвания в Нью Йорке. Здесь я не встретил несчастных мужичков с котомками и чайниками в очереди за билетом, как это было у нас, когда мы строили "фундамент социализма". Не было здесь голодной толпы труженников земли, одетых в лохмотья, униженных страхом и нищетой, бегущих, Бог знает куда, от родной земли, как это было у нас, когда "фундамент социализма" уже был построен. Я не нашел здесь зала ожидания третьего класса, для черни, со смердящим запахом разложения, со спящими вповалку на холодном каменном полу едва одетыми людьми, как это было у нас, когда мы вступили в "бесклассовое общество".
Странно и неловко было мне подойти к билетной кассе, где не надо выстраиваться в затылок, и чисто одетая девица, приветливо улыбаясь, поблагодарила меня за купленный билет. Я даже подумал тогда, что она надо мной смеется.
Никем не обруганный, без угрызения совести, я не протиснулся в вагон, как карманный вор, а свободно и с почетом был пропущен к мягкому креслу. В вагоне никто не ругался за лучшее место и никто не готовился с чайником в руках к битве за кипяток.
Вот поезд прошел туннель, показал нам пригороды и предместья, и вырвался наконец из Нью Йорка в провинцию, где меньше огней, ниже дома, тише жизнь, но во всгм разумный порядок и разумный покой. Из окна вагона я ещг не мог увидеть тогда жизни людей, {11} населяющих эти, во всгм схожие между собой, дома с безукоризненными постелями наверху и дремлющими гостинными внизу, с кухнями, напоминающими лабораторию ученого, с подвалами заставленными аппаратами и машинами, которые охлаждают, нагревают, освещают каждый дом, как бы ни был он беден, и где за водой никто не бегает к колодцу. Но я увидел тогда лишь только светящиеся города, прилегающие близко и тесно один к другому, от чего казалось, что повсюду горит земля, и благодаря этому свету сама земля становилась веселей, радостней; она говорила, что все живет!
Ища сходство и подвергая сравнению жизнь американской и советской провинции, я вспоминал наши глухие дома, где уже с вечера плотно закрывают на засов наружные ставни, а ворота одевают на цепь. Все здесь притаились, замерли и как будто ждут несчастья. На безлюдной и всегда темной улице появляется, как на экране, ночной сторож и гонит от себя сон музыкой деревянной колотушки.
