Ромен Роллан - Жан-Кристоф (том 2)
Словно угадав его мысль, она продолжала покорным и вялым тоном, но не без иронии:
- Каждый придумывает себе что-нибудь в утешение. Все не могут вытащить счастливый номер. Не повезло, - ничего не поделаешь!
Она и не помышляла о том, чтобы подыскать себе место за пределами Франции (ее приглашали, например, в Америку), где могла бы зарабатывать больше. Мысль покинуть страну не умещалась в ее голове.
- Камень - везде камень, а не подушка, - говорила она.
В ней гнездился скептический и насмешливый фатализм. Она принадлежала к той породе неверующих или не очень твердых в своей вере людей, жизнь которых не оправдана и разумом, но которые при всем том отличаются необыкновенной живучестью, - к тому трудолюбивому и апатичному, беспокойному и покорному французскому крестьянству, которое не очень любит жизнь, но крепко за нее держится и не нуждается в искусственных поощрениях, чтобы сохранить бодрость.
Кристоф, не знавший французского крестьянства, удивился, поняв, как равнодушна эта простая крестьянская девушка ко всякой вере; он восхищался ее привязанностью к жизни, жизни безрадостной и лишенной цели, но еще больше его поражало ее крепкое нравственное чувство, которому не нужно было никаких дополнительных устоев. До сих пор он видел во Франции людей из народа лишь в кривом зеркале натуралистических романов и современных литературных теорий, сочиняемых всякими посредственностями, которые, в противоположность литераторам века пасторалей и Революции, с удовольствием представляли себе естественного человека как порочное животное, - так они пытались оправдать собственные пороки... С изумлением убеждался он в неподкупной честности Сидонии. Тут дело было не в морали, а в безотчетном чувстве и в гордости. У нее была своя аристократическая гордыня. Глупо думать, что слово "народ" означает только "чернь", у народа есть своя аристократия, как и среди буржуазии есть люди, которые отнюдь не могут считаться ее сливками. Аристократия - это люди с более чистыми инстинктами, может быть, с более чистой кровью, чем у остальных, знающие об этом, сознающие свои достоинства. Гордость для них в том, чтобы не уронить себя. Их меньшинство; но даже если они оттеснены, все знают, что им принадлежит первое место и одно их присутствие служит уздой, сдерживающей прочих. Прочие вынуждены равняться по ним или делать вид, что равняются. Каждая провинция, каждая деревня, каждая группа людей является в какой-то мере подобием того, чем являются их аристократы; каковы они, таково и общественное мнение: здесь оно крайне сурово, там снисходительно. И наблюдающееся сейчас анархическое засилие большинства не ослабит внутреннего авторитета безгласного меньшинства. Более серьезную угрозу для последнего представляет отрыв от родной почвы и распыление по большим городам. Но даже и в этом случае затерянные в чужой среде, разобщенные друг с другом представители этой крепкой породы сохраняют свои особенности, не смешиваются с окружающими. Из всех диковинок, которые Кристоф видел в Париже, Сидония не знала почти ни одной, да и не старалась узнать. Сердцещипательные, грязные изделия газетных писак интересовали ее так же мало, как политические новости. Она даже не слыхала о существовании народных университетов, а если бы и слыхала, то, вероятно, они не привлекли бы ее, как не привлекали проповеди в церкви. Она делала свое дело, думала свою думу, и ее ничуть не беспокоило, что она думает не так, как другие. Кристоф похвалил ее за это.
- Что же тут особенного? - удивилась она. - Я такая же, как и все. Вы, значит, не видели французов?
- Вот уже год, как я живу среди французов, - ответил Кристоф, - и все, кого я встречал, думают только о развлечениях или подражают тем, кто развлекается. Других я не видел.
- Ну, понятно! - сказала Сидония. - Вы видели только богатых. Богатые всюду одинаковы. Вы еще ничего не видели.
- Ваша правда, - согласился Кристоф. - Но я начинаю видеть.
Впервые перед ним предстал тот Французский народ, который, кажется, жил на этой земле испокон веков, который составляет с нею одно целое, который видел, как приходили и уходили бесчисленные племена завоевателей, бесчисленные калифы на час, и прочно стоит на своей земле.
Кристоф понемногу поправлялся и начал вставать с постели.
Первой его заботой было, как бы возместить Сидонии то, что она на него израсходовала во время его болезни. Так как он не мог еще бегать по Парижу в поисках работы, он решился, правда не сразу, написать Гехту: он просил его выдать аванс под ближайшую работу. Со свойственной ему удивительной смесью равнодушия и благожелательности Гехт заставил Кристофа ждать более двух недель - двух недель, в течение которых Кристоф жестоко страдал. Он отказывался прикасаться к еде, которую ему приносила Сидония, и, лишь уступая ее настояниям, ограничивался стаканом молока и куском хлеба, в чем горько упрекал себя, говоря, что кормится на чужой счет. Наконец Гехт прислал ему просимую сумму, не написав от себя ни слова; за все месяцы, что проболел Кристоф, Гехт ни разу не справился о его здоровье. Он обладал способностью не располагать к себе людей, даже делая им добро. Объяснялось это тем, что добро он делал не любя.
Сидония заходила каждый день на минутку: после полудня и вечером. Она готовила Кристофу обед. Она возилась бесшумно; потихоньку от Кристофа старалась навести у него порядок; увидев, в каком плачевном состоянии находится его белье, ни слова не говоря, унесла его к себе и все перечинила. Незаметно их отношения стали более задушевными. Кристоф много рассказывал ей о своей старушке матери. Сидония была растрогана; она представляла себя на месте одинокой, разлученной с сыном Луизы и проникалась к Кристофу материнским чувством. И сам он, беседуя с ней, бессознательно старался возместить отсутствие семейного тепла, без которого особенно трудно обойтись, когда ты слаб и болен. С Сидонией он чувствовал себя ближе к Луизе, чем с кем бы то ни было. Он поверял ей иногда и свои композиторские неудачи. Она жалела его так, как могло жалеть ее мягкое сердце, но не без иронии к этим артистическим огорчениям. Это тоже напоминало ему мать и действовало на него благотворно.
Он старался вызвать Сидонию на откровенность; но она была гораздо более замкнута, чем он. Он шутя спрашивал, не собирается ли она замуж. Она отвечала своим обычным, смиренным и насмешливым тоном, что прислуге это не дозволяется: не оберешься хлопот. Да и не так-то легко найти хорошего человека. Мужчины отъявленные обманщики. Увиваются за тобой, когда знают, что у тебя есть деньги, а скушают денежки - и поминай как звали. Довольно она насмотрелась на такие проделки, и испытать это удовольствие на себе ей неохота. Она не сказала Кристофу, что у нее расстроилась свадьба: ее "нареченный" бросил ее, когда убедился, что весь свой заработок она отдает родным. Кристоф видел, как она с материнской нежностью играет во дворе с соседскими детьми. А встретив на лестнице, она крепко их целовала, но так, чтобы никто этого не заметил. Кристоф вспоминал некоторых известных ему парижских дам и сравнивал их с Сидонией: она была неглупа и ничуть не более безобразна, чем многие из них; на их месте, думал Кристоф, она вела бы себя гораздо лучше. Сколько сил, растраченных зря, хороших задатков, жизненной энергии, и никому до этого нет дела! Зато сколько живых мертвецов безнаказанно коптят небо, отнимая у других место под солнцем и заслуженное счастье!
Кристоф, не рассуждая, слишком сильно привязался к Сидонии и позволял баловать себя, как большое дитя.
В иные дни он замечал, что Сидония ходит как в воду опущенная, но объяснял это ее тяжелой жизнью. Раз она неожиданно встала, прервала разговор на полуслове и ушла, сославшись на то, что у нее дела. А после того, как однажды Кристоф разговорился с ней по душам, она на некоторое время совсем прекратила посещения и с тех пор стала проявлять необычайную сдержанность. Кристоф недоумевал, чем он мог ее обидеть. Спросил у нее об этом. Она взволнованно ответила, что ничем он ее не обидел, однако продолжала его сторониться. Через несколько дней она заявила, что уезжает: отказалась от места и покидает свою комнатку. В холодных и церемонных выражениях поблагодарила его за доброе к ней отношение, пожелала здоровья ему и его матушке и попрощалась. Он был так поражен этим внезапным решением, что не нашелся что сказать; начал было расспрашивать о причинах, подвинувших ее на такой шаг, но она отвечала уклончиво. Он спросил, нашла ли она другое место; она ничего не ответила и, чтобы прекратить дальнейшие расспросы, ушла. На пороге он протянул ей руку; она чуть крепче обычного пожала его руку, но лицо ее не дрогнуло, и до последнего мгновения с него не сходило все то же натянутое и холодное выражение. Она ушла.
Он так и не понял - почему.
Казалось, зиме не будет конца. Сырость, туман, грязь. По целым неделям не выглядывало солнце. Кристоф хотя и оправился, но не выздоровел окончательно. В правом легком все еще чувствовалась болезненная точка, медленно зарубцовывавшаяся ранка, приступы нервного кашля не давали спать по ночам. Доктор запретил ему выходить. С таким же успехом он мог бы предписать ему уехать на Ривьеру или на Канарские острова. Как он мог не выходить! Если бы он не ходил за своим обедом, обед не пришел бы к нему сам. Ему прописывали также лекарства, на приобретение которых у него не было средств. И он перестал обращаться к врачам: только деньги переводить напрасно; кроме того, он всегда чувствовал себя с врачом неловко: они не могли понять друг друга, как будто жили на разных планетах. Врачи относились с насмешливым и слегка презрительным участием к бедняге музыканту, воображавшему себя центром вселенной, тогда как он был лишь соломинкой, подхваченной потоком жизни. Его унижало осматривание, ощупывание, выстукивание. Он стыдился своего больного тела. Думал: "Как я буду рад, когда оно умрет!"
