Василий Розанов - В темных религиозных лучах. Предисловие
Обзор книги Василий Розанов - В темных религиозных лучах. Предисловие
Василий Васильевич Розанов
В темных религиозных лучах
Предисловие
Это еще что за «темные лучи»?.. «разве они бывают?» — спросит читатель, взглянув с недоумением на заглавие книги… Да, читатель, — они и в физике есть. Правда, долго считали, что из Солнца исходит только тот белый свет, с помощью которого мы все видим вокруг. Но вот его разложили призмою. Получился спектр, тот известный ряд полос — желтой, красной, синей, фиолетовой и т. д., — который мы наблюдаем в радуге, когда солнечный луч преломляется в каплях падающего дождя, или на стене комнаты, позади стеклянной призмы, поставленной на пути солнечного луча… Казалось — «все». Свет, представлявшийся нам «белым», состоит из семи цветов. Но прошло и это время… За одним «казалось» выступило другое «кажется». Когда за границею крайней фиолетовой полоски спектра начали ставить разные растворы, то увидели, что они подвергаются сильнейшему действию «чего-то», чтó уже не было ни светом, ни цветом.
Это — темные лучи Солнца, бессветные, бесцветные… Приводящие в движение химические вещества, соединяющие одни из них, разделяющие другие; убивающие жизнь, возбуждающие жизнь. Они также стремятся линейно, как всякий луч, и вообще суть подлинные лучи: но не света, действующие на глаз, а какие-то другие… и всего скорее — это лучи просто энергии, силы… Они есть, — и здесь мы могли бы кончить объяснение с читателем, насколько он недоумевает о заглавии книги. Но хочется продолжить.
От того великого Солнца, духовного Солнца, которое взошло над человечеством 2000 лет назад, — также несутся снопы света, «при помощи которого мы все видим вот уже 2000 лет»… И вообще всегда считали этот свет «простым и белым»… Но разложение его уже давно началось. Все давно догадываются, что он не так прост, как кажется. Монастыри, — чтó такое они, как не грусть, как не уединение человека от человека? Откуда это, если свет совершенно «бел и прост»? Грусть человека… печаль человека: всякий почувствует, что едва мы произнесли это, как назвали главное христианское чувство, без которого нет его, нет без этого чувства христианина. «Веселый христианин» — это такое же contradicitio in adjecto[1], как «круглый квадрат». Вот загадка, или, лучше сказать, введение к загадкам…
Явно, что свет христианства вовсе не «простой и белый». Откуда же меланхолия? Откуда любовь к пустыне, к уединению? Откуда столп всего в нем, монастырь? Позвольте, разве есть христианин без таланта слез? «Боже, дай мне слезный дар» — молитва пустынь и людей пустыни, которые все разработали в христианстве, все утвердили в христианстве. До очевидности ясно, что свет, «при помощи которого мы все видим», вовсе не белый и уж в особенности не простой, а как-то окрашенный и необыкновенно сложный… До неисповедимости, до неисследимости…
Как окрашенный? И что вокруг этих лучей, дальше, — за ними? Природу великого Духовного Солнца мы можем сколько-нибудь постигнуть, перейдя от трюизма о его свете — «простой и белый» — к исследованию невидимых частей христианского спектра. В тайне слез христианских содержится главная тайна христианского действия на мир: ими преобразовало оно историю. Не бичами, не кострами, не тюрьмами: все это — бессилие тех, кто не умел плакать. Инквизиция — конец христианства, тюрьма — ниспровержение его. Нет, не здесь его центр.
Центр — прекрасное плачущее лицо.
«Hoc victor eris» — «сим ты будешь побеждать».
Западное христианство, которое боролось, усиливалось, наводило на человечество «прогресс», устраивало жизнь человеческую на земле, — прошло совершенно мимо главного Христова. Оно взяло слова Его, но не заметило Лица Его[2]. Востоку одному дано было уловить Лицо Христа… И Восток увидел, что Лицо это — бесконечной красоты и бесконечной грусти. Взглянув на Него, Восток уже навсегда потерял способность по-настоящему, по-земному радоваться, попросту — быть веселым; даже только спокойным и ровным. Он разбил вдребезги прежние игрушки, земные недалекие удовольствия, — и пошел, плача, но и восторгаясь, по линии этого темного, не видного никому луча, к великому источнику «своего Света!»…
…«мой свет!» …«родной наш Свет».
Только с русским народом, с русским пустынником Христос «уроднился»: на Западе же Его лишь «знают». Разница большая. Да, русский народ в печали: но эта печаль до того ему сладка, до того ему родна, что ее он не променяет ни на какие веселости…
* * *
Пробовали (и пробуют) соединить христианство с социализмом: нет большей противоположности! Социализм — весь в крепкой уверенности о земле. Христианство же есть полная безнадежность о всем земном! Социализм — хлебен, евангелие — бесхлебно. Социализм — день, когда все предметы имеют точные свои размеры и точный свой вид: христианство же все — ночь («се Жених грядет в полунощи»), когда предметы искажены, призрачны, не видны в реальных очертаниях, и зато приобретают громадные фантастические формы. Без мечты и сновидения и без присутствия в человеке сновидящих способностей — христианства не было бы, и оно было бы невозможно. Оно все зиждется на не-реальном, сверх-реальном в человеке: отнимите его — и христианства нет!
Социализм же весь борется против этого сверхреального: оперировать его у человека — суть его! Как же они слились бы, соединились? Говорить это можно было только до обращения внимания на «темные лучи» в христианстве, которые лежат позади «видимого спектра его»; пока думалось, что так как «христианство есть белый простой свет» благо-желательности к человеку, и социализм также есть «белый простой свет» благо-деятельности, то отчего же бы им и не «совпасть»? «Оба желают добра человеку»…
Да.
Но социализм хочет сытого человека — у которого труд и сон без сновидений.
Христианство прежде всего хочет сновидений; оно хочет плачущего человека, любящего свою печаль.
Разница — в корне вещей, и — неизмеримая.
* * *
Книга эта печаталась в течение более чем трех лет; и уже два года назад, в ответ на запросы читателей, когда же появится обещанное в предисловии к книге «Около церковных стен» — другое и более глубокое исследование христианской религии, — я через письмо в редакцию «Нов. Времени» уведомил, что эта книга выйдет в непродолжительном времени. Однако подбор к ней матерьяла занял много времени: надо было взвешивать и выверять не только слова, то и тон каждой страницы. Кстати: на обертке, где хранился этот матерьял, стояла моя пометка для памяти: «После арифметики». В уме я держал: «Около церковных стен — это арифметика; это — тó простое и ясное в христианстве, тот белый луч прямой благожелательности, какой все видят в нем до встречи с обстоятельствами, играющими в отношении его роль разлагающей призмы». Призма разделяет его на два цвета: белое христианство — символизируемое белыми ризами духовенства (во время церковной службы), белым духовенством — семейным и не отделенным от мира, и множеством других более мелких явлений; и второй цвет, который по цвету монашеских одежд, его символизирующих, — можно назвать темным, черным христианством. «Черное духовенство», «монашество» — к этому привык наш слух. Наконец, и это в особенности важно: среди черного духовенства встречаются лица до того жизнерадостного и веселого, я бы сказал — светлого и легкого (не в дурном смысле) настроения, — что при встрече хочется обняться с ними.
Достоевский в старце Зосиме дал великий, идеальный его образец. Он очень многих увлек, и «для пользы дела» можно согласиться с тем, что старец Зосима выражает суть христианства. Но на самом деле, конечно, это не так: он выражает до-христианский, первоначальный натурализм, то «поклонение природе», «поклонение всему» (пантеизм), с проклятия чего начало христианство, чтó «срубить до корня» уже пришел Иоанн Креститель. Нет строя души, более противоположного христианству, чем душевный покой и душевная светлость Зосимы, исключающие нужду во Христе… Зачем Христу приходить, если все радуется на земле, все счастливо, безмятежно, прекрасно «само собой»… Нет, Достоевский тут просто ничего не понял; «бе в языческой тьме». У него только фразеология, только «причитания» христианские… Не Зосимы, вовсе не Зосимы победили древний мир. Победили его другие. Кто? Плакавшие о мире, а не улыбавшиеся в мире. И среди белого духовенства, священников, наконец, даже среди мирян — встречается совершенно другой тон христианства, уже не «отпускающий ближнему так скоро вину его». Совсем другой тон, о, до чего другой…
