Константин Паустовский - Чувство истории
Обзор книги Константин Паустовский - Чувство истории
Паустовский Константин
Чувство истории
Константин Паустовский
Чувство истории
Хотя я изредка и писал о прошлом, мне трудно считать себя знатоком исторического романа. Поэтому я постараюсь избежать вылазок в теоретические дебри. Не из чувства самосохранения, а по причинам более основательным. Если рецепты в литературе не ведут к добру, то они просто опасны, когда их дает человек, недостаточно компетентный в той области, о которой он взялся судить.
Всю жизнь я писал преимущественно о том, что подсказывали мне мои непосредственные жизненные впечатления. Иными словами, я писал не только современные вещи, но и о современности. Впрочем, это не ограждало меня от странных и вздорных обвинений.
Шесть лет назад я напечатал статью "Спорные и бесспорные мысли", в которой говорил, что наша литература сильно страдает от ошибочного понимания простого и ясного термина "современность". Неверно поступают те, кто подозрительно относится к каждой попытке спокойно разобраться в промахах и слабостях нашей литературы. По их мнению, если изо дня в день твердить, что все обстоит прекрасно, то литература и в самом деле сама по себе станет прекрасной. Этим людям померещилось, что я хочу увести писателей от злобы дня. Ничего подобного у меня, конечно, и в мыслях не было.
В своей статье я говорил,-я продолжаю думать так и сегодня, -что современность не сводится к молниеносному отклику на события дня. Задачи литературы и газеты иногда перекрещиваются, но никогда они не могут и не должны полностью совпадать. Современность выражается не столько в самом жизненном материале, сколько в отношении к нему автора, в его гражданской и художнической позиции. Берясь за историческую тему, писатель не порывает с современностью. Смешно было бы думать, что в "Выстреле" или "Метели" Пушкин приближался к современности, а в "Капитанской дочке" отдалялся от нее. Исторические романы Юрия Тынянова были современными - в самом подлинном и блестящем смысле этого слова.
Возможно, есть писатели, которые ныряют в историю ради самой истории, но прошлое всегда интересовало меня в связи с современностью. И писал ли я о близкой мне по времени действительности или о минувшей эпохе, я ставил перед собой современные цели.
В 1937 году я написал повесть об Оресте Кипренском. Я рассказал в ней историю живописца, который сделал неизмеримо меньше, чем мог, который забыл, что искусство существует не для славы, и пренебрег словами Пушкина о том, что "служенье муз не терпит суеты; прекрасное должно быть величаво". Мне кажется, что судьба художника, изменившего своему высокому ремеслу, променявшего трудный путь исканий на легкую добычу "жизненных благ" и расплатившегося за это тяжело и жестоко, поучительна и в наши дни...
Когда А. М. Горький, задумавший издавать серию книг под рубрикой "История фабрик и заводов", предложил мне на выбор несколько тем, я остановился на старинном Петровском заводе в Петрозаводске, Мне очень нравился Север, и я рассчитывал, что это обстоятельство сильно облегчит мою работу. Я поехал в Карелию. В Петрозаводске я засел в архивах и библиотеках и начал читать все, что относилось к Петровскому заводу. История завода оказалась сложной и интересной.
Тогда же в Петрозаводске я прежде всего написал план будущей книги. В нем было много истории и описаний, но мало людей. Поначалу это меня не смущало.
Я начал писать книгу по плану, но ничего у меня не получалось материал расползался под пальцами. Я был в полнейшем отчаянии и уже собрался махнуть рукой на всю эту работу и уехать в Москву. Спасение пришло совершенно неожиданно. Бродя по окраине. Петрозаводска, я зашел на старое кладбище. На полуразрушенном памятнике я прочел: "Шарль Евгений Лонсевиль, инженер артиллерии Великой армии Наполеона. Родился в 1778 году в Перпиньяне, скончался летом 1816 года в Петрозаводске, вдали от родины".
Какое-то внутреннее чутье подсказало мне, что передо мнои была могила человека незаурядного и что именно он выручит меня. Я попросил старичка, работавшего в местном архиве, разыскать все, что относится к этому французскому офицеру. Несколько дней продолжались поиски. Найти удалось очень немного, но и этого немногого было достаточно, чтобы Лонсевиль ожил в моем воображении. Случайная находка стала для меня настоящим спасением. Чем же объяснить это?
Прежде всего тем, что появился живой человек. Вокруг него естественно и закономерно лег материал о Петровском заводе. Немалую роль сыграло здесь, вероятно, и другое обстоятельство.
Первая половина XIX века - время действия "Судьбы Шарля Лонсевиля" ближе мне, чем любая другая историческая эпоха. Это начало золотого века русской культуры. Это время Пушкина. А все, что связано с именем Пушкина, с людьми, которые его окружали или были его современниками, с местами, где он жил, полно для меня живого интереса и прелести. И впоследствии, когда я назвал свою пьесу о Пушкине "Наш современник", то я в это название вкладывал не метафорический, а непосредственный смысл. Пушкин для меня в большей степени современник, чем многие мои собратья по перу, родившиеся со мной в одно время. Видимо, не случайно, что с первой половиной XIX века связаны некоторые мои исторические вещи - "Северная повесть", "Разливы рек", "Орест Кипренский".
В повести о Шарле Лонсевиле есть такой эпизод. Посетивший Петрозаводск российский самодержец Александр обходит Петровский завод. Царь вынимает золотую монету и швыряет ее в пруд. Несколько рабочих в одежде бросаются в воду. Александр брезгливо вытирает мягким фуляром руки - на пальцы упали брызги тухлой воды.
Каким образом возник этот эпизод? Восстановить в памяти процесс работы над написанными вещами порой бывает труднее, чем написать новую вещь, но мне кажется, что эпизод с царем подсказан Пушкиным. Изучая историю Петровского завода, я узнал, что во время своего посещения Петрозаводска царь обходил старые пруды. Этот факт связался со строками Пушкина:
Властитель слабый и лукавый,
Плешивый щеголь, враг труда,
Нечаянно пригретый славой,
Над нами царствовал тогда.
Если писатель постоянно видит перед собой читателя, он никогда не потеряет связи с ним. Если применить это к произведению, посвященному прошлому, то это значит, что автор никогда не будет злоупотреблять никому не понятными сегодня архаическими словами и оборотами речи, взятыми напрокат в специальных словарях и устарелых книгах. Мне кажется, что в нарочитой стилизации языка под речь минувшей эпохи - особенно это относится к авторскому повествованию - куда больше кокетства и щегольства, чем подлинной заботы о верности историческому колориту. Кто не знает, что в прошлом существовал огромный разрыв между письменным языком и живой, разговорной речью. Если письменный язык, уснащенный церковнославянскими формами, бесконечно далек от современного литературного, то разговорная речь сравнительно мало изменилась. Об этом нельзя забывать. Любители архаических узоров считают, что без устаревших языковых форм нельзя верно передать историческую правду. Это, конечно, чепуха. Русский язык необыкновенно богат и разнообразен. Если умело обращаться с ним, из него можно выбрать слова и обороты речи, точно передающие дух минувшего времени и понятные современному читателю без путешествий по словарям.
Иногда этой цели служит инверсия, иногда тактичное введение в языковую ткань одного или нескольких слов, которые несут на себе печать своего времени и ясны из контекста. Чувство меры - вот что в конечном счете решает дело.
Блестящий пример этого - роман Алексея Толстого "Петр Первый". Он написан языком живым, метким, гибким, пластичным. Читая этот роман, мы погружаемся в Петровскую эпоху, живем в ней, - и все это происходит с удивительной естественностью. Дай бог, чтобы книги о наших днях были бы такими же достоверными и правдивыми, как исторический роман Толстого!
Когда говоришь слишком категорично, возникает опасность, что твои слова сочтут за некий догмат, который ты предписываешь другим. Мне хотелось бы этой опасности избежать. Поэтому я сошлюсь на свой собственный литературный опыт.
Когда я писал "Кара-Бугаз", я рассказал в начальных главах о первых исследователях залива. Я привел письмо лейтенанта Жеребцова, где он делится своими впечатлениями о Кара-Бугазе. Не успела повесть выйти в свет, как специалисты засыпали меня вопросами, где, в каком архиве мне удалось обнаружить "цитируемое" мною письмо. Я испытал тогда смешанное чувство смущения и испуганной гордости. Смущения потому, что письмо это не хранится ни в одном архиве мира: от первой до последней строки оно придумано. Горд же я был оттого, что мой вымысел оказался близким к исторической правде.
Мог ли я, работая над "Кара-Бугазом", найти подлинный исторический документ и, не утруждая себя, просто привести его? Не знаю. Вероятно, мог. Сейчас мне трудно припомнить, почему я этого не сделал. Скорее всего потому, что воссоздание письма, которое могло бы быть написано человеком минувшей эпохи, точнее иногда достигает цели, чем подлинный исторический документ. Во-первых, герой пишет то письмо, которое нужно автору. Во-вторык, письмо свободно от случайностей, оно точно отвечает авторскому замыслу, оно естественно и органично включается в повествование. То, что ученые приняли письмо лейтенанта Жеребцова за реальный исторический документ, убедило меня, что я шел верным путем.
