Дмитрий Мамин-Сибиряк - Самоцветы
Дмитрий Мамин-Сибиряк - Самоцветы краткое содержание
Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович
Самоцветы
Д. Н. Мамин-Сибиряк
Самоцветы
Очерки
I
Мой приятель Василий Васильич и "наши". - Вода тронулась. - Торфяники. Окунька едет в Париж на выставку. - Читали ли вы сочинение господина Ипполита Тэна? - Нарядчик Захар Иваныч. - Старый завод.
- Поедемте в Мурзинку, - говорил мне Василий Васильич, мой хороший знакомый из мелких золотопромышленников. - Время теперь самое бойкое: пахота кое-где уж кончилась, а до страды далеко, - вот мужичонки и промышляют по части камней. Право, отлично съездим.
- Что ж, поедемте, - соглашаюсь я. - Только добывание камней производится, главным образом, по зимам, а теперь едва ли что увидим.
- Да, ведь, правильной добычи нет, а "работают камень", когда случится: и зимой, и летом... Право, поедемте. До Невьянска по железной дороге три часа езды, а там вёрст с семьдесят на лошадях. Погода отличная, лихо бы прокатились.
- Едем.
Мурзинка - большое село Верхотурского уезда; оно "с незапамятных времён" пользуется репутацией нашей уральской Голконды, как центр самых типичных уральских самоцветов. Считаю нужным оговориться, что Мурзинок на Урале не одна, как есть много Белых и Тёплых гор, речек Каменок, Карасьих озёр; но настоящая Мурзинка одна. Сложились даже свои эпитеты, как "мурзинский камень", потому что самоцветы попадаются по всему Уралу, хотя не в таком количестве и не такого качества, как в Мурзинке. Большая разница между топазом ильменским (Ильменские горы - отрог южного Урала) и мурзинским, а ещё большая разница между аметистом из Мурзинки или из Богемии. Конечно, такая разница существует только для знатока или, по меньшей мере, для любителя, а не для большинства непосвящённой публики. Я беру именно Мурзинку, как типичный уголок, где добывание самоцветов уже утвердилось прочно и создало "интересного мужика", который "любопытничает по части камешков", с одной стороны, а с другой образовалась кучка торгашей, забравших всю торговлю добытыми самоцветами в свои руки.
Итак, мы отправляемся в Мурзинку. Конец апреля выдался тёплый, и погода стоит "на первый сорт". Наша уральская весна поздняя и очень капризная, поэтому радуешься каждому солнечному дню, как дорогому и редкому гостю. На вокзале в Екатеринбурге стоит страшная суета, потому что, кроме своей обычной публики, увеличивает движение "проезжающий сибиряк", который пользуется открывшеюся навигацией. Но и, кроме того, весна будит свои уральские кровные интересы, которые засыпают с первым снегом и просыпаются с первой водой, - я говорю о мелкой частной золотопромышленности. Мой спутник Василий Васильич принадлежит именно к этой категории и страшно суетится на вокзале, перебегая от одной кучки "проезжающих" к другой: у него на каждом шагу встречаются какие-то таинственные "нужные люди", клиенты и целая тьма просто знакомых и хороших людей. Маленькому человеку иначе и нельзя, особенно кто живёт "своим средствием". Я каждый раз любуюсь Васильем Васильичем, как типичным представителем разбитного уральца, а, главное, тем, что он всегда весел, всегда улыбается и всегда занят по горло. И фигура у него совсем особенная: кряжистый, плотный, с загорелым круглым лицом и бойкими глазами. Ботфорты, шведская куртка и кожан придают ему вид не то купца, не то охотника, - сразу не разберёшь.
- Всё наши едут, - торопливо объясняет он мне, забегая сказать, что место в вагоне занято и вещи снесены. - Кто куда: на север едут, в Кушву, в Невьянск, в Верх-Исетскую дачу... Вода тронулась - вот и хлопочут.
В течение последних пяти минут перед отходом поезда шляпа Василия Васильича мелькает у буфета, на платформе, в багажном отделении, на подъезде, а после второго звонка вырастает передо мной, как из земли.
- Ух, устал! - весело говорит он, вытирая лицо бумажным платком. - Едва успел... две телеграммы отправил, письмо написал, три рюмки водки выпил... Отбою нет от народа, и всё наши золотопромышленники толкутся.
Когда мы поместились уже в вагон, Василий Васильич перебегал от окна к окну и продолжал свои переговоры с оставшимися на вокзале нужными людьми, а когда поезд двинулся, он с азартом выскочил на платформу вагона и высунулся в дверь, ещё что-то кричал и даже размахивал своею шляпой.
- Уморился... Уф!
- Кажется, пора и устать.
- Да, ведь, время-то какое? Лето наше сиротское, вот и торопимся, как на пожар.
В нашем вагоне третьего класса ехала самая разнородная публика, и, конечно, у Василия Васильича сейчас же нашлись новые знакомые, а с одним он даже облобызался по-христиански из щеки в щёку. "Василь Васильич, друг, да тебя ли я вижу? Ах, андел ты мой". - "А вы это куда наклались, Захар Иваныч?" - "Да так, сам не знаю, куда еду, а увидел поезд и сял: дай, думаю, с добрым людям прокачусь". - "Знаем мы вас, как вы просто-то садитесь, Захар Иваныч; тоже не левою ногой сморкаемся", и т. д. Разговор идёт беглый, с прибаутками и наговорами, как на хорошей свадьбе, потому что сибиряк уж так устроен - любит завернуть красное словечко, а, главное, необходимо пошуметь. Если хотите, такая кричащая о себе деловитость смахивает на своего рода кокетство, но лично я люблю таких подвижных, говорливых и шумливых спутников, с которыми легко коротаются самые длинные переезды.
От Екатеринбурга до Невьянского завода около ста вёрст. Уральская железная дорога здесь идёт с юга на север по холмистой местности, которую перерезывают отроги недалёкого Урала. Там и сям по сторонам дороги расстилаются заросшие горные озёра. Сейчас на них растёт золотушная берёза и сосна-карлица. Издали вид на такие озёра довольно оригинальный: глаз легко различает лесистые острова, выступающие из озера, каменистые мысы, заливы и вообще всё очертание исчезнувшей береговой линии. Такое зарастание горных озёр - результат хищнического истребления леса. В будущем эти торфяники дадут массу горючего материала. Нужно заметить, что эти сто вёрст от Екатеринбурга до Невьянска поезд идёт по заводской даче, принадлежащей владельцам на мифическом посессионном праве: сначала идёт дача Верх-Исетских заводов, а затем Невьянских. Первая занимает площадь в 1 000 000 десятин, а вторая около 180 000. Как видите, дистанция огромного размера, но в последней лес истреблён окончательно, а в первой ещё истребляется, и нарастающие торфяники в своё время явятся единственным топливом для обеих дач.
О несметных богатствах Урала писано и переписано в достаточной степени, так что уральские сокровища сделались своего рода банальным выражением; но Урал не на всём протяжении богат в одинаковой степени, и есть уголки, которые даже среди несметных уральских богатств выделяются, как исключительно одарённые всеми благами. Именно по такой площади мы и ехали сейчас и чем ближе подвигались к Невьянску, тем оживлённее делалась развёртывавшаяся панорама. Прямо по сторонам дороги почти непрерывно тянулись золотые промыслы и мелькали живописные кучки старателей, золотопромывательные машины, глубокие выработки, желтевшие отвалы промытых песков и вообще полная картина местности, охваченной золотою лихорадкой. Особенно выделились Рудянка и Шуралинский завод, - в последнем даже спущен пруд, чтобы выработать золото на его дне. Невьянск является центром этой лихорадки.
В Рудянке к нам в вагон ввалилась целая толпа кожанов и простых деревенских баб. Народ всё такой крепкий, сыромятный,- сейчас видно, что кержаки, как называют на Урале старообрядцев. Главным действующим лицом был молодой парень с ястребиным носом и ястребиными глазами. Другие только провожали его. Меня заинтересовало, что парень в числе пожитков втащил отличный кожаный саквояж, который и поставил в уголок около себя.
- Так ты, Якунь, уж тово, мотри... - наговаривала какая-то старуха, оглядывая подозрительно всю публику; у ней были такие же ястребиные глаза. Дорога не близкая, так уж ты поберегайся... Тоже всякий народ попадает...
- Да уж будьте спокойны... Не впервой! - бойко отвечал парень.
Кожаны тоже дали путешественнику несколько хороших советов, и он отвечал им так же стереотипно. Видимо, что эта сцена родственного расставания происходила довольно часто, и все проделывали одну и ту же церемонию, как по нотам. В заключение Якунь снял свой кожан и начал кланяться в ноги поочерёдно всей провожавшей его родне.
- Родимая матушка, прости и благослови... - говорил он, кланяясь бабе с ястребиным лицом.
- Бог тебя простит, бог благословит... Мотри, Якунька, не обмиршись, а то лучше и глаза тебе не показывать домой... Лестовкой запорю...
Изнемогавшая дробь станционного колокола прекратила эту сцену, и Якунька опять мог залезать в свой кожан. Когда поезд тронулся, он собрал свои пожитки в одно место, - какой-то потник, вместо постели, выбойчатое одеяло и подушку, а сам сел наверх, как ястреб, точно боялся, что сейчас же кто-нибудь из публики посягнёт на его добро. Я напрасно старался припомнить, где видел это ястребиное лицо, а, между тем, оно было совсем знакомое.
