Дарья Гущина - Своя недвижимость за границей
Обзор книги Дарья Гущина - Своя недвижимость за границей
Гущина Дарья
Своя недвижимость за границей
Дарья Гущина
Своя недвижимость за границей
Рассказ
Деревушка, где она очутилась, находилась в двух шагах от города; их связывала хорошая шоссейная дорога, а границей стояли корпуса небольшой фабрики, изготовлявшей местную майоликовую плитку. Плиткой этой здесь было принято украшать не только внутренние помещения, но часто даже и фасады зданий; последнее, разумеется, случалось только в городах - крестьяне же, считалось, живут очень бедно, чуть ли не хуже всех в Европе. Проходя по деревне, она частенько раздумывала, что же, собственно, понимать под бедностью и нищетой, а что - под нормальным жизненным уровнем? С одной стороны, во многих здешних домах полы были по старинке земляными, точнее - глинобитными, а стекла на окнах вообще отсутствовали (правда, взамен те закрывались темными, мореного дерева ставнями); с другой стороны, какой-никакой автомобиль стоял у каждого второго, а уж на мотоциклах и мотороллерах разъезжала вся молодежь поголовно. Большинство жителей не имели постоянной работы, лишь нанимаясь на сезон в крупные где-то за холмами расположенные хозяйства (собственно, то были не крестьяне, а сельхозрабочие) либо перебиваясь случайными заработками в городе. Однако все их дети до двенадцати лет ходили в местную начальную школу - прекрасно спланированное здание с широчайшим балконом, опоясывающим второй этаж, целиком заставленным цветущими растениями в кадках, будто мало вокруг цветов, со спортплощадкой и велостоянкой, - однажды по дате, выложенной кирпичом на дорожке, она вдруг сообразила, что все это было выстроено еще при фашистском (или так называемом фашистском - уж кому как нравится) режиме; ну, а детей постарше ежедневно увозил в город специальный школьный автобус...
Еще там была харчевня с террасой, увитой, как полагается, виноградной лозой, где мальчик-официант лет шестнадцати, застенчиво отводя глаза, подавал ей порции жареных сардин непомерной величины и неправдоподобной дешевизны, она изредка заходила сюда днем, если не выбиралась в город. Женщин в харчевне не бывало вообще, если не считать ее и грузной пожилой хозяйки; местные мужички, попивавшие виноградную водку за игрой в кости, поглядывали с явным интересом, однако вполне сдержанным и благожелательным. В этой стране вообще обитали какие-то странные южане - удивительно спокойные, добродушные и ненавязчивые; ей еще ни разу не доводилось видеть, чтобы кто-нибудь слишком громко кричал, размахивал руками, скандалил или еще как-то демонстрировал темперамент. По поводу же взаимоотношения полов ей сразу разъяснили, что тут мужчина как бы даже обязан, завидев, допустим, на улице совершенно незнакомую дамочку или девицу, идущую в гордом одиночестве, бросить на лету некий замысловатый комплимент, а она в ответ благосклонно улыбнуться - то ритуал и не более. Некоторые шутники, правда, могут бросить таковой и какой-нибудь старой развалине - с самым серьезным видом, дальнейшее же зависит от настроения и чувства юмора старушенции, и тут уж она либо отреагирует в духе собственной правнучки, либо произнесет фразу, в переводе означающую что-то вроде "Постыдился бы, охальник!" - все это тоже укладывается в некую общепринятую игру. Так что и ей, внешне пока еще не развалине, тоже иногда весело кричали что-то издали, она же рассеянно улыбалась в ответ и брела себе дальше. А вот то, что понимается под словом "приставать", здесь, кажется, было делом совершенно немыслимым - ну, может быть, приди ей в голову невероятная идея посетить поздно вечером подозрительный городской квартал возле морских доков, да еще в провоцирующем наряде, - разве что тогда... К тому же вся деревня, конечно, знала, что она - сеньорита из России, поселившаяся в это межсезонье у сеньоры такой-то, у которой, в свою очередь, летом обычно проживает другая русская - сеньора с двумя детьми, - и такой расклад, кажется, всех вполне устраивал.
Та самая другая русская - ленинградка, вышедшая сюда замуж много лет назад, состояла при ней переводчицей в университете в этот второй ее приезд. Она-то и присоветовала продлить визу и пожить сколько-нибудь здесь, в деревушке - море, правда, далековато, зато роща пробковых дубов, покой, люди славные, а главное, все очень, очень дешево. И, конечно, - город в двух шагах. Город, по российским понятиям городок - вроде Дмитрова там какого-нибудь, Ростова, ну, от силы Владимира, здесь же являлся не то третьим, не то четвертым по величине, был много чем знаменит и как-то самодостаточен. Переводчица потратила чуть ли не весь день, посадив в свою машину (час езды от столицы вдоль береговой линии, мимо скоплений опустевших загородных вилл и кемпингов, более людных и неприбранных рыбацких поселков, мимо тянущихся плантаций хмеля по другой стороне), заселив, показав, где автобус, где харчевня, где чего; снова объяснив про кредитку и наличные, еще раз продиктовав телефон, затем укатила, оставив ее на обочине шоссе - рассеянно глядящую вслед, не успевшую толком поблагодарить, совершенно заторможенную...
Вдова, одевавшаяся во все черное, прямо как на Кавказе, сдавала ей целый дом в глубине сада, старый дом, где жилым был только второй этаж - на первом когда-то держали скот, а теперь всякое барахло; сама же с семьей старшего сына, имевшего работу на фабрике, жила рядом в новеньком коттедже. Объяснялись в основном жестами - ей было известно не больше дюжины слов на местном певучем языке, а хозяйка, кажется, ни слова не знала по-английски, и тем не менее той удалось рассказать, что у нее четверо сыновей и одна дочь, и эта дочь монахиня, сейчас находится в Бразилии.
Монахинь тут вообще было довольно много, это она заметила еще в первый свой приезд, причем часто - совсем молодых девушек; славистка же, что тогда при ней состояла, впрочем, возразила: наоборот, теперь - все меньше и меньше, ибо прогресс в женском вопросе постепенно приходит и в их отсталую страну. Ведь еще не так давно у женщины какие тут были перспективы, кроме как производить в год по ребенку: аборты запрещались строжайше, даже по медицинским показаниям, сколько гибло от родов и подпольных абортов, страшное дело - а статистику засекречивали; да и все остальные средства были полулегальны. Между прочим, на полотнах здешних абстракционистов даже фигурировал в разных видах персонаж по имени Сеньор Презерватив как символ свободы и вызова клерикалам... Но фундаментальный католицизм хоть и вяжет женщину по рукам и ногам, но все ж и лазейку ей оставляет, а именно монашество как уход из-под домашнего ареста, да-да! Ведь они тут так активны, не только школы-больницы-благотворительность в руках держат в значительной мере, но еще по белу свету курсируют постоянно, по этим миссиям своим; и потом, в конце концов у них до настоятельницы монастыря можно дорасти, а это все равно что директор солидной фирмы... Словом, здесь монашество всегда было не уходом от мира, как у вас в православии, а скорее наоборот, выходом из четырех стен в большой мир, - вот и шли, и постригались буквально из всех слоев общества...
В этом городе были и женский, и мужской монастыри, духовная семинария, знаменитый кафедральный собор четырнадцатого века; была также старинная Школа искусств и художественных ремесел, размещавшаяся в городском замке вместе с историческим музеем, где меж узких стрельчатых окон стояли рыцарские доспехи, висело оружие, а ниже, под стеклом, тускло теплились золотые и прохладно отсвечивали серебряные ювелирные коллекции. Имелся в городе и частный католический университет, совсем, по здешним меркам, молодой, лет ста или около, чьи студенты и студентки носились на мотоциклах в кожаных куртках, развевая гривы черных волос. Ей же было совершенно тепло расхаживать в тенниске с коротким рукавом, в тонкой юбке-сафари, ловя иной раз удивленные взгляды прохожих - как-никак поздняя осень... Отели пустовали и принимали по сниженным ценам, но она, хоть деньги имелись, и весьма немалые, все равно радовалась, что живет в деревне почти за бесценок - привычка ужиматься в крови, ничего не попишешь, да и нравилось у хозяйки с ее фотографиями, курами, старым псом, все время спавшим в тени, так неправдоподобно похожим на их дачного Казбека...
В городе же она проводила обычно целый день, ходила и ходила пешком, не спеша поднималась по узким лестницам, иногда соединявшим улицы нижнего города, что напоминало Гурзуф, но было куда круче в буквальном смысле, потом сидела у фонтанов на площадях верхнего города, потом опять спускалась на бесконечную набережную, опоясывающую город снизу, то заглядываясь там на морскую гладь с редкими яхтами, то, наоборот, на карабкающиеся вверх, теснящиеся массивы светло-серых, светло-кремовых или совсем белых зданий, венчаемых черепицей разных оттенков, от темно-малиновой до ярко-оранжевой, - и не надоедало...
В получасе езды от города на автобусе располагалась старинная помещичья усадьба, ныне частный музей, в который его превратила последняя владелица. Это была одинокая женщина лет пятидесяти, очень приятная - последний на земле потомок дворянской фамилии, владевшей этими землями лет пятьсот. Ее стремление сохранить тут все как есть своими силами было сродни монашескому постригу ибо поглощало всю без остатка, ведь сохранять и впрямь есть чего, а работников и охранников раз-два и обчелся. Хозяйка делала все сама - взимала плату, показывала дом и отвечала на вопросы, возилась со всякими диковинными растениями в огромном патио, начищала какие-то подсвечники, реставрировала старинные гобелены, разложив их на столе в бильярдной...
