Антоний Оссендовский - Ленин
– Товарищи! Защитим наших братьев от латышей! Мы здесь на своей земле, не эти чужаки!
Снова лязгнули карабины, заскрежетали замки и блеснули стволы, направленные на красногвардейцев.
– Опустить винтовки! – скомандовал офицер-латыш. – Налево, марш!
Латыши, чеканя шаг, быстро удалились.
Русские солдаты сняли шапки и, закинув карабины на плечо, пошли перед крестным ходом. Их голоса переплетались с хором набожных, поющих:
Христос восстал из мертвых,
Своею смертью победил смерть
И людям доброй воли
Жизнь вечную на небе дал…
Процессия плыла улицами измученной Москвы, пересекала площади, вбирала новые толпы взволнованных торжественными мгновениями людей, соединялась с другими процессиями, выходящими из ближних и дальних церквей, и шагала дальше, предшествуемая мерно и твердо ступающими солдатами к Воротам, из которых, утопая в глубокой фрамуге, выглядывал темный лик Матери Божией Иверской.
Толпа в молчании упала на колени. Тишь залегла вокруг.
Епископ Никодим, высокий, вдохновенный, поднялся, благословил погрузившихся в молитвы и произнес:
– Мир вам!
Толпа стала рассеиваться, исчезая в боковых улицах.
Несколькими минутами позже площадь опустела. Раздавались только шаги солдат, стоящих в карауле.
Два караульных приблизились друг к другу.
– Смелый наш народ, когда дело идет о вере!.. – пробормотал один. – Прежде латыши, финны и китайцы могли встретить его по приказу комиссара пулеметами.
Другой усмехнулся загадочно и возразил:
– Не осмелились… струсили…
Первый солдат задумался, внимательно глядя в глаза товарища.
– Христос воскрес, брат… – шепнул он немного погодя, снимая шапку.
– Воистину воскрес! – отвечал другой.
Они подали друг другу руки и трехкратно расцеловались так, как научила их в детстве мать.
Воскресенские (Иверские) ворота. Фотография. 1931 год
Глава XXXV
Ленин минуту назад выслушал доклад профессора ветеринарного института. Он думал об этом и шептал:
– Это ужасно! Это перчатка, брошенная всему цивилизованному миру! Природа выпускает на свет ужасных чудовищ!
Он начал вспоминать повествование профессора.
– Он открыл новые бактерии. Вырастил их… ЧК предоставило ему «живой материал»… восемьдесят политических арестантов. Он проверил на них действие своих бактерий. Они вызвали паралич и умертвили их в течение нескольких минут. Он намеревается помещать их в бомбах, бросаемых с самолетов. Безотказное, эффективное оружие! Восемьдесят человек уже умертвил. Ученый-изверг. Палач! Как Дзержинский.
– Как ты сам… – раздался неуловимый ухом шепот.
Он бросился в кресло.
Страдание искривило ему лицо. Раскосые монгольские глаза вышли из глазниц.
Охватила его испытываемая все чаще мучительная головная боль. Казалось ему, что голова выкована из тяжелого камня, и из одного только места пылающим потоком вырывались хаотические, запутанные, мучительные мысли.
«Сталин – мечтающий об укреплении России в хаосе революции, несмотря на последние потери. Рыков – всегда пьяный, критикующий диктатуру пролетариата. Упорные крестьяне, объединяющиеся все более. Профессор с бактериями, зубами вырывающий сердца восьмидесяти политических арестантов. Бунт в тюрьме Соловецкого монастыря и истребление заключенных в ней людей. Неработающие фабрики… Голод… Социализм через два месяца!».
Крикнул и рухнул на пол.
Нашли его лежащим без движения и быстро перенесли на кровать…
Врачи осматривали его и исследовали долго.
– Паралич правой стороны тела…
Долгие месяца болезни, безнадежно однообразные, нудные. Смертельная усталость и безразличие, прерываемые атаками головной боли, не покидали его и обессиливали душу.
Однако начал он постепенно ходить, приглашал к себе комиссаров, разговаривал с ними, советовал, диктовал декреты, статьи, проглядывал заграничную корреспонденцию, читал газеты.
Слабое тело не могло истребить духа. Он горел, как догорающий костер, поддерживаемый порывами вихря; из-под куполообразного черепа вырывались череды мыслей, словно крысы, покидающие тонущий корабль.
Владимир Ульянов-Ленин во время болезни в Горках. Фотография. 1923 год
Еще раз все сжимал в руке, и никто из тех противников, к которым он обращался глухим голосом, полным непоколебимой уверенности, не мог не признать, что и теперь Ленин «Россией управляет рукой, разбитой параличом».
Он ясно видел пробитую дорогу и ту, которая исчезала перед ним все чаще. Он уничтожил все, что было творческим, способным для полета мысли, для настоящей работы над счастьем человечества; унизил оставшуюся душу, сердце, моральность и разум до убогого уровня наихудших, наитемнейших истин, разбудил жажду, дикие инстинкты; с их помощью разрушил дело творцов, а когда настала минута строительства, остался один с неподвижной рукой правой и ногой, с этой страшной болью, когда разрывает и разносит мозг, с этим мучительным сознанием близкой смерти.
Он передал власть рабочему классу, выбравши из него самых дерзких, самых хищных, опираясь на людей чужой крови, чтобы они ни в чем не раскаивались, ни для кого не имели милосердия.
Теперь Сталин…
Ах, Сталин, горячий грузин, молчаливый, как скала, загадочный.
Он идет его следами – Ленина. Он разрушил Россию, истребил династию, замучил миллионы людей, опираясь на несколько тысяч преданных ему коммунистов.
Сталин увидел пропасть, к которой направляется партия, бессильная вынести и потянуть за собой измученное тело России; создал партию в партии, стал вождем пролетарских бюрократов, разбил построенное Лениным здание коммунизма, опирающееся после безуспешного усилия на всемогущую «землю», которую дерзкий диктатор ничем не мог побороть.
Сталина нужно отодвинуть…
Революция должна продолжаться, чтобы заражала Европу, где под влиянием коммунизма увеличилась сила капитализма, но Россия гибнет… гибнет! Ах, Азия… Может быть, Азия взорвется, как могучий вулкан, а Россия направит потоки огненной лавы на Запад, неподатливый, незыблемый за стенами буржуазии и ничем не связанного творческого интеллекта.
Спасение! Голова, голова раскалывается, пылает!
Владимир Ульянов-Ленин и Иосиф Сталин в Горках.
Фотография. 1922 год
Он садится и пишет. Обвиняет Сталина; советует, как нужно его ослабить, лишить свободы действия, пододвинуть… Это Троцкий должен был вести революционную Россию. В нем нет качества неуступчивости, категоричности; он склонен к серьезным компромиссам, но обладает необыкновенными способностями, впрочем, у него нет выхода.
Чужой для России, проклятый своим народом, ненавидимый за границей, имеет он перед собой только одну дорогу – революцию, постоянно, никогда не гаснущую революцию, берегущую «землю».
Ленин пишет, с трудом передвигая парализованной правой рукой, направляя ее левой.
Он пишет завещание…
Для кого?
Не знает…
Ведь не имеет никого, с кем разлука станет тяжелой и болезненной…
Не полюбил он в течение целой жизни ни одного существа. Отдал всю силу мысли и воли, весь без остатка мстительный пыл сердца России, темной, порабощенной, звенящей кандалами, рыдающей беспрерывно, как бурлаки на Волге:
– Оооей! Оооей!
К ней направляет он эти последние слова, начертанные слабеющей рукой, к ней! Пусть услышит их партия, держащая в ладони кормило жизни… Последняя мысль останется на бумаге, как сотни, тысячи других, которые были как искры в шлейфе кометы, как ярко-красные угли раскаленного огня… как тяжелые, сокрушительные удары молота.
Он закончил и, смертельно измученный, позвал секретаршу, но в это время снова охватывают его пылающие, полные разъедающей тревоги мысли.
Он беспокоится о судьбе своего дела! Троцкий, Рыков, Чичерин, Сталин? Нет, это не успокаивает тревоги и озабоченности! Троцкий, Зиновьев, Каменев, Стеклов, а с ними масса революционных евреев. Ха, ха! Хорошо замыслил, что для бунтования России и дряхлого мира потянул этот народ без родины, родной речи, взволнованный традицией борьбы за существование и жаждой мести. Все больше евреев, ободренных примером Троцкого и Зиновьева, стоит в рядах… все больше! Это хорошо! Они будут вынуждены поддерживать, усугублять революцию, так как иначе Россия напьется еврейской крови по самое горло. Теперь они не имеют выбора и выхода. Они вынуждены жить и действовать в революционном море, раскачать, взбудоражить, низвергнуть целый мир. О, как же болит голова!
Снова он зовет, кривя бледные, дрожащие губы.
Не слышит своего голоса…
Хочет крикнуть – не может…
Как жутко болит, пылает голова!
