Илья Салов - Иван Огородников
Обзор книги Илья Салов - Иван Огородников
И. А. Салов
Иван Огородников
Из летописей села Сластухи
I
По узкой лесной тропинке, соединявшей Гнилое озеро с рекою Хопром, шли двое мужчин. Наступили сумерки, но тем не менее можно было рассмотреть еще, что один из пешеходов был мужчина лет сорока, высокого роста, плечистый, сутуловатый, с серьезным и даже мрачным лицом, а другой, наоборот, низенький, юный, веселый и с чуть заметным пушком на бороде и усах. Первый был в каком-то рваном, коротеньком кафтанишке из толстого сермяжного сукна, в таких же шароварах с заплатами на коленах, в тяжелых сапогах, в которых громко хлюпала и чавкала вода; другой — в летней паре, сшитой с претензией на моду, и низенькой пуховой шляпе, надетой набекрень. Первый нес на плечах вентерь, второй холстинный мешок, наполненный, по-видимому, рыбой; поэтому можно было заключить, что пешеходы эти возвратились с рыбной ловли. Впереди их, согнув хвост кольцом и весело прискакивая, бежала небольшая собачонка. Собачонка эта то бросалась в чащу леса, то снова выскакивала на поросшую лопухами тропинку; подбегала к высокому мужчине, ласково виляла хвостом и снова пускалась вперед. Пешеходы шли молча; сумерки в окружавшем их дубовом лесу более и более сгущались… Тишина была могильная. Если бы не хлюпанье воды в сапогах мрачного пешехода да не визгливый лай собачонки, натыкавшейся иногда на ежей, то можно бы подумать, что в лесу не было ни одного живого существа, что он, закутавшись в сумерки, не только заснул, но умер под обаянием душистого вечера.
Наконец молчание, как видно, надоело высокому пешеходу. Он остановился, вынул из кармана брюк кисет с табаком, коротенькую трубочку в медной оправе, набил ее табаком и, чиркнув по рукаву спичкой, обратился к своему юному спутнику:
— Ну, что, — спросил он, закуривая трубку, — продал дом?
— Продал, слава богу! — ответил юноша.
— Гм, «слава богу»! — передразнил его мрачный мужчина. — Отец наживал, а сынок радуется, что все отцовское наследие распродал!.. «Слава богу», говорит!..
— Что ж? ведь я деньги-то не прожил!..
— Нет, нажил! — проворчал высокий, сплевывая. — И все так-то наживают! Кому овцу, кому лошадь, кому погребицу!.. Кто же дом купил — батюшка, что ли?
— Он?
— Я так и знал!.. Так и знал, что все твое добро к нему перейдет. — И, переменив тон, прибавил презрительно: — Эх! бить-то тебя некому!..
— Пора и перестать, — заметил юный пешеход, — достаточно, кажется, был бит.
— Хорошо еще, что ни сестер, ни братьев нет у тебя…
— Конечно, хорошо! Будь братья да сестры, много ли бы мне досталось? Пустяки самые! а теперь все-таки капиталец маленький сформировал. Я все-таки честь честью поступил: и сорокоуст по батюшке покойнике справил, и памятничек ему на могилку поставил… Один чугунный крест десять рублей обошелся…
— А велик капитал-то?
— Рубликов семьсот скопилось…
— Гм, семьсот! Имения-то тысячи на две было!.. Эх ты, голова с мозгом! — И вдруг, взглянув на юношу, спросил: — А корову рыжую дорого спустил?
— За тридцать рублей.
— А она семьдесят была заплачена! Молочища этого по ведру в удой давала! Кому же продал-то?
— Да все ему же, батюшке отцу Егорию…
— Плохо! плохо!..
— Что же делать! Никто дороже не давал, а мне необходимость была поскорее все в капитал обратить. Сам знаешь: дом на церковной земле стоял… Приехал на отцовское место новый дьячок; купить такой большой дом не мог, денег не было; а батюшка, отец Егорий, отдыха не давал мне, каждый день приходил: «Сноси, говорит, дом живей, поместье очищай, новому дьячку ставить хату негде». Что же оставалось делать! Дом продал, а корову не за рога же держать!..
— Так. Ну, что же — теперь дом твой разломали?
— Зачем! В нем батюшка живет.
— А новый дьячок где же?
— А новый дьячок у батюшки поместье купил.
— Вот что! Ничего, ловко вышло! — И, снова оглядев юношу, спросил: — А не знаешь, приятель, дорого он дьячку свою-то усадьбу продал?
— Не знаю. Только слышал, что как-то с рассрочкой, на года…
Мрачный пешеход докурил трубку, снова набил ее, закурил и опять обратился к своему спутнику.
— А сам-то ты, — спросил он, — не мог на отцовскую должность проситься?
— Ах, Иван Игнатьич! — чуть не вскрикнул молодой человек. — Тебе известно, что я даже покойному отцу не раз говорил, что не имею расположения к духовному званию. Сколько раз я честью просил его взять меня из семинарии и в реальное училище определить, а батюшка, вместо того, псалтырем меня по башке! «Хочу, говорит, чтобы ты священником был, перед престолом всевышнего стоял!» А у меня к тому ни малейшего расположения не было. Бывало, товарищи мои сидят и богословие долбят, а я где-нибудь польку откалываю! Бывало, те-то в рваных сюртучишках шатаются, тихонько в душнике махорку курят, а я недопивал, недоедал, чтобы только баночку помадки купить либо галстучек новенький… Танцевать я готов был по целым суткам!.. И отец ректор тоже неоднократно увещевал: «Как тебе, говорит, не совестно! Готовишься, говорит, ты в духовное звание, а сам все пляшешь!..» Но что же мне было делать, когда у меня иное было на уме… Вот и кончилось тем, что покойному батюшке приказано было взять меня из семинарии. И вышло, что я — ни туда, ни сюда!..
— Ну, брат, плохо же твое дело! — заметил высокий мужчина.
— Чем же плохо?
— А тем, что пропадешь ты, как «вошь в табаке».
— Ничуть не пропаду! У меня, по правде тебе сказать, Иван Игнатьич, совсем не такой склад ума… У меня, брат, склад ума корыстолюбивый. У меня копейки не пропадет…
— Давай бог.
— Вот теперича в городе для соборного храма регента[1] ищут… Ноту я знаю до тонкости, потому — лет пять в архиерейском хоре был… Поеду в город, сделаюсь регентом… Жалованье полагается там шестьсот рублей, а разве я шестьсот проживу!.. Мне и двухсот девать некуда.
— Известно — некуда.
— Сверх того доходы будут. По праздникам с концертами буду ездить… Затем свадьбы, похороны… а свой капитал и все сбережения под проценты буду отдавать… А коли в регенты не поступлю, так в актеры уйду. Ныне актерам этим не житье, а масленица! У меня один актер знакомый есть… Ни стать, ни сесть не умеет, рожа прескверная, а тридцать карбованцев[2] в месяц получает!..
— Деньги хорошие.
— Еще бы! а коли это не удастся, так аферами займусь… Товарищ у меня был, тоже, как я, остался после смерти родителей один-одинешенек, тоже, как я, распродал все свое наследие и скопил капиталец рубликов в полтораста. Деньги, кажется, не велики, а посмотрел бы ты, как он распорядился ими!.. Смешно сказать: толченым кирпичом торговал!..
— Как так?..
— Очень просто! Заказал наделать коробочек с видом московского Кремля, напечатал на крышках: «Универсальный порошок для чистки самоваров и всякой медной посуды», насыпал в эти коробочки кирпича толченого, заклеил глухо-наглухо, да по полтинничку и начал их продавать…
— Ну, братец, за это, пожалуй, и в шею накладут! — проговорил высокий мужчина.
— А то так женюсь на богатой купчихе… Я, братец, этих купчих увлекать отлично умею!.. — проговорил молодой человек; но, заметив, что мрачный спутник не слушал его, замолчал и сам.
Действительно, высокий мужчина не обращал уже никакого внимания на его болтовню. Шел он, понурив голову, насупив брови, и думал, по-видимому, совершенно об ином. Шагал он так широко, что молодому человеку, с коротенькими ножками, приходилось чуть не бежать, чтобы не отстать только от рослого и могучего своего товарища. Так шли они минут пятнадцать. Вдруг молодой человек, изнеможденный непривычной быстрой ходьбой, остановил своего спутника.
— Иван Игнатьич, — крикнул он, — нельзя ли потише… Тебе хорошо с длинными-то ногами, а мне хоть ложиться так впору…
Иван Игнатьич сократил шаги.
— О чем ты задумался?
— Да вот думал, как бы и мне разбогатеть… А разбогатеть легко… Тоже вот, как и ты, в торговлю пуститься хочу…
— Уж не кирпичом ли толченым? — рассмеялся юноша.
— Кирпичом не кирпичом, а вроде того!.. — И, помолчав немного, проговорил: — Хочу я, братец ты мой, масленку себе выстроить… масло делать задумал.
— Что ж, это хорошо! — подхватил юноша. — Сам я этих делов, конечно, не знаю, а говорят — выгодно. У нас здесь по округе и подсолнухов, и горчицы, и сурепки, всего вдоволь… Только построй масленку, завалят…
— Нет, все это, братец, не то!.. Не такое масло на уме у меня…
— Какое же?
— Ни подсолнухов, ни сурепки — ничего этого мне не требуется… Я погоню масло из такой дряни, на которую никто и вниманья-то не обращает… Я уж пробовал… с полведра сделал… Такое, братец, вышло, что лучше всякой олифы… Густое, жирное… Смазал этим маслом мельницу свою, — так снастей-то не слыхать было…
