Антон Чехов - Том 21. Письма 1888-1889
Обзор книги Антон Чехов - Том 21. Письма 1888-1889
Антон Павлович Чехов
Полное собрание сочинений в тридцати томах
Том 21. Письма 1888-1889
А. П. Чехов. 1888 г. Фотография.
Письма
1888
Плещееву А. Н., 1 октября 1888*
488. А. Н. ПЛЕЩЕЕВУ
1 октября 1888 г. Москва.
1-го октября.
Милый Алексей Николаевич! У Вас есть переводная пьеса «Медные лбы» Скриба*. Ее хочет поставить на свой бенефис артист коршевского театра Н. В. Светлов. Если Вы ничего не имеете против и если нет законных препятствий, то потрудитесь уведомить возможно скорее. Ответьте или мне или же «Николаю Васильевичу Светлову, театр Корша в Москве».
Целую Вас крепко.
Ваш А. Чехов.
Суворину А. С., 2 октября 1888*
489. А. С. СУВОРИНУ
2 октября 1888 г. Москва.
2 октября.
Ну, заварилась каша в душе Корша! Когда я задал ему тот вопрос, он обалдел, испугался, обрадовался, заторопился и стал уверять меня, что он знает Вас еще с тех пор, когда воспитывался у своего дяди Корша, и что для него будет высшим блаженством, если его театр попадет в такие надежные руки*. На вопрос он ответил не сразу.
— Я вам в антракте все книги покажу… Вы должны видеть цифры…
Видя, что он так серьезно волнуется, я стал уверять его, что в бухгалтерии я ничего не понимаю и поверю ему на слово…
Я испортил ему весь вечер. Он ходил по коридорам ошалелый, как горем убитый, и всё время искал меня, чтобы излить свою душу. Раз поймал он меня в буфете и зашептал:
— Напишите ему, что я возьму во всяком случае не меньше ста тысяч.
— Только-то? — удивился я не шутя. — А я думал, что Вы запросите по крайней мере миллион.
— Но, голубушка, я ведь назначаю цифру приблизительно, наугад…. Я вам книги покажу. (Решительно.) Напишите ему, что я возьму с него 150 тысяч!
Он долго думал о чем-то и спросил:
— Вы не знаете, голубушка, всё еще он переписывается с Заньковецкой?
— Не знаю. Должно быть, переписывается.
— Милый, только передайте ему, что с Рыбчинской у меня заключен контракт на два года!
— Передам.
Встретив меня еще раз, он воскликнул радостно, в полной уверенности, что театр его уже продан:
— Голубушка, я завтра к Вам приеду! Я все книги привезу! Милый мой! Дорогой! Когда же вы мне свои книжки дадите? Жена Вас читает! Вы знакомы с женой? Катя, вот тот Чехов, который… (представляет жене). Завтра приеду!
Но он не приехал, а прислал письмо, которое при сем прилагаю*. Мне немножко жаль Корша. Если бы я знал, что ему так хочется продать свой храм славы, то я бы уберегся от того вопроса, но чёрт же его знал! Мы оба решили держать наш разговор в строгой тайне. Вы порвите его письмо, а то если Ваша девица* прочтет его и сообщит Слюнину, что Вы покупаете театр Корша, а Слюнин Жителю, Житель моему брату*, а брат еще кому-нибудь, и если затрезвонят потом «Листки»*, то мой Корш застрелится.
«Дачный муж» провалился*, и Жан Щеглов обратился в тень. Пьеса написана небрежно, турнюр и фальшивые зубы прицеплены к скучной морали; натянуто, грубовато и пахнет проституцией. В пьесе нет женственности, нет легкомыслия, нет ни жены, ни мужа, ни Павловска, ни музыки, ни соли, ни воздуха; я видел на сцене сарай и мещан, которых автор уличает и казнит за то, над чем следует только смеяться, и смеяться не иначе, как по-французски. Можете себе представить, Жан для контраста вывел на сцену дворника и горничную, добродетельных пейзан, любящих друг друга по-простецки и хвастающих тем, что у них нет турнюров. Берите, мол, господа, с нас пример… Тяжело! Пусть бы прислуга только дурачилась и смешила, так нет, это показалось милому Жану несерьезным, и он прицепил к метлам и фартухам дешевенькую мораль. И вышла чёрт знает какая окрошка. Глама играла не жену, а кокотку, Градов не мужа, не чиновника, а шута горохового… Декорации были отвратительны. Жан ходит теперь около меня, «поправляет» свою пьесу и ноет:
— Если бы Глама надела побольше турнюр, если бы не кричал суфлер да если бы Корш не был скуп, то…
То ничего и не вышло бы все-таки. «Горы Кавказа» имели успех*, потому что были без претензий и только смешили, а «Дачный муж» хочет и смешить, и трагедией пахнуть, и возводить турнюр на высоту серьезного вопроса…
Алексея Алексеевича еще нет в Москве.
Повестушку свою я кончил*. Написана она вяло и небрежно, а поправлять нет времени.
Читал я своего «Иванова». Если, думается мне, написать другой IV акт, да кое-что выкинуть, да вставить один монолог, к<ото>рый сидит уже у меня в мозгу, то пьеса выйдет законченной и весьма эффектной. К Рождеству исправлю и пошлю в Александринку*.
«Медведь» пропущен цензурой (кажется, не безусловно) и будет идти у Корша. Соловцов жаждет играть его.
Нет ли у Маслова пьесы? Я бы поставил ее у Корша*. Актеры со мной очень нежны.
Поклон Анне Ивановне, Насте, Боре, Буренину и Маслову.
Ваш А. Чехов.
Поклон Трезору и нововременской утке.
Очки и каталог драм<атического> общества Вы получите с Алекс<еем> Алекс<еевичем>.
Плещееву А. Н., 4 октября 1888*
490. А. Н. ПЛЕЩЕЕВУ
4 октября 1888 г. Москва.
4 окт.
Дорогой и милый Алексей Николаевич!
Рассказ для «Северного вестника» переписал и послал в редакцию*. Утомился. Теперь жду гонорара. Весь сентябрь я сидел без денег, кое-какие вещишки заложил и бился, как рыба об лед; каждый сентябрь мне круто приходится, в этом же году после летнего безделья и житья в счет будущего сентябрь был для меня особенно мрачен. Был должен Суворину 400 руб., отработал 200…
Как-то я послал Вам из театра Корша письмо*. Если «Медные лбы» пойдут у Корша, то не забудьте через меня или через кого хотите заключить условие. Корш платит за оригинальные пьесы 2% с акта, а за переводные 1%. Деньги неважные, но все-таки деньги, и бросать их не следует… Ваших «Медных лбов» в каталоге драмат<ического> общества нет. Кстати: Корш платит Обществу уже 6 рублей с акта, а не 5. Светлов актер хороший и парень славный.
Сегодня был у меня Павел Линтварев. Приехал поступать в Петровскую академию, но его, беднягу, кажется, не примут. Он под надзором.
В Москве гостит Жан Щеглов. Его «Дачный муж» в Москве успеха не имел, но, по всем видимостям, будет иметь его в Петербурге и в провинции. В Москве непонятны ни Павловск, ни дачный муж, ни дачная прислуга, ни департаментская служба. Пьеса очень легка и смешна и в то же время раздражает: к турнюру дачной жены прицеплена мораль. Я такого мнения, что если милый Жан будет продолжать в духе «Дачного мужа», то его карьера как драматурга не пойдет дальше капитанского чина. Нельзя жевать всё один и тот же тип, один и тот же город, один и тот же турнюр. Ведь кроме турнюров и дачных мужей на Руси есть много еще кое-чего смешного и интересного. Во-вторых, надо бросить дешевую мораль*. «Горы Кавказа» написаны без претензий на мораль, а потому имели выдающийся успех. Я советую Жану написать большую комедию, этак в актов пять, и во всяком случае не бросать беллетристики.
Скоро Вы увидите Жоржа. Он едет в Петербург.
В письме к Анне Михайловне* я просил не вычеркивать в моем рассказе ни одной строки. Эта моя просьба имеет в основании не упрямство и не каприз, а страх, чтобы через помарки мой рассказ не получил той окраски, какой я всегда боялся*. Целую Вас крепко и остаюсь сердечно любящим и преданным
А. Чехов.
Почтение Вашим.
Плещееву А. Н., 4 октября 1888*
491. А. Н. ПЛЕЩЕЕВУ
4 октября 1888 г. Москва.
Едва послал Вам письмо, как получил от Вас, дорогой Алексей Николаевич, известие, которое очень не понравится Светлову. Я сейчас сообщу ему Ваш ответ и буду настойчиво рекомендовать «Дурного человека»*.
Если бы Ваше письмо пришло двумя часами раньше, то мой рассказ был бы послан Вам*, теперь же он на полпути в Басков пер<еулок>*.
Был бы рад прочесть, что написал Мережковский*. Пока до свиданья. Прочитавши мой рассказ, напишите мне. Он Вам не понравится, но Вас и Анны Михайловны я не боюсь. Я боюсь тех, кто между строк ищет тенденции и кто хочет видеть меня непременно либералом или консерватором. Я не либерал, не консерватор, не постепеновец, не монах, не индифферентист. Я хотел бы быть свободным художником и — только, и жалею, что бог не дал мне силы, чтобы быть им. Я ненавижу ложь и насилие во всех их видах, и мне одинаково противны как секретари консисторий, так и Нотович с Градовским. Фарисейство, тупоумие и произвол царят не в одних только купеческих домах и кутузках; я вижу их в науке, в литературе, среди молодежи… Потому я одинако не питаю особого пристрастия ни к жандармам, ни к мясникам, ни к ученым, ни к писателям, ни к молодежи. Фирму и ярлык я считаю предрассудком. Мое святая святых — это человеческое тело, здоровье, ум, талант, вдохновение, любовь и абсолютнейшая свобода, свобода от силы и лжи, в чем бы последние две ни выражались. Вот программа, которой я держался бы, если бы был большим художником.
