Олег Ларин - Вот так и живем (Записки сельского москвича)
Обзор книги Олег Ларин - Вот так и живем (Записки сельского москвича)
Ларин Олег
Вот так и живем (Записки сельского москвича)
Олег Ларин
Вот так и живем
Записки сельского москвича
Ларин Олег Игоревич родился в 1938 году. Закончил факультет журналистики МГУ. Автор нескольких книг прозы. Постоянный автор журнала.
"ХОЗЯИН ВЕРНУЛСЯ"
Я едва не столкнулся с ним нос к носу. Шел себе по лесной тропе, ни о чем не думал, согнувшись под рюкзаком, а когда поднял голову, поначалу принял его за обгоревший пень. Нет, со зрением у меня все в порядке, просто глаза отказывались верить: представьте себе, в километре от деревни, озвученной петушиными воплями и собачьим лаем, на утоптанной тропинке со следами рифленых шин - и вдруг лохматое, головастое, желто-дымчатое чудище, примерно метр семьдесят ростом. Медведь! Он стоял спиной ко мне и, видимо, не чуял никакого подвоха. Расстояние между нами сократилось до пятнадцати метров. Зверь резко обернулся, глянул на меня оторопело, вывалив острый язык, опустился на четвереньки и снова встал в полный рост. Зеленые дремучие глаза были парализованы страхом, шерсть на холке поднялась дыбом, из разинутой пасти медленно потекла слюна. Это продолжалось секунд десять, не больше.
Из шокового состояния его вывела, наверное, палка в моих руках. Мишка отпрыгнул в сторону, затравленно рявкнул и понесся через перелесок в сторону чащи. Слово "косолапый" прозвучало бы сейчас самым отъявленным враньем. Подумалось даже: как бы его инфаркт не хватил!
Мне, конечно, никто не поверит, но страха я не почувствовал. Изумление, шок, полное обалдение - это да. Страх придет позже - дома, во сне, во время прогулок по лесам мне долго еще будут мерещиться эти зеленые дремучие глазки, выбивающиеся из дыма пушистой шерсти. Хотя зверь этот, по правде говоря, больше напоминал мирную колхозную корову или нашкодившего ученика, которого застали на месте преступления.
Самое интересное, что наша встреча произошла там, где когда-то располагалась бригада Паши Набатова. Здесь всегда горел большой костер, стояли заляпанные грязью трактора с прицепами, высились бочки с соляркой и мазутом, и бригадир Паша, озлившись на какого-нибудь пьянчугу, бессвязно выкрикивал грозные прорицания. Природа вокруг тракторного стана плакала нефтяными слезами. Земля у кострища была утрамбована так, будто по ней прошелся асфальтовый каток. О медведях тогда никто и не думал: их вывели отсюда полвека тому назад, и последнюю шкуру я видел в доме знакомого охоттехника из Костромы, который хвастался, что якобы добыл зверя именно в районе Ряполова.
Набатовские механизаторы думали о гектарах вспашки, о вовремя или не вовремя закрытых нарядах, о нормах выработки, "об выпить-закусить и чтоб солнце было...". Но вот закрылся колхоз, увезли трактора и комбайны, умерли бригадир Паша и многие из его ребят; поля, которые они обихаживали, мало-помалу превращались в бурьянные пустыри. Каждую весну и лето на деревню обрушивалась эпидемия сорняков-паразитов. А ведь наукой доказано, что у каждого культурного растения есть свой спутник-сорняк, семена которого имеют ту же форму, величину, окраску и вес. Бороться с этими двойниками-приспособленцами так же трудно, как с мерзавцами в человеческом обществе. Слава богу, что пришел на помощь лес. Он задавил дурнотравье, и теперь ряполовцы имеют возможность собирать здесь молодые подберезовики. Такая уйма земли - и вся она теперь пустая! Может быть, так и надо? Есть в этой пустынности, девственной шири, дикости какая-то величавость, полнота возобновившейся жизни, не требующей участия человека. И вернулся наконец исконный хозяин этих мест: природа не терпит пустот...
Я шел в свое Ряполово и нет-нет да оглядывался по сторонам. Кто его знает, этого "хозяина", какие у него намерения: вдруг опомнится от страха и нападет сзади?
У НАС ВОРУЮТ
Туристским топориком я поддел рассохшуюся доску, гвозди легко вышли из пазов, и дверь со скрипом подалась назад. В нос ударил спертый дух плесени, мышиных закоулков и соскучившегося по печному теплу дерева. В сенях я помедлил немного перед тем, как толкнуть другую дверь, в жилую комнату, и слегка запаниковал. Вдруг опять залезли? Опять придется вставлять оконные стекла, собирать с пола битую посуду и развороченное постельное белье со следами грязных сапог? Я шарил глазами по затененным углам - нет, кажется, все в порядке.
А ведь были, были такие годы, и не столь отдаленные, когда по весне в моей московской квартире трезвонила междугородка и голос на том конце провода участливо сообщал: вашу избу, товарищ Ларин, обворовали! Влезли, видать, ночью, сбили замки, взломали шкафы и сундуки. Даже лампочки вывернули, мерзавцы!..
И вот, нагруженный замками и скобами, я ехал в свое костромское Лукоморье, в свое уютное гнездышко на окраине полувымершей деревеньки. В места глубинные - грибные, ягодные и рыбные (а теперь уже и медвежьи), куда вместо дорог ведут слегка угадываемые тропинки. Но куда все чаще и чаще стали наведываться некие личности комсомольско-уголовной внешности на мотоциклах и без. Вынюхивали, высматривали, окольными путями наводили справки, у кого чем можно поживиться, - и однажды, не обязательно ночью, совершали набег.
Ей-богу, раньше так не грабили. Раньше, в эпоху алкогольного дефицита, даже находясь в кромешной глуши костромского бездорожья, вор лез в мой дом с чувством некоторого стыда и страха. Да и вором, по теперешним временам, его можно назвать с очень большой натяжкой - скорее бомжом, забулдыгой. Его интересовали чай, сахар, дрожжи (для бражки), какая-нибудь замызганная телогрейка или подушка с одеялом, на большее он не покушался.
А вот нынешних ворюг ничем остановить нельзя. Эта нелюдь сметет любые запоры, может и дом подпалить, были такие случаи. Вообще я толком не могу понять, что это за людишки и откуда они взялись. Их появление в наших лесных палестинах нельзя объяснить только тем, что, мол, "кушать хочется", что, мол, вся страна подверглась криминогенной порче и приходят такие времена и воцаряются такие нравы, о которых сказал еще древний мудрец: "стыдно не быть бесстыдным".
Дело, по-моему, гораздо проще и страшнее: появилась новая генерация "двуногих" с совершенно иной, чем у нас, системой жизненных координат. Внешне похожих на нас, людей, но потерявших исходное человеческое начало совесть. Совесть для них - как аппендикс.
Во все времена и у всех народов были свои воры, пройдохи, мошенники, хапуги. Но было чувство греха, понимание неотвратимости кары за совершенный грех, и на этом держалась народная нравственность. Раньше вор знал, что он вор, что он выглядит преступником в глазах других людей, потому и промышлял скрытно, прячась от посторонних взглядов, чувствовал себя волком, обложенным красными флажками. А теперь вор вышел из подполья - научился "бомбить лохов", "гнать пургу и тюльку", "вешать сопли на уши", "жать на весь костыль", "ботать по фене" - и при этом смотреть тебе в глаза не краснея... Разум у этих людишек еще есть, кой-какое красноречие, располагающая внешность своего в доску парня - а стыда и совести нет и никогда уже не будет, потому что они лишены этого на генетическом уровне...
МЕСТНЫЕ ПРОХИНДЕИ
Восемь километров по раскисшей тропе, три перехода через разливанные ручьи (ни дна им, ни покрышки!) - я, конечно, устал с непривычки. Пододвинув табуретку, уселся напротив русской печи. Язычки пламени быстро схватывали бересту, дымок, свиваясь в кольца, привычно пополз в тягу - и выступил из тьмы вымороженный печной под, простреливаемый искрами. Напитываясь жаром, очаг понемногу отдавал свое тепло бревенчатым стенам, постелям и вытягивал сырые запахи, застоявшиеся за полгода моего отсутствия. Подумалось, что хорошо бы поставить чайник на огонь, почистить картошку и открыть консервы, но в это время хлопнула входная дверь.
- Живой кто есть?
Именно этой фразой встречал меня совсем недавно Василий Егорович Иванов, мой дружок деревенский, закадычный частушечник и певец чувствительных баллад о неразделенной любви. По знанию всяких историй, быличек и небылиц Егорыч мог дать фору любому краснобаю. Кавалер трех боевых орденов и пяти медалей, единственный из знакомых мне солдат-ветеранов, кто прошел всю войну (аж с 22 июня), не получив ни единого ранения. И хотя я писал, что люди, подобные Егорычу, "не болеют, не дряхлеют, не чахнут и доживают до глубокой старости; их высохшая плоть, перевитая жилами, долговечнее камня", вот уже полтора года Иванов лежит на Голубинском кладбище под могильным холмом с обелиском из черного лабрадора.
...На пороге - два обалдуя-бездельника, брат и сестра, жители подмосковного Чкаловского. Почти каждое лето они поступают на иждивение тетки Лизы Мухановой, когда вдрызг пропьются и их вытурят с очередной работы. Теперь это называется "доить предков": племянники шастают по Лизиным сундукам и затайкам, хватают, что плохо припрятано, и потом неделю гужуются без зазрения совести с такими же, как они, прохиндеями на фоне одинокой старости. Появление их в деревне означает для нас, дачников, что мухановская изба будет круглые сутки звенеть от магнитофонного грохота и мата, соседи ночью станут затыкать уши и бросаться на стены, а овцы - кашлять и терять в весе. Но даже если и не будет никакого застолья, что проку от этих теней замогильных, все равно работать не станут...
